— Не надо, Тоня… — тяжело вздохнул он.
— Нет, надо, — жестко сказала она, — надо же когда-нибудь поставить точку над i.
— Не нужно никаких точек, Тоня.
Она посмотрела на него, затянулась сигаретой… Володьке вдруг захотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, сказать что-то нежное, хорошее, но ее отчужденность мешала ему.
— Ты знаешь, что я поняла, Володя, — начала она, — по-настоящему ты любил Юльку. Сейчас я еще больше понимаю это, — она поднялась, прошлась по комнате, затем остановилась против него. — А я не могу так, Володька. Либо ты весь мой, либо ничего мне не надо.
— Юли нет… А я… я очень ждал твоего приезда.
— Ждал ли? — спросила она, странно взглянув на него вроде бы всезнающим взглядом.
Он весь напрягся — неужели о Майке? Да нет. Быть не может.
— Почему ты не писал из госпиталя?
— Я же не мог… рука…
— Матери ты писал… Эх, Володька, Володька, — повторила она. — Только ли Юля? — она достала вторую сигарету, закурила.
Он потупился. Что ни говори, как ни оправдывай себя тем, что Тоня и в Иванове и в Москве была для него такой далекой, почти нереальной, но ведь он виноват перед ней. Пусть это была не любовь, пусть никакого чувства не испытывал он ни к Клаве, ни к Майке, но были измены. И, если бы такое совершила Тоня, наверно, он не простил бы ей.
— Говори уж, Володька, — с грустной усмешкой сказала Тоня.
— Что говорить? — потянулся он к папиросам.
Тоня снова прошлась по комнате, Володька молчал. Он не умел врать и знал, что, если начнет, Тоня, безусловно, увидит и поймет его вранье. А сказать правду? Нет, это невозможно! Он потеряет ее! Что же делать? Тоня продолжала ходить по комнате, и стук каблуков не давал ему сосредоточиться. Наконец она остановилась около него, положила руку ему на голову.
— Ладно…
Он схватил ее руку и прижал к лицу. Рука пахла какими-то незнакомыми духами. Она отняла руку и села.
— Что собираешься делать?
— Ты об институте? — обрадовался он смене темы. — Переведусь из архитектурного куда-нибудь.
— Бросишь наш институт?!
— Ты же видишь, — протянул он искалеченную руку.
— Научишься левой.
— Когда это будет? Я и пишу-то еще как курица лапой. Нет, переведусь.
— Выходит, ты…
Он перебил ее, сказав, что ничего «не выходит», а просто ему стал неинтересен архитектурный и что вообще он как-то не может задумываться о будущем, будь что будет… Она выслушала его внимательно и после недолгого молчания спросила:
— А сейчас что?
— Ничего… Шатаюсь по Москве. Иногда встречаю своих ребят…
— И это все?
— Что мне еще делать? — с некоторым вызовом буркнул он.
Тоня посмотрела на него и покачала головой.
— Что-то случилось с тобой, Володька… Да, случилось, — задумчиво сказала она, не отводя от него взгляда.
В коридоре зазвонил телефон, и Тоня вышла. Володьке был слышен разговор, хотя он и не очень прислушивался.
— Нет, сегодня не могу, — говорила Тоня. — Завтра? Тоже не знаю. Нет, почему же? Просто мне надо решить некоторые вопросы… Какие?.. Ну, об этом вам необязательно знать, — рассмеялась она.
Володька слушал обрывки ничего не значащего вроде разговора и вдруг почувствовал себя очень далеко от Тони, от этой большой, хорошо обставленной квартиры, в которой идет совсем другая, не похожая на его и чужая ему жизнь. И даже запах духов и сигаретного дымка, стоявший в комнате, показался чужим и неприятным.
Когда Тоня возвратилась, он спросил с натянутой улыбкой, грубовато:
— С кем это ты?.. — хотел добавить «трепалась», но удержался.
— С одним знакомым, — вскользь бросила Тоня.
— И много появилось у тебя знакомых за это время?
— А у тебя? — не задумавшись отрезала она.
— Какие у меня знакомые… — он усмехнулся. — Наверное, с каким-нибудь адъютантиком своего фатера болтала?
— Нет, — спокойно ответила она и взяла сигарету.
Он смотрел на нее, нарядно одетую, холеную, на ее тонкую шею с висящим на золотой цепочке кулоном, на длинные наманикюренные пальцы, небрежно держащие сигарету, и все больше ощущал ее отдаленность от себя — такого еще не устроенного, с неопределенным будущим, в чем-то даже убогого, занимающегося сейчас нечистым делом и на эти денежки шикнувшего коробкой шоколадных конфет, на которые она и внимания не обратила. И это ощущение было так остро и горько, что он почти непроизвольно поднялся, шагнул к выходу, потом остановился, глухо сказав:
— Я пойду, Тоня…
Она удивленно уставилась на него:
— Что это вдруг?
— Зачем я тебе такой? — вырвалось у него.
— Нет, милый, я тебя не отпущу так, — заступила она ему дорогу. — «Зачем я тебе такой»? Ты казанскую сироту из себя не строй.
Он обошел Тоню, но она опять встала перед ним. Тогда он отстранил ее и быстро вышел из комнаты. Открыв входную дверь, выскочил на лестницу и побежал. На миг обернувшись, увидел Тоню, стоявшую у двери. Сейчас окликнет, подумал, но она этого не сделала. Выбежав на улицу, Володька побрел по Пироговке, но почему-то не в ту сторону — не к Садовой, куда ему было нужно, а к Новодевичьему и очнулся лишь у самого монастыря. Постояв минутку, он закурил и пошел обратно.
Поначалу ему захотелось позвонить Майке. Вспомнились ее слова: звони, когда будет плохо. Но потом подумал, что не поможет ему сейчас благополучная Майка, а если расскажет ей о Тоне, возможно, обрадуется, что все так получилось… А что, собственно говоря, получилось? — задал он себе вопрос. Но сразу отбросил — ему не хотелось ни о чем думать, потому что он уже понимал, что в чем-то виноват сам… Нет, Майке звонить он не будет. Ему нужен сейчас кто-то другой. И, уже сидя в троллейбусе, он знал, что едет на Колхозную, к Леле…
~~~
Он ввалился к ней с оттопыренными карманами, наполненными опять в том же коммерческом магазине, и с бутылкой водки.
— Мне Лелю, — хрипло сказал он открывшей ему дверь сухонькой старушке с тонким лицом. — Она дома?
— Кажется… дома, — неуверенно произнесла та. — Вы подождите, я узнаю.
Володька остался стоять у двери и краем уха слышал какие-то шептания, а потом громкий голос Лели:
— Какой еще военный? Не жду я никого!
Потом она вышла, удивленно взглянула на него.
— Это ты… Чего это решил зайти? — спросила не очень-то любезно.
— Так… Захотелось тебя увидеть.
— Ну, раз захотелось, проходи. Мать уже решила, не мой ли приперся, разволновалась… Я-то знаю, не придет, а она все надеется.
Володька прошел в маленькую, забитую вещами комнату.
— Это Володя из нашей школы, — представила его Леля матери и пригласила сесть.
— Погоди, возьми все это.
— Ба, да ты с гостинцами! — удивилась она, забирая у него свертки. — Шикуете, товарищ лейтенант.
Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила:
— Зачем пришел?
— Поговорить с тобой хочу…
— Давай поговорим, раз пришел… — и посмотрела на Володьку. — Случилось у тебя что?
— Так, ерунда…
— Случилось, — и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.
— Старая у тебя мать, — сказал Володька.
— Да, поздновато меня родила… Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, — подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. — Чего смотришь? Пью по-мужицки?
— Да нет…
— Знаю, погрубела… Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу — такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, — она усмехнулась. — Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен было по уши, записками любовными завалил.
— Помню, конечно.
— Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел… Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось — а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился… Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала, — она задумалась, провела рукой по щеке. — Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?
— Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.
— Врешь ты… Налей еще.
Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.
— До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас… Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, — она рассмеялась. — Так что не ври, Володька.
— Закусывай, — напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.
— Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? — спросила, взяв кусок колбасы.
— Нет, не пенсию, — не стал вдаваться в подробности Володька.
— Ну, говори, что с тобой, фронтовичок? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, — добавила усмехнувшись.
— Вроде, — усмехнулся и Володька.
— Подумаешь… Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?
— Брось, Лелька, этот тон… Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.
Леля поглядела на него, задумалась.
— Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо… — она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.
Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.
— Что ты, глупенькая? Выдумала все… Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем, — он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.
Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он… поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.