— Суд принял решение направить обвиняемого Селюкова на судебно-медицинскую экспертизу. Из-под стражи освободить. Взять подписку о невыезде. Получите направление, Селюков.
Сияющий Гошка подошел к судейскому столу, взял направление. Из суда вышли все вместе. И «пострадавшие» тоже.
— Что же вы, лярвы, в милицию меня? — не зло, а скорее добродушно спросил их Гошка. — Да ладно, айда в шалман — угощаю, а там поговорим.
В пивной на Сретенке пробыли недолго. Гошка поставил «пострадавшим» по стопке и по пиву, уговорил их не показывать насчет того, что матерился. Тогда, разъяснил он им, будет просто драка, а ежели мат, то хулиганство, статья семьдесят четвертая, год лишения верняком и прощай, Москва. Ребята, опохмелившись, подобрели и обещали насчет матюжка свои показания изменить, которые в милиции давали, пьяные были тоже, не помним, дескать, Что подписывали… Расстались друзьями…
— А начальничек-то, майор, мировой мужик. Про финочку ни-ни. Жаль, не отдаст, конечно, но черт с ней, — сказал Гоша при выходе из пивной.
— Это, наверное, мой разговор подействовал, — заметил Володька.
— А ты говорил с ним? — спросил Гошка. — Ну, спасибо, — растрогался он, похлопав Володьку по спине. — Невменяемым меня не признают. Но ничего, с этими ребятами выпью еще перед судом, и будет порядок. А ты, Надюха, скисла. Не из таких переделок выходил Гоша, — самодовольно закончил он.
~~~
— Опять в командировке? — спросил Володька Тальянцева, столкнувшись с ним на улице.
— Да… — рассеянно ответил он, чем-то, видно, озабоченный. — Вызвали. Неприятности у меня, понимаешь… Выпить хочешь? — спросил вдруг.
— Да нет.
— Проводи меня тогда. Поговорим.
— Пошли, — согласился Володька.
— Комбриг у меня новый… Ну а новая метла, сам понимаешь… Не поладили с ним, короче. Да история еще у меня… Помнишь, я говорил, что жену демобилизовал, чтобы не путалась под ногами в части. Меня же она обманом женила. Сказала, беременна, командованию сообщит, ну и пришлось… А люблю я другую. Старый комбриг знал, оставлял это дело без внимания, а новый аморалку шьет… На повышение я должен идти, батальоном уже накомандовался, хватит… Хочешь выпить? — опять неожиданно спросил Левка.
Володька мотнул головой, ему и вправду не хотелось в хороший, ясный день затуманивать голову хмельным.
— А то посидим где-нибудь? Ты поддавал на фронте?
— Нет… Очень редко.
— А мне приходилось. Иной раз, бывало, по нескольку ночей не спал. Только этим и держался. Когда переправу мастеришь, сам командуешь. Тут тебе и самолетные бомбежки, и артобстрелы. Нервишки на пределе. Да чего там, сам хлебнул…
Володька кивнул, хотя и знал, что война Тальянцева была полегче его собственной, саперы — все же не пехота, но и им доставалось.
Дойдя до Сретенских ворот, Тальянцев повернул налево, за ним и Володька, которому делать было нечего. Он только спросил:
— Ты куда?
— К Кировскому метро, — ответил Тальянцев, посмотрев на часы.
— Свидание?
— Вроде… Кстати, Володька, у тебя нет знакомых, у кого бы комнату снять можно? Понимаешь, она здесь, но жить негде.
— Кто — она? — не понял сначала Володька.
— Я ж говорил тебе, — нетерпеливо бросил он.
— Ах да… Подумаю, но, по-моему, нет таких. Ты Сергею позвони. К ней, значит, идешь? Может, мне обратно?
— Иди со мной. Хочу показать. Обалдеешь.
Они дошли до Кировской. Тальянцев еще раз посмотрел на часы и повел Володьку за здание метро. Там они сели на скамейку, закурили. Из метро выходил народ, и Тальянцев напряженно вглядывался… Он был взволнован и не мог скрыть этого. Наконец от толпы выходящих отделилась женская фигурка и, цокая каблучками, побежала к ним. Тальянцев поднялся, и его лицо озарилось такой радостью, что стало совсем мальчишеским, потеряв на время свою значительность.
— Левочка! — немного театрально, как показалось Володьке, вскрикнула женщина и, подбежав, бросилась на шею Левке. Он прижал ее, поцеловал, не стесняясь окружающих, и усадил на скамейку. — Наконец-то я с тобой! Боже, как я соскучилась, — защебетала она, не выпуская Левкиной руки из своей.
— Познакомься, Люся. Мой школьный друг Владимир.
— Вы с Левочкой в школе учились? Как интересно! — сверкнула она черными, цыганскими глазами.
— Ну как, хороша? — спросил Тальянцев, улыбаясь счастливой улыбкой и восхищенно глядя на свою Люсю.
— Хороша, — протянул Володька, приглядываясь к смуглому красивому лицу, в котором было что-то твердое, самоуверенное.
— Как не стыдно! При мне. Что ты, Лева, неудобно же.
— Удобно, — усмехнулся Тальянцев. — Пусть завидует, что у меня все экстра-класс, — сказал шутливо, но Володька подумал, что и верно, хотелось Левке похвастать.
Он поднялся… Тальянцев не стал его удерживать.
На обратном пути около табачного магазина на Сретенке Володька увидел Женьку Казакова, который почему-то отвернулся от него и прошел мимо. Все же непроизвольно Володька окликнул его. Тот остановился.
— Привет, — буркнул Женька. — Прошвыриваешься?
— Да…
Женька сильно похудел после той, первой встречи и был чем-то озабочен.
— А я вкалываю… Ну, чего новенького? Никто из наших не попадался? — спросил он вскользь, без особого интереса.
— Никто… Видно, что вкалываешь, осунулся.
— Осунешься, жратвы-то не хватает, а потом… — махнул рукой.
— Что-нибудь случилось?
— Неохота рассказывать, Володька… Курить есть? Давай.
Они закурили.
— Ладно, пройдем до бульвара, присядем… — сказал Женька, видно, решил все же поделиться с Володькой.
До бульвара шли молча, а когда присели на свободную скамейку, выплюнув искуренную папиросу, Женька отрывисто сказал:
— Полетело у меня все к чертовой матери. Вот что.
— Что полетело? — не понял вначале Володька.
— Все! Понимаешь, все! Не ждала она меня по-настоящему! Путалась с кем-то! Чуть не убил, — он выругался и потянулся к Володьке за новой папиросой.
— Мда-а, — промычал Володька, не зная, что сказать.
— А мы с тобой на Дальнем Востоке целочками ходили, потом фронт — не до баб. Я и в госпитале ни с кем не крутил, а возможности были, еще как липли, — хрипло выбросил он.
— А что она тебе сама-то сказала?
— Чего-чего. Выдумала историю, будто на студенческой вечеринке напоили ее, заснула, ну и воспользовался какой-то гад… Сейчас она чего угодно наплетет, чтоб жалость вызвать. Я ее в первую ночь и выгнал прямо на улицу. На другой день приползла — слезы, рев, прости, родненький, люблю же тебя, ну и прочее. Но я все! Обрезать, так сразу. Я и немцев так. Одним ударом. Странно, вояки были крепкие, а ранят, как поросята визжат. Наш, пусть плюгавенький какой, долбанет его — молчит, только постанывает. Чудно, правда?
— Да, я тоже замечал это, — Володька был рад, что разговор перекинулся на другое, но Казаков возвратился к своему:
— Раз она для меня первая, значит, и я для нее должен быть первым. Понимаешь?
— Понимаю, Женька… Но, может, правда, не виновата она?
— Не виновата! — повторил он. — На гулянки не ходи, когда твой в окопах вшей кормит. Вот и не будешь виновата ни в чем. Ты это брось! Такое не прощается. Ведь каждую ночь будешь мучиться, что вот она с кем-то так же, как с тобой… Нет, все! Да и развелись уже, — он помолчал немного, затем добавил, усмехнувшись: — Говоришь, похудел я? Так кроме работы еще гуляю напропалую. Девчат у нас в лаборатории полно, ну… вот и отыгрываюсь за все годы. Да со зла еще. Если хочешь, могу познакомить. Есть девочки — класс!
— Нет, Женька, неохота что-то.
Они посидели еще недолго, поговорили о том о сем, вспомнили о Дальнем Востоке, об однополчанах и разошлись. Под конец Казаков сказал:
— Вот так, Володька. Все мои мечты о тихой семейной жизни вдребезги. Ни одной бабе теперь верить не буду. Вчера один тип в пивной стихи читал, не знаю уж чьи, но запомнились: «Нет, не надо считать Мадонною ту, которую полюбил, ни одного расставанья со стоном — взял, переспал, забыл…» Здорово?
— Ничего…
— Я теперь так и буду — взял, переспал, забыл… Ну их всех!
~~~
Утром после самомассажа Володька приподнял левой рукой половину предплечья правой, и — о радость! — на какой-то миг задержалось, не упало плетью, как прежде. Он бросился к матери.
— Мама, смотри, держится! Не обманул, выходит, врач, когда говорил, что прорастет нерв.
Почти целый день Володька занимался одним — приподнимал предплечье, стараясь усилием воли удержать его в этом состоянии, и на какие-то секунды фиксировалось. Значит, рука будет жить! Он ликовал. Как угнетала его до этого она, безжизненная, все больше сохнущая. Теперь он станет упражнять ее, остановит атрофию, может, и возвратит силу мышцам.
Прервал его радость телефонный звонок. Звонила Майя.
— Я не хотела звонить, — сказала она. — Но все же решила. Нам надо встретиться.
— Что-нибудь случилось? — встревожился Володька.
— Нет, ничего, — спокойно ответила она. — Ты выходи сейчас, я недалеко от твоего дома.
Когда Володька вышел из парадного, Майка уже не спеша подходила к нему — нарядная, без следа какой-либо озабоченности на красивом лице. Да и что могло случиться с уверенной в себе Майкой? — подумал он.
— Пройдемся или зайдем к тебе? — спросила она.
— Как хочешь.
— Давай к тебе. Не люблю курить на ходу.
Они поднялись на третий этаж, и Майка уверенно остановилась около Володькиной двери.
— Разве ты была у меня? — удивился он.
— Нет… А помнишь открытки, которые получал от неизвестной поклонницы? Я опускала их вот сюда, — показала она на почтовый ящик.
— Значит, это ты? Такие смешные старинные открытки.
Они прошли в комнату, Майя села на диван, небрежно положив ногу на ногу, закурила, оглядывая комнату.
— Смешно… Когда-то я мечтала попасть к тебе, посмотреть, как ты живешь. И вот у тебя, — она еще раз огляделась, а потом спокойно с улыбкой объявила: — Я беременна, Володька.