Остальные фигуры тоже вроде получились… Выявлен и страх пленных, понимающих, чем это им грозит, и удивление, даже оцепенение второго охранника, которому невозможно и представить, что русский Иван решился на такое.
Выпив кофе, Марк закурил и подошел к мольберту. Вообще-то живописцы не работают при искусственном свете, но он делал только подмалевок на уголь, а в цвете картина уже решена в эскизе. Комната не позволяла отойти на большое расстояние и оглядеть композицию в целом, и Марк подумал, нужно искать мастерскую, так работать невозможно. Ну а сейчас надо продолжать…
К середине ночи послышался ему какой-то невнятный разговор. Говорили о нем. Марк с неохотой оторвался от мольберта и посмотрел во двор — в противоположном окне флигеля их же дома, расположенного буквой П, он увидел две головы. Одна — Толика, студента Строгановки, приходящего иногда к нему со своими работами, вторая — матери Петьки Егорова, дворового приятеля, сгинувшего на войне. Толя сказал:
— Смотрите, как у Марка Викторовича здорово получается. И какая работоспособность, третью ночь работает.
На что Петькина мать хриплым, осипшим голосом пробурчала:
— Какой он тебе Марк Викторович? Маркелом его дразнили, и такая же шпана был, как и мой Петька. Вместе у дамочек в подворотнях рэдики дергали.
— Путаете вы что-то, Марк Викторович большой художник и…
— Какой он художник! — перебила старуха. — Три года после войны прошло, а он все голодранцем ходит, шинелишку донашивает… А картины, которые он рисует, — все насмарку. Истопник наш рассказывал, принесет цельный сверток и — в топку.
Марку разговор этот не мешал, забавлял даже, хотя особо он и не вслушивался. Не показалось ему странным, что в такой поздний час стоят соседи у окна кухни и ведут беседу и почему-то только о нем и что слышит он явственно их слова, хотя окна закрыты и расстояние между флигелями немалое — целый двор. Ладно, пусть болтают, если делать нечего и не спится.
Разговор тем временем продолжался.
— Слушай, Анатолий, а руки-то у твоего Марка дрожат. Как он это свою кистю держит?
— Ничего подобного! Видите, как мазок кладет, точно, как в яблочко.
— Скажешь тоже… Как в яблочко, надо было во фрицев стрелять, а он где был, знаешь? В плену-у… Небось немцам голых баб рисовал. Мой-то голову за Родину сложил, а энтот все кисточками балуется и девок водит.
— Каких девок? — возмутился Анатолий. — Это я к нему со студентками приходил.
— Я через окошко всю его жизнюгу вижу, не говори. Хоть бы занавески какие купил, прикрылся. Денег, что ли, нет или на нас плюет, глядите, дескать, я весь на виду?
— А Марку Викторовичу скрывать нечего… Вы поглядите, как у него солдат получается! Какое лицо! Характер! А вы про какие-то занавески.
— Какое лицо? Рожа, да еще кривая.
Последние слова немного смутили Марка — неужто на таком расстоянии разглядеть можно?
— И вообще все у него кривобокие и вытянутые, — продолжила старуха.
Это пренебрежительное высказывание заставило его отойти от мольберта и внимательно поглядеть на картину.
— Все верно, так и должно быть, — пробормотал он, осмотрев работу. — Пропорции и должны быть нарушены.
И тут Анатолий, словно услыхав его бормотанье, сразу же подтвердил мысль Марка, причем более четко, чем она представлялась ему самому.
— Понимаете ли, Пелагея Петровна, в том мире, где происходит действие картины Марка, нарушены все человеческие законы, там все изуродовано фашизмом. Что такое фашизм, понимаете?
— Ты что, политграмоте вздумал обучать? Знаем мы… — проворчала она.
— Фашизм — это бесчеловечность, а раз так, то даже формы человеческого тела нарушены. Не только души, но и тела. Поняли теперь?
— Мудрено что-то…
— Да, конечно, вам трудно это… Марка Викторовича не понимают даже его коллеги-художники… Для изображения кошмара фашизма нужны новые формы, вот над этим и бьется Марк Викторович.
Что-то раньше не замечал Марк «блеска» Толиного интеллекта, да и никогда не говорил с ним на эти темы. Приносил ему Толик довольно посредственные рисуночки и примитивно разглагольствовал об искусстве, и вот вдруг — такое. Ай да Толик! Марку даже захотелось подойти к окну и приветственно махнуть ему рукой, поблагодарив за понимание, но, глянув в окошко, — никого не увидел. Ушли, значит. Он посмотрел на часы, был третий час ночи…
К утру Марк обессилел. Он сел в кресло, вытянул ноги и уставился в картину. Разумеется, это еще была не картина, но в главном все решилось. Пожалуй, надо пройтись немного по лицу пленного, ожесточить чуть складку у губ, а у немца-конвоира кроме испуга показать и другое, может быть, презрительную полуусмешку неверия — не решится эта руссиш швайн на такое, не хватит силенок, право, смешно, чтоб русский поднял руку, не может этого быть, майн готт, это же просто глупость!
Да, это будет психологически более точным, только не переусилить усмешку, не сделать ее чересчур уверенной, все же в глубине души у немца страх… Марк закурил, и тут неожиданно со двора грохнула музыка, очень громкая… Какой идиот ни свет ни заря патефон завел? — пробормотал Марк. Он поднялся и глянул в окно: дворник спокойно убирал снег и даже головы не поднял вверх, откуда, как казалось Марку, и шпарила музыка, с третьего или четвертого этажа. Мелодии были знакомыми, почти весь репертуар довоенных пластинок — и Козин, и Утесов, и Шульженко, и Джапаридзе, но вдруг в одну из утесовских песенок ворвались новые, не очень-то приличные слова, но легшие как-то к месту и в рифму. Марка это развеселило, хоть и удивило. В следующей песенке — то же самое, но уж совсем похабщина, ловко вложенная в подлинный текст. Марк стал прислушиваться, но музыка начала стихать и вскоре замолкла…
Проснулись соседи, захлопали двери, по коридору стали ходить туда-сюда, на кухне разговаривать, греметь посудой. Эти утренние шумы раздражали Марка, он отложил палитру и взялся мыть кисти — уже не до работы, да и выдохся он. В коридоре зазвонил телефон. Марк к телефону первым никогда не подходил, не стал подходить и сейчас. Трубку взяла соседка и начала с кем-то разговаривать. Он не прислушивался, но вдруг услыхал свое имя, и не из уст соседки, а из… трубки — незнакомый женский голос:
— Елизавета Петровна, скажите, где Марк?
— Наверное, дома… Позвать его?
— Да… Хотя нет, не надо…
— Тогда, может быть, ему что-нибудь передать? — как всегда мягко и вежливо, поинтересовалась Елизавета Петровна.
— Передайте ему… что он подлец!
— Что вы! Марк порядочный человек. Я не буду передавать такое.
— Не будете? Ладно, он услышит сам — подлец! Подлец! Подлец!
Марк выскочил из комнаты. Черт побери, что это? Неужто от трех бессонных ночей и черного кофе у него так обострился слух, что он слышит то, что говорят в телефонной трубке? Доработался, черт возьми! И что это за дама, обозвавшая его подлецом?
— С кем вы разговаривали, Елизавета Петровна? — спросил он в упор.
— Почему тебя это интересует, Марк? — улыбнулась соседка. — Кстати, доброе утро.
— Доброе утро, — поспешно пробурчал он и почти грубо спросил еще раз: — Так с кем вы говорили?
— С одной знакомой, — недоуменно пожала плечами соседка.
Вы говорили обо мне?!
— О тебе? Господь с тобой. Откуда ты решил?
— Я слышал. Обо мне.
— Марк, милый, не надо меня разыгрывать. Я говорила с одной знакомой, которая вообще тебя не знает.
— Но я же слышал, — обескураженно прошептал Марк.
— Ну как ты мог слышать то, чего и в помине не было, — она мило улыбнулась и собралась уходить, но остановилась, внимательно посмотрев на него. — Марк, а как ты спал ночь?
— Никак. Я работал.
— И ты действительно слышал разговор о себе? — уже обеспокоенно спросила она.
— Да.
— Ты, видимо, переутомился, и тебе померещилось… Ты знаешь, медпункт через дом от нас? Зайди к врачу.
— На кой черт мне врач, — бросил он и пошел в свою комнату.
Там он присел, закурил последнюю папироску и задумался. Конечно, такое обострение слуха ненормально. Наверно, надо зайти в медпункт, спросить, может ли быть такое от трех бессонных ночей и черного кофе? Докурив, он оделся и вышел на улицу.
Марка и так била дрожь, а утренний морозец сразу прохватил до костей, он поднял воротник пальто, нахлобучил шапку на уши и не услышал, как его окликнул шедший навстречу Коншин:
— Привет, Марк. Куда в такую рань?
Когда Коншин подошел вплотную, Марк недовольно поморщился, говорить ни с кем не хотелось, но пришлось ответить Коншину, куда он направляется. Тот вызвался его проводить, и, как Марк ни отнекивался, он пошел с ним.
Медпункт располагался прямо в подъезде большого старого дома в небольшом помещеньице, устроенном когда-то для привратницы. Сбросив шинель и отдав ее Коншину, Марк сразу, как вошел, с ходу спросил у врача, возможно ли такое обострение слуха, при котором он, находясь в комнате, слышит голос из телефонной трубки в коридоре. Докторша подняла голову и внимательно оглядела Марка, задержавшись взглядом на его немного дрожащих руках.
— А что было до этого? — спокойно спросила она.
— Я три ночи не спал, работал, ну и кофейком себя подбадривал. Может, от него?..
— Ели что-нибудь?
— Не хотелось, да и в доме ничего не было, а в магазин сходить — не мог оторваться от работы.
— Так уж и не могли? — улыбнулась она. — Что же за работа такая?
— Я — художник, — не без высокомерия заявил Марк. — Пишу картину. Долго не получалось. И вот вдруг пошла работа.
— Какую же картину? — поинтересовалась докторша.
— Долго рассказывать, — суховато ответил он.
— Я не из любопытства спрашиваю.
— Понимаю, но распространяться не буду. О войне.
— О войне? Опять? Мы так устали от нее, хотим забыть. Может быть, не стоит и не нужно о ней напоминать? — сказала она.
— Это о войне-то не нужно?! — взорвался Марк.
— Нервишки-то у вас, вижу, неважные, — покачала она головой. — У невропатолога давно были?