— Не хожу я по врачам. Некогда. Мне работать надо. Понимаете —
работать— А контузия у вас была?
— Да, сильная.
— В каком году?
— В сорок втором.
— Запишите, Настя, — повернулась она к сестре.
Впервые глянул на сестру и Марк, и что-то знакомое показалось ему в лице девушки. Он глядел на нее, мучительно стараясь вспомнить, где и когда мог ее видеть, но не вспомнил и вдруг неожиданно для себя брякнул:
— Послушайте, сестрица, вы не согласились бы попозировать мне часика два? Лицо ваше мне что-то напоминает, да и нужно мне как раз такое для одной вещи.
Когда Марку было что-нибудь нужно для работы, он действовал бесцеремонно и напрямик, порой с улицы затаскивал к себе людей, поразивших его внешностью и нужных для типажа. Сестра удивленно посмотрела на него и ничего не ответила.
— Я серьезно. Вы, бога ради, не подумайте чего. Вы мне для
работы— Больно вы сразу, — улыбнулась врачиха. — Так и смутить девушку можно. Кстати, ее Настей зовут.
— Чего смущаться? Я ведь не обнаженной прошу ее позировать. Мне лицо ее нужно. Я заплачу за сеансы, — напирал Марк, не замечая, что звучит это довольно двусмысленно.
— Мало ли что вам надо. Мне это не нужно, — наконец произнесла Настя, слегка нахмурившись.
— Почему же вам не нужно? — искренне удивился он. — Вы поможете мне создать картину, ваше лицо будет запечатлено на века.
— Так уж и на века? — снова улыбнулась докторша.
— Разумеется! Я поденкой не занимаюсь, — гордо заявил Марк.
Врач перестала улыбаться и пожала плечами. Марк пожалел о сказанном: еще подумает, что у него шизоидная оценка собственной персоны.
— А что было перед работой? — суховатый тон вопроса подтвердил мысль Марка. Он усмехнулся:
— Встряска. Приятель один перед реформой гонорар свой спускал, ну и меня пригласил.
— Значит, пили? И сколько эта «встряска» продолжалась?
— Это имеет значение?
— Да, конечно.
— Три дня… Вообще-то я почти не пью. Не до этого, как, впрочем, и до многого другого, — глянул он на Настю.
— Пить-то вам нельзя — контузия. Наверно, говорили врачи?
— Говорили.
— Настя, приготовьте хлоралгидрат… Это снотворное. Выпейте и постарайтесь уснуть. О работе не думайте. Выспитесь как следует и… ну это обострение слуха должно пройти. Вы как будто пришли не один, я слышала разговор?
— Да. А что?
— Попросите того, с кем вы пришли, на минутку ко мне.
— Зачем? — удивился Марк.
— Мне нужно. А пока выпейте.
Настя протянула ему стакан воды, в котором было размешано лекарство. Он поблагодарил и выпил залпом, поморщившись от горечи.
— Значит, доктор, такое может быть? — спросил он еще раз, чтоб успокоиться.
— Да… — как-то неопределенно ответила она. — Но надо вам обязательно к невропатологу. Даже если это пройдет после сна. Сходите, прошу вас.
— Если просите, ладно уж, схожу, — снизошел Марк. — Вы ведь воевали, наверно? И вообще вроде хорошая.
— Уж не знаю какая, но воевала, — она грустно улыбнулась.
— Всего доброго. Спасибо… А вы, Настя, подумайте, — повернулся он к ней. — Мне очень нужно ваше лицо, прямо позарез.
Коншин пробыл у врача не минутку. Хорошо, что Марк нашел в кармане коншинского бушлата пачку «Беломора» и с наслаждением закурил.
— Что она тебе сказала? — спросил Марк, когда Коншин с нарочито безразличным лицом вышел из кабинета.
— Чтоб я проследил за тем, как ты ляжешь баиньки, что тебе необходимо отоспаться и вообще бросить работать ночами. Ну, пошли, я провожу тебя.
— Не надо, — отмахнулся Марк.
— Слово дал хорошему человеку, — Коншин взял его под руку. — Выходит, ты три ночи не спал.
— Да… Вроде начало что-то получаться.
— Ну, у тебя всегда все получается… У меня бы так, — вздохнул Коншин.
— Не всегда, Алексей… Что же касается тебя… — Марк задумался.
— Что? Безнадежно? — выдавил улыбку Коншин.
— Я этого не сказал… Занимайся тем, чем занимаешься.
— А может, я хочу заняться другим? Бросить плакат и всерьез взяться за живопись.
— Не стоит, сэр.
— Почему?
Марк повернулся к нему и сказал жестковато:
— У тебя нет сверхзадачи, а без нее художник не может состояться. — Марк помолчал немного, а потом спросил: — Откуда ты шел так рано?
Коншин поколебался немного, но все же рассказал о вчерашнем. Марк слушал с отчужденным лицом, а когда Коншин закончил натянутым смешком: «Вот такое происшествие…», Марк брезгливо процедил:
— Гаденькое происшествие, даже подленькое… Сколько раз я твердил тебе: бабы, вино — все это дым. Только то, что на бумаге, на холсте, даже какой-нибудь натюрмортик ерундовый, — это останется. А все остальное… — махнул он рукой.
— Понимаю, — удрученно пробормотал Коншин, которому и до слов Марка было тошно. Он закурил.
— А теперь говори правду. Что сказала тебе врачиха?
Коншин замялся и повторил то, что говорил до этого.
— Не ври, Алексей, я понял, у меня были слуховые галлюцинации… Всю ночь. Но как работалось! — воскликнув это, Марк остановился вдруг, провел рукой по лбу. — А может, и это тоже мне казалось? — произнес упавшим голосом и заторопил Коншина: — Пойдем скорее, посмотрим.
Когда Коншин увидел, то не смог скрыть недоумения. Почти все в картине Марка было ему непонятно и чуждо. И изломанность форм, и небрежность мазка, и серовато-коричневый колорит.
Марк же, рассматривая картину, удовлетворенно приговаривал: «Так-с… Это все верно… Что-то нашел я за эти денечки… Не зря, значит, не зря три ночи не спал…»
Коншин помалкивал, хлопая глазами. Марк посмотрел на него, иронически усмехнулся и закрыл полотно.
— Ну, ты иди, я спать буду, — сказал, зевнув.
Возвратившись домой, Коншин не смог заставить себя сесть за работу. Он вяло стал прибирать в своей комнатке, где стоял еще запах дешевых Женькиных духов, и сожаление о случившемся опять кольнуло его: ну зачем связался с девчонкой? А сегодня встреча с Наташей, и она, конечно, что-то почувствует…
Наташу он встречал у Красных ворот. Он хорошо помнил эти ворота. Они были первыми, что его поразило в Москве. Это было в детстве, когда ехали с Курского вокзала на извозчике. Теперь их нет, осталось только название, но место, где они стояли, всегда пробуждало в нем туманные детские ощущения чего-то огромного, давящего и загадочного. И не знак ли судьбы, что встречи с Наташей бывали чаще всего именно здесь, где ловил он ее на дороге с работы к дому. Он не всегда предупреждал ее по телефону, и порой ожидания были напрасны, но в них что-то из довоенных мальчишеских лет, когда он часами маячил около дома какой-нибудь из девчонок, ожидая с трепетом ее появления. И за одно это, за воскрешение чувств далекой юности, за войну забытых, должен он быть благодарен Наташе.
Сегодня нельзя было не пойти, договорились заранее. И вот.
— По-моему, вы опять барахтались в мутной водичке, — сказала Наташа, заметив, как он и опасался, его помятый вид.
— Почему вы решили? — как можно непринужденней ответил он и попытался взять ее под руку, но она отстранилась.
Тогда, засунув руки в карманы бушлата — перчаток у него не было, — он зашагал с ней рядом. Разговор не клеился. Проронили несколько слов о Новом, наступающем сорок восьмом годе, кто где собирается встречать. Коншин заикнулся, что хорошо бы вместе, но Наташа заявила, что любит встречать этот праздник дома.
— Но это значит с родителями, — робко заметил он.
— Ну и что? Родители, возможно, уйдут.
Но вот и Наташин дом. Зашли в парадное, надо уже прощаться, но Коншин медлил и, чтоб отодвинуть расставание, пробормотал, что, дескать, они так ничего и не решили насчет Нового года.
— Еще есть время, — небрежно бросила она, а потом вроде бы равнодушно спросила: — Так в какой же мутной водичке вы вчера побарахтались?
Коншин смущенно переминался с ноги на ногу, долго доставал папиросы, прикуривал и наконец ответил:
— Один товарищ пригласил в ресторан… Ну а я насиделся на сухомятке и… не смог отказаться.
— В ресторане не только еда.
— Разумеется. Выпили малость.
— И не только вино.
— Что ж еще в ресторане? — с фальшивым смешком спросил он. — Не понимаю вас, Наташа.
Она ничего не ответила и протянула руку. Коншин подержал ее в своей, но поцеловать не решился.
— Когда вернутся в Москву ваши родители? — неожиданно спросила она.
— Наверно, стройка через полгода окончится. Почему вы заинтересовались?
— Так… По-моему, вам еще рано жить самостоятельно. Ну, до свиданья, — Наташа вошла в лифт, вот и вся встреча…
Он постоял еще немного в подъезде, докуривая и стараясь разобраться — почему так нескладно получается с Наташей? Ведь прошлым летом была незабываемая поездка за город на чью-то дачу, где бродили они полночи по лесу, целовались и где, казалось, было все возможно… На другой день Коншину нужно было в Москву сдавать работу, на утренний поезд он не поспел, а следующий шел только вечером, о чем его никто не предупредил, и он рвал и метал, упрекая всех, что он останется теперь без получки. Наташа глядела на него тогда странным, похолодевшим взглядом, а он не понимал, как бестактно себя ведет — ведь это были их
первыеВыйдя из парадного, он медленно побрел домой… По дороге вспомнились последние Наташины слова, что ему рано еще жить самостоятельно, и он подумал, верно она сказала, если бы он умел «жить», то ему вполне могло хватить тех, правда, от случая к случаю, заработков к стипендии и пенсии, но он привык на войне жить часом и продолжал жить так же, не очень думая и заботясь о завтрашнем дне. Да и деньги, кажущиеся по довоенным представлениям большими, для нынешних цен, увы, такими не были и мгновенно исчезали из карманов, ведь даже обычный обед в коммерческом ресторане влетал в сотню, а когда этих сотен получалось в получку всего пять-шесть, то неудивительно, испарялись они быстро.