С Каланчевской площади шел Коншин пешком. Падал небольшой снежок, быстро таявший на тротуарах. Ему было приятно, что сделал доброе дело, приютил девчонку, что память о Ржеве не ушла. Правда, не очень-то он проникся Асиной судьбой, плен есть плен… И нескладно получилось с Наташиным звонком, надо же было ей попасть на Асю…
Зимнюю сессию в Тимирязевке Игорь сдал, как всегда, блестяще, здорово устал и очень соскучился по Нине — не видал почти месяц. Это было трудно — отказаться от встреч, но дело должно быть превыше всего, даже любви, и он гордился, что способен жертвовать личным во имя главного.
Сейчас он шел по Каляевской, к Нининому дому. Она должна выйти к нему, и они пройдутся по вечерним московским улицам, а может, сходят в кино или посидят часок в кафе-мороженом. Увы, пока они, как школьники, побыть наедине могут только на улице.
Еще издали он увидел, что Нина стоит у подъезда своего дома, но не одна. Ошивается около какой-то военный. Игорь замедлил шаг, нахмурился. Всегда вокруг нее увиваются ребята. Что в госпитале было не пробиться к ней, постоянно вокруг ранбольные, что сейчас, не успеет на улицу выйти, как кто-нибудь к ней прилипнет. Он остановился и достал из кармана папиросы. Закурив, поднял голову — Нина бежала к нему. Он вздохнул с облегчением.
— Привет. Это из нашего дома мальчик, — еще на ходу кинула она, предупреждая уже готовый вырваться у Игоря вопрос. — Смешной, верно? Моложе меня на три года, а усы отрастил, — она рассмеялась, взяв его под руку. — Ты, конечно, со щитом?
— Да. Сдал все на одни пятерки.
— Молодец. Есть же такие люди. А я плохо в школе училась. Мне все время гулять хотелось. Знаешь, во мне, наверно, цыганская кровь есть, мне весной всегда куда-то уезжать хочется… А может, монгольская? Они ведь тоже кочевники…
Игорь с улыбкой слушал ее щебетанье, ему было хорошо. Нина весела и, видно, тоже радовалась встрече — вот и вознаграждение за недолгую, но все же разлуку.
— Ты и в школе был отличником? — вдруг спросила она.
— И в школе и в училище.
— Это что, честолюбие?
— Совсем нет. Мне с детства внушили, что учеба это моя общественная обязанность, даже гражданский долг.
— Неужто и верно, ты такой сознательный? — удивилась она. — Хотя в пионерах я тоже была активная, а в комсомол не пошла — терпеть не могла собраний. Понимаешь, президиум, выступления по бумажке или зазубренные, официальщина и такая тоска, что мухи мрут на лету. А тебе не бывало скучно?
— У нас в школе всегда были интересные собрания.
— Вот уж не поверю!
Они перешли Садовое кольцо и направились по Малой Дмитровке, тихой и уютной улочке, к центру. Игорь сжимал теплую Нинину руку. Ему было приятно, но и немного тревожно, что почти каждый встречный мужчина поглядывает на Нину, а кто и оборачивается, провожая глазами, а ведь совсем она не красавица, но чем-то действует. Может, кажущейся доступностью? У нее и в госпитале обожателей хватало. Возможно, это вначале и вызвало у него интерес к ней. Но это вначале. Через неделю он был «втрескан» по-настоящему и отнекивался под всякими предлогами от встреч со школьными подружками, которые навещали его в госпитале.
— Игорь, а почему так рано умер твой отец? — неожиданно спросила она и серьезно.
— Что это тебя заинтересовало? — вздрогнул он.
— Так… — уже своим обычным беззаботным тоном сказала она.
— Я точно не знаю. Он был тяжело ранен на гражданской…
Игорь почему-то не сказал ей правды, он и сам узнал лишь недавно. Проговорилась мамина подруга, и он пристал к матери с расспросами. И вот пришлось ей рассказать. Бывший балтийский матрос, член партии с семнадцатого года, активный участник революции и гражданской войны, в двадцатых годах директор-выдвиженец большого московского завода, неожиданно в двадцать пятом году покончил жизнь самоубийством, без всяких видимых причин. На заводе шло все хорошо, переходящие знамена, но старый матросский наган сделал последний выстрел. Игорь был потрясен, ведь что ни говори, самоубийство — малодушие, и как его, именно его отец мог допустить такое? Мать не очень-то связно говорила, что отец не принял нэп, что ему казалось — революция кончена и тому подобное, но это не могло примирить Игоря с нелепой и бесславной гибелью отца. Он старался не думать об этом, а когда появлялись мысли об отце, напряжением воли отбрасывал их от себя. Но почему Нина спросила? Может, откуда-то случайно узнала об этом? Он внимательно поглядел на нее и повторил:
— Почему ты спросила об этом?
— Просто так. Вспомнила и спросила, — пожала она плечиками.
Игорь немного успокоился и перевел разговор на то, что он переработал рассказ, но, видимо, бросит его, так как в голове сейчас новый потрясающий сюжет, он не будет о нем рассказывать, а то неинтересно будет читать, вот когда закончит, даст ей.
— В нем опять будет шибко сознательный герой? — не без иронии поинтересовалась она.
— Там такая ситуация, Нинуша, в которой очень ярко проявляется советский характер. Думается, серьезный должен быть рассказ.
У кафе-мороженого на улице Горького стояла большая очередь, они встали, но Нина была нетерпелива, не любила ждать, и они повернули обратно, к Страстной, а оттуда бульварами пошли к Трубной.
— Я хотела тебе что-то сказать, но пока не буду. Может, это и не так, — сказала она.
— Что же такое?
— Потом, Игорек, потом… — отмахнулась она, а потом вдруг остановилась, провела рукой по его щекам и сказала задумчиво: — Может, и хорошо, что ты такой сознательный? А?
Марк без охоты, но легко и небрежно работал над плакатом для той же редакции, где брал работу Коншин. Там, кстати, они и познакомились. Лепил он плакаты быстро и, если бы хотел, мог зарабатывать уйму, но жалко было времени на пустяки, когда не хватало на главное.
Неожиданно раздалось четыре звонка, это к нему. Кто бы мог? — поморщился он. Он был небрит, в старых лыжных шароварах и в накинутой на нижнюю рубашку блузе. Нехотя пошел открывать дверь.
— А, это вы, — уронил он, увидев перед собой Настю. — Пришли-таки. Ну, проходите… Звякнули бы, предупредили, а то, видите… не в смокинге я.
Он провел молчавшую Настю в свою комнату, усадил в кресло и, буркнув, что покинет ее на минутку, захватил свитер и вышел, чтобы надеть его в коридоре. Вернувшись, уселся напротив и, выдавив улыбку, сказал:
— Значит, все же решили помочь мне?
— Нет… Зачем вы за нами шли по Самарскому?
— Вот что… — усмехнулся он. — Хотел узнать, где вы живете.
— И зачем вам это?
— Как зачем? А вдруг вы смените место работы, ну и я… потеряю ваши следы.
— Вы не из-за меня шли, — уверенно сказала она.
— Помилуйте, из-за кого же?
— Почему вы так на Петра смотрели? На брата.
— Так этот военный — ваш брат? А я думал, ухажер какой-нибудь, даже приревновал, — соврал он неумело.
— Не надо… Показалось мне, знаете вы Петра. И ненавидите. По глазам вашим поняла. Что он вам сделал?
— Все это фантазия, Настя, — ответил он спокойно. — А то, что за ненависть приняли — просто неприязненность, высоких чинов не люблю…
— Честное слово дайте, что не знаете Петра.
— По всяким пустякам слово не даю.
— Не пустяк это для меня… Я же чувствую, чувствую… — она не спускала глаз с Марка.
— Ерунда это все, — поднялся он. — Давайте, помогу вам раздеться и работать начнем.
— Я сказала, не для того к вам пришла, — поднялась и она.
— Тогда работы я вам покажу. Может, поймете, зачем вы нужны мне.
Марк подошел к стоящим у стены подрамникам и стал срывать с них старые, застиранные простыни, которыми они были закрыты. Настя подняла глаза, и ее обступили страшные, странно изломанные фигуры в полосатых одеждах, истощенные до того, что были уж не похожи на людей, какие-то скелеты, обтянутые кожей.
— Вот здесь должны быть вы, Настя, — показал Марк на одно из полотен, где изображена была колонна военнопленных, проходящих через деревню, и ткнул пальцем на белое пятно холста. — У этой женщины должно быть ваше лицо. Поняли теперь?
— Ничего я не поняла. И как вы в таком кошмаре жить можете? — пролепетала она дрожащим голосом. — Неужто все так и было?
— Было, — хрипло подтвердил он.
— Значит, довелось вам весь этот ужас пережить? — сочувственно прошептала она.
— Довелось…
— И как это случилось? — тревожно спросила Настя, почуяв вдруг какую-то еще неуловимую для нее связь между пленом Марка и ее братом.
— Долго рассказывать, — как можно небрежней бросил он, догадавшись, что ухватила она нить женской своей интуицией, а ему это пока ни к чему. — Так будете мне позировать? Это же, — простер он руку к полотнам, — настоящее. Я и выжил там лишь для этого. Кроме меня, такое никто не напишет. Понимаете? Никто!
— А кому такой ужас надобен? Люди только от войны малость очнулись, а вы их — туда, опять в кровь, в кошмар… Не могу больше глядеть. Закройте.
— Ага, подействовало, значит! — вскрикнул он обрадованно. — Нет, глядите! Вот еще, еще… — и он стал вытаскивать новые холсты, а она, не понимая его странной радости, закрыла лицо руками.
— Не надо. Уберите.
— Смотрите, смотрите! — кричал он в каком-то исступлении. — Действует, значит, действует!
Настя резко рванулась к двери, но он схватил ее за плечи, повернул насильно к картинам и продолжал:
— Глядите! Вы должны на это смотреть!
— Да вы сумасшедший, — вырвалась она с трудом из его рук.
— Может, немного есть, — улыбнулся вдруг как-то смущенно, отойдя от Насти. — Но вы не бойтесь и не уходите. Я сейчас… — он стал накрывать полотна, а те, которые нечем было закрыть, поворачивал холстом к стене. — Вот увидели вы все, должны понять. Садитесь, поговорим спокойно.
— Не о чем нам, наверно, говорить, — покачала она головой, но села. — Не понимаю я ничего в этом, то есть в картинах ваших. Страшно мне только, что в таком ужасе живете… И в ненависти. А она мне вообще непонятна.