исовна, поймите, — остатки разбитого революцией класса не могут быть абсолютно верны разбившему их народу. Для них всегда прошлое останется самым лучшим, что было в жизни…
— Господи, какую галиматью вы порете! А вы? А я? Ведь мы тоже «осколки» разбитого вдребезги!
— Что касается меня, вы знаете, я принял революцию сразу и безоговорочно. Но нам известно и то, кем был Гумилев и за что наказан. А Ахматова — его жена. Как может она относиться к власти, покаравшей ее мужа?
— Но вы же относитесь к ней прекрасно, а вас тоже… — тут Антонина Борисовна осеклась, пробормотав: — Простите…
Михаил Михайлович перестал улыбаться, изменился в лице, но быстро овладел собой и, закурив, продолжил:
— Так вот насчет патриотизма, Алексей…
Но соседка не дала ему досказать. С насмешливой улыбкой она уронила:
— Браво, Михаил Михайлович, очень мило. По-вашему, выходит, нам вообще нельзя доверять, если для нас самое лучшее было в прошлом?
— Не надо передергивать…
— Передергиваю не я, а вы, Михаил Михайлович. Вы и вам подобные.
— Интересно, кого вы имеете в виду? — усмехнулся он.
— Таких очень много. К сожалению, — сказала соседка и отвернулась.
Разговор погас… Воспользовавшись паузой, Наташа сказала, что, наверно, хватит, никому это не интересно, и предложила тост за здоровье тетки. Пока закусывали, Коншин оглядывал большую, но беспорядочно заставленную старой мебелью комнату, довольно-таки захламленную. По всем углам свернутые рулонами трафареты для раскрашивания ковров, чем занималась Антонина Борисовна, работая в какой-то артели. Стоял запах масляной краски, а сами тюбики валялись не только на ломберном столике, но и на буфете и на стульях. Эта работа спасла, как она говорила, ее в войну, да и сейчас приносила, видимо, какой-то заработок.
Чтоб объяснить Наташе присутствие в его квартире «знакомой», Коншин стал рассказывать об Асе. Наташа слушала равнодушно, Антонина Борисовна с ее обычными всплесками, а Михаил Михайлович внимательно и вроде бы с интересом.
— Ну и чем вы возмущены? — спросил он, когда Коншин закончил рассказ. — Сколько можно мытарить девчонку, которой и так досталось сполна? Плен навсегда останется темным пятном в биографии каждого, кто там побывал. Нет же никаких гарантий, что этих людей не завербовали фашисты.
— Помилуйте, она же крестьянская девочка, комсомолка, пошла добровольно, столько сделала! — взорвалась Наташина тетка. — Я поражаюсь, интеллигентный человек и такой ортодокс!
— Ортодокс? Нет, Тонечка, здесь что-то другое, — вставила соседка с той же усмешкой.
— Да, другое. Существует логика классовой борьбы. От нее никуда не денешься. К сожалению, вы все в этом не разбираетесь…
— И не хочу! И не буду разбираться! — оборвала его Наташина тетка. — У людей есть сердце. Только ему надо верить, а не какой-то там логике.
— Поступок Алексея — тому доказательство, — странно улыбаясь, заявила Наташа. — Он поверил сердцу и, видимо, премило провел время с бывшей разведчицей. Не так ли? — посмотрела она на него.
— Очевидно, если она оказалась недурненькой, — поддержал Наташу Михаил Михайлович со смешком.
— Будь она другой, вряд ли пригласил бы в дом, — довольно натянуто рассмеялась она.
— Не слушайте их, Алеша. Они все опошлили, — заступилась Антонина Борисовна. — По-моему, вы совсем не бабник.
— Тетя Тоня, откуда у тебя такое знание мужчин? По-моему, кроме дяди Жоржа, ты никого не знала.
— Не воображай, что мужчины сложные существа. Достаточно узнать хорошенько одного…
— Не так уж мы примитивны, — заметил Михаил Михайлович.
— Но и не загадки, — отрезала Антонина Борисовна.
— Женщины, увы, тоже.
— Но вы все равно ничегошеньки в нас не понимаете. Скажите, Алеша, Наташа для вас загадка?
— Наверно… В чем-то да… — пробормотал он смутившись.
— Вот видите, — торжествовала она. — Даже моя племянница — загадка, — и рассмеялась.
— В ваши годы, — улыбнулся Михаил Михайлович, — я уже более или менее разбирался в женщинах.
— У них же, бедных, — кивнула Антонина Борисовна и на своего сына, — юность прошла в окопах. Они еще глупые и наивные мальчишки.
— Тетя Тоня, мне кажется, наивна ты, думая так, — сказала Наташа с брезгливой гримаской.
— Что с тобой сегодня, милая? — покачала головой тетка.
— Ничего. Абсолютно ничего, — пожала плечами Наташа.
Михаил Михайлович увел разговор в сторону, спросив Коншина о его делах. Тот громко, чтоб слышала и Наташа, сказал, что у него есть договоренность с одним издательством на большую работу и он уже подумывает, не взять ли свободное посещение в институте или вообще перейти на заочный.
Михаил Михайлович искренне поздравил его, но по выражению его лица Коншин увидел, что дела его самого, видимо, не блестящи. Это было ясно и по его раздраженной реакции на слова Антонины Борисовны, почему он до сих пор не обратился в МОСХ. Он буркнул, это от него не уйдет, а пока ему хватает случайной работы.
Поговорили еще о том, о сем, а затем Антонина Борисовна вдруг вспомнила о похоронах Михоэлса, прошедших месяц тому назад, и выразила недоумение, кому же нужно было убийство этого актера.
— Думаю, Шейнин разберется. Ведь ему поручили это дело, — сказал Михаил Михайлович.
…С Сивцева Вражка шли втроем. Михаил Михайлович у Театра Вахтангова повернул к Собачьей площадке, сказав на прощанье:
— Алексей, вы хотели познакомить меня с вашим Марком. Не забыли?
— Нет. Сходим в ближайшие дни. Я позвоню.
— То, что вы рассказывали про него, меня заинтересовало. Всего доброго. Жду звонка.
Коншин взял Наташу под руку, и они пошли дальше по Арбату хоть и далекому от его дома, но знакомому ему с детства и любимому. В юности приезжал он часто в писчебумажный за бумагой и красками, помнил и довоенную краснонеоновую вывеску ресторана «Париж», превратившегося сейчас в обычную забегаловку. Был тихий зимний вечер, и было хорошо идти по старой московской улице, приятно держать руку на пушистом рукаве Наташиной шубки, только зря она не верит ему и думает о нем хуже, чем он есть. Около бывшей «Праги» он неожиданно для себя сказал:
— Наверно, мне надо развестись с Галей…
Наташа удивленно посмотрела — он никогда не говорил о ней.
— Она уехала на три года и вряд ли что-нибудь у нас продолжится.
— Наверно, не просто так она уехала. И так надолго, — Наташа сказала это таким тоном, словно и тут виноват был он.
— Она изменяла мне на фронте.
— Мне кажется, выдумали вы все.
— Есть доказательства — письма друзей. Фронтовых, — нажал он на последнее слово.
— Разве это доказательства? Вам захотелось или было нужно в них поверить. Вот вы и поверили.
— Зачем? Думаете, я легко поверил? Нет. Если бы хоть одно письмо она написала в госпиталь, а то полгода молчала. Чем я мог это объяснить?
— Не знаю, — безразлично ответила Наташа, а потом вдруг набросилась на него: — Чего вы так расхвастались о своих успехах? Тем более при Михаиле Михайловиче.
— Он спросил… я рассказал, — недоуменно пробормотал он.
— Нет, вы хвастались. Вот, дескать, как у меня все здорово. Стыдно это.
— Не понимаю, Наташа. Вы всегда все перевернете по-своему.
— Разве тетя Тоня ничего вам не говорила про Михаила Михайловича?
— Ничего… особого. А что?
— Да так… — ушла она от ответа.
Какое-то время шли они молча. Коншин думал, что действительно тогда в госпитале он почему-то довольно легко поверил письмам Леньки о Гале… Но нет, начал вспоминать он, совсем не легко, хватало всяких переживаний, и сказал:
— Вы всегда думаете обо мне хуже, чем я есть.
— Вы сами толкаете на это. Вот и сегодня, с этим хвастовством и насчет работы, и насчет этой разведчицы. И все об одном — какой вы хороший.
Коншин не нашел, что ответить. Что-то в словах Наташи, наверно, было правдой: она думала о нем хуже, чем он есть, а он старался изо всех сил показать, что не такой уж он плохой. Видимо, это было заметно. Он закурил, и лишь на Арбатской площади, около метро, промямлил, что, конечно, ему хочется перед ней быть хорошим. Потом он предложил не ехать на метро, а пройтись по бульварам, а там сесть где-нибудь на «аннушку», доехать до Покровских, а оттуда прогуляться пешком до Басманной. Наташа отказалась, сказав, что уже поздний час, а завтра ей на работу.
В парадном долго тянул прощанье, не решаясь поцеловать ее, но когда попытался, она отстранилась от него, досадливо поморщилась, сказав:
— Ничего-то вы не поняли, — и нажала кнопку лифта.
Володька сидел на заседании научного студенческого кружка, куда пригласил его Сергей, и ничего, разумеется, не понимал в научных докладах студентов-медиков, но была интересна сама обстановка — волнение студентов, горячие споры после каждого доклада, ну и сам Сергей, прекрасно, четко выступивший. Его доклад обсуждался не только студентами, какие-то шибко умные и хорошие слова говорили профессора и научные сотрудники. Сергей был спокоен внешне, сосредоточен, собран и уверенно отвечал на все вопросы. Настолько уверенно, что Володька подумал, не было ли это заранее отрепетировано.
Из мединститута вышли гурьбой, но помаленьку товарищи Сергея разбрелись кто куда, и они остались одни.
— Ну как тебе? — спросил Сергей.
— Блеск. Поздравляю.
— Спасибо… В общем-то это первая победа, выражаясь высоким штилем. Видишь, наверстываю упущенное. Сейчас уже ясно, оставят в аспирантуре.
— Ну а вообще, как живешь? — они давно не виделись.
— Крутимся. Люба работает, дочка подрастает, с переводами у меня не очень получилось, но все же иногда кое-что подрабатываю. И — это самое главное — жду отца… Не видал его с тридцать восьмого. Ты знаешь же, рассказывал я тебе, как это было страшно и тяжело, — голос Сергея дрогнул.
— Да, помню, — кивнул Володька сочувственно.
— Очень жду, хотя знаю, будет много сложностей, — Сергей задумался. — Отец для меня всегда очень много значил. И какой он вернется — не знаю. Не хочу, чтоб оказался сломленным, жалким. Тогда просто не выдержу. В письмах он стал как-то многословно и чуть ли не подобострастно благодарить меня за посылки. Мне это больно. Зачем благодарить, я же его сын, это естественно… — он помолчал недолго. — Ладно, хватит об этом. Конечно, надо бы сегодняшнее событие отметить, но, увы… финансы поют романсы. У тебя тоже?