— Стой! — крикнул я не своим голосом.
Он продолжал идти и только коротко бросил: „Стреляй“. Я опустил автомат… Целый час я шел за ним. Он углубился в лес. Дальше со мной начало твориться что-то страшное. Передо мной вдруг возник маленький испанский город Герника, залитый солнцем, весь в зелени. На голубом небе черные точки „юнкерсов“. Страшный вой моторов. Пронзительный свист бомб, и земля, вздыбленная вместе с осколками зданий, в страшном грохоте рушится на детей. Я вижу маленькую испуганную головку. Ребенок сидит около матери. Откуда-то сверху падают кирпичи и мягко, многопудовой тяжестью расплющивают его…
О, ни одна самая мрачная кинокартина не могла сравниться с тем, что я видел. Одно ужаснее другого, какая-то бесконечная галерея ужасов, причиненных фашистами народам, женщинам, детям…
Я поднял автомат… Через какие-то десять — пятнадцать минут станет совсем темно, и он сможет легко скрыться от меня. Я крикнул ему, что, если он не остановится, я буду стрелять.
— Попробуй, сынок, — услышал я в ответ хриплый голос. — Попробуй, — и он захохотал.
Я… Я нажал на спусковой крючок… Длинная очередь красными точками прорезала мглу. Я услышал крик. Потом все смолкло. Я не стал подходить к нему, я не мог. Медленными, тяжелыми шагами я пошел обратно. Свой долг я выполнил. Страшный, но необходимый долг».
Игорь отложил рукопись и нервно закурил.
— Все, ребята, — выдохнул он. — Жду ваших слов.
Но ребята высказываться не торопились, тоже засмолили. Игорь напряженно глядел то на одного, то на другого, пытаясь по лицам определить, произвел ли впечатление его рассказ. Лица были серьезными, да и слушали они хорошо, без покашливаний и реплик — видимо, произвел, с облегчением решил он.
— Ну что? — начал Коншин. — Сюжет ты закрутил здорово. Ситуация, в общем-то, вполне возможная, чего на войне не бывает. Слушал я с интересом. Вот коротко…
Игорь вытер лоб платком и глядел теперь на Володьку, что он скажет?
— Неужто все-таки отец с сыном не могли расстаться без пиф-паф? — задумчиво сказал Володька.
— А как же? — быстро спросил Коншин.
— Ну, выбил бы у него железяку, связал бы…
— Мой лейтенант не мог этого сделать, он физически слабее. Я же написал — «матерый волк», — возразил Игорь.
— Но попытку-то хоть мог сделать? А то сразу очередь, да еще длинную… Дал бы по ногам короткую. Не очень-то во все это я верю, — Володька поднялся и прошелся по комнате.
— Ты можешь конкретнее? — напрягся Игорь, следя глазами за маячившим по комнате Володькой.
— Наверно, могу. По-моему, выдумал ты это все от начала до конца.
— Ну и что? — вступился Коншин. — В литературе и не должно быть все как в жизни. Она же — сплав вымысла и правды. А такая ситуация могла быть. И закончиться должна именно так.
— Должна-то так, а вот могла и по-другому, — усмехнулся Володька.
— Тут уж право автора. Верно, Игорь?
— Мне кажется, что тут дело не в праве автора. Мой герой идейный, преданный Родине человек. Он не мог поступить по-иному.
— Почему? Мы что, войну бы не выиграли, отпусти он своего отца на все четыре стороны? — начал горячиться Володька.
— Отпустить врага?! Оберста! Матерого фашиста! Да ты что? — воскликнул Игорь и покрылся красными пятнами.
— От жизни и смерти какого-то оберста итог войны не зависел. — Володька сказал это спокойно и чуть усмехнувшись.
— Если так рассуждать, можно оправдать любое предательство. — У Игоря начали раздуваться ноздри. — И ты сам так не думаешь, Володька.
— Ладно, не кипятись. Давайте, ребята, прикинем эту ситуацию на себя. Смогли бы мы застрелить своих отцов? Ну, отвечайте. Я бы не смог. Говорю прямо.
— Я тоже… — почесал в затылке Коншин.
— Ребята, — немного растерянно начал Игорь, — я тоже, наверное, не смог бы, но, понимаете ли, когда я писал, я пережил все и не знал сам до самого конца, чем это кончится. Тут уже действовал мой герой, логика его характера. Ну и важна предыстория всего этого. Вы же помните, что мать лейтенанта — еврейка, сидела в концлагере. Она и сын были преданы отцом в тридцатые годы. И сын убивает не только отца-фашиста, но и человека, предавшего его мать, издевавшегося над ней.
— Но вспоминает-то он о Гернике, — заметил Володька.
— Нет, меня немного убеждает, что сказал Игорь, тут же и мать замешана, — не очень-то уверенно сказал Коншин, понимая, что он сам-то своего мнения еще не составил.
— Меня — нет, — решительно сказал Володька. — Мне всю войну почему-то представлялось, что встречу своего друга детства Мишку-немца, хотя и знал, произойти этого не может. Мишка был на Урале в трудовом лагере. И вот до сих пор не знаю, как поступил бы, попадись он мне в руки. Может, отпустил? Не знаю. Во всяком случае, убить бы не смог. А это лишь друг. Не отец…
— Ну, Володька, — повеселел отчего-то Игорь, — у тебя полный идейный ералаш в голове. Рад, что ты высказался. Теперь мне стало яснее, что рассказ мой нужен.
— Не уверен, — пожал плечами Володька и начал развивать мысль насчет того, что в жизни должны быть, наверное, незыблемые и святые человеческие ценности, что узы родства, настоящей дружбы — одни из них, и переступать их нельзя. — Ты задумывался, как будет жить твой герой дальше, после такого? Ведь после совершенного им — уже все дозволено…
— Ну, Володька, давай еще шпарь по Федору Михайловичу о единой слезе ребеночка… Все это мы слыхали, знаем. И давно отвергли, — перебил Игорь со снисходительной усмешкой.
— А верно, Игорь, — вмешался Коншин, — как жить-то твой лейтенант будет? Что бы он ни сделал впоследствии, какую бы гадость ни совершил, все будет ничто перед этим.
— Вы что, серьезно, ребята? Есть же много примеров из жизни революционеров, когда ради идеи они рвали семейные и дружеские узы. Ну и примеры из гражданской войны… А помните, что говорил Иосиф Виссарионович Лиону Фейхтвангеру насчет Радека, ведь тот был близким другом Сталина, но…
— Но в отцеубийстве, по-моему, никто из них замаран не был, — сказал Володька.
С этой стороны атаки на свой рассказ Игорь не ожидал. Идейную сторону его он полагал безупречной, а потому начал разъяснять ребятам, что у него не только отец и сын, а два непримиримых идейных врага, что один пришел на землю другого с огнем и мечом — и какие могут быть тут сомнения? Он знает, что убить даже врага нелегко, ну а когда этот враг отец, то почти непреодолимо трудно, но его герой тем и силен, что сумел преодолеть непреодолимое, ну и так далее и тому подобное…
Володька слушал со скучным лицом, и по его виду было ясно — слова Игоря его не убеждают. Коншину же виделась в них какая-то правда, а как не видеть, когда на этом и воспитаны были с детства, лозунгами: «Если враг не сдается — его уничтожают» и «Кто не с нами — тот против нас…». Не все принималось им безоговорочно, но западало же в душу.
— Это мы знаем, Игорь, — махнул рукой Володька, когда тот закончил свою тираду.
— Разумеется, — Игорь вытер опять вспотевший лоб. — Меня и удивляют наши разногласия, которые могу объяснить лишь вашей идейной незрелостью, — он добродушно улыбнулся, показав этой улыбкой, что он шутит. — Ну а как, ребята, в смысле художественности? Получились у меня характеры?
— У тебя — два фанатика, — бросил Володька.
— Ну, какие-то душевные переливы Игорь дает и тому и другому, — возразил Коншин.
— Этого мало.
— Знаешь, Володька, — сказал Коншин, — по-моему, самое главное, что Игорь написал. Написал то, о чем можно говорить, спорить, обсуждать. Мы с тобой пока ничего подобного не сделали. Не говорю уж о том, как трудно Игорю это было, ведь в двух институтах вкалывает, а время нашел. Возможно, есть некая прямолинейность в рассказе, может, что-то в стилистике не очень, но Игорь попытался рассказать о самом главном, что было в нашей жизни, — о войне. А посему — честь ему и хвала. Я без иронии, Игорь, я честно…
— Спасибо, Леша, — растроганно пробормотал Игорь и, повернувшись к Володьке: — А ты знаешь кто? Анархист.
— Анархист? — засмеялся Володька. — Удивительно. Меня в школе точно так же называл Генька Фоминов, был такой деятель. Кстати, вы с ним даже внешне похожи. Это, конечно, плохо — анархист?
— Сам понимаешь, — улыбнулся Игорь, довольный, что нашел определение, которое начисто отметало Володькино мнение о рассказе.
Коншин извинился, что не сможет проводить ребят, надо поработать еще, а то не успеет сдать к получке, и Игорь с Володькой пошли одни. По дороге Володька рассказал историю, которая, на его взгляд, могла послужить основой интересного рассказа. А историю эту узнал он от старшины взвода разведки в сорок третьем году:
— Группа наших разведчиков в составе трех человек, выполнив задание в глубоком тылу немцев, выходила к своим, но из-за того, что командир группы случайно разбил компас, они долго плутали в немецких тылах, ища окно. И вот, выйдя на какую-то полянку, они прямо лицом к лицу столкнулись с тремя… Ты знаешь, ходили наши ребята часто в немецких маскнакидках и вооружены бывали немецкими автоматами — и легче, и патроны всегда найти можно. Ну и те, с кем столкнулись, одеты были так и вооружены так же. Какие-то секунды обоюдного замешательства. Немцы не сразу догадались, что перед ними противник, ну и наши тоже — а вдруг свои? Момент для мгновенного короткого боя был упущен с обеих сторон. И тогда старшина, разлыбившись, делает шаг в сторону фрицев и говорит: «Ну, гансы, давайте раухен… Покурим, значит». Немцы, поняв видно, что если затеять сейчас бой, то в живых никому не остаться, и те и другие обучены убивать по первому разряду, у каждого в магазине по тридцать два патрончика девятимиллиметрового калибра, тоже заулыбались, ну и сигаретки протянули. Старшина берет и «фейер» просит, один из фрицев зажигалочку ему преподносит — битте-дритте. Закурили. И немцы тоже. Постояли минут пяток, подымили, старшина и говорит: «Ну а теперича, фрицы, по домам, нах хаузе, значит. И ауфвидерзеен. Разойдемся, как в море корабли». И разошлись… Вышли к своим, передал старшина разведданные, но ребятам наказал — молчок об этом, никому, братцы, а то… Вот видишь, как в жизни бывает. Тут ничего не придумано.