— Да? Еще перед войной? Интересно, — она внимательно посмотрела на него.
— Да, еще перед войной… Помните же, у Печорина — «чувствую силы в себе необъятные и назначенье высокое»? Я тоже ощущал нечто подобное.
— Значит, начинали пыжиться еще мальчишкой?
— Что ж, можно назвать это и так, — грустно согласился он.
На Колхозной он предложил ей зайти в кафе-мороженое. Они перешли на другую сторону. В кафе было дымно, шумно и много пьяных. Наташа поморщилась и сказала, что ей не очень-то хочется сидеть в этом угаре.
— Тогда, может, зайдем ко мне? — спросил без всякой надежды, но Наташа вдруг согласилась. — Тогда я мигом, куплю что-нибудь. Подождите меня.
Он, не раздеваясь, прошел к буфету, взял плитку шоколада, бутылку токая.
Наташу он провел к себе, разумеется, с парадного хода. И когда по коридору застучали ее каблуки, соседка приоткрыла дверь и уставилась на Наташу, разглядывая не столько ее, сколько меховую шубку.
— Ишь каких стал водить, в мантах меховых, — прошипела она.
— Не обращайте внимания, — шепнул он. — Это такая стервь, житья нету.
— Ничего, очень даже любопытно, — бросила Наташа вскользь и усмехнулась.
Коншин же про себя обругал соседку почище и заспешил к своей двери. Раздел он Наташу в комнате, чтоб ее шубка не смущала соседей. Она вошла в комнату и с интересом обвела ее взглядом.
— А у вас, оказывается, порядок, — дивилась она.
— А как же. Армейский. Приучен.
— Я в жилище художников представляла вроде тети Тониной обстановочку.
— Садитесь, Наташа, я сейчас накрою на стол.
Он достал из буфета бокалы, тарелочки, откупорил бутылку, разломал на дольки шоколад, зажег настольную лампу с оранжевым абажуром — так вроде уютней будет и выключил верхний свет. Наташа иронически улыбалась, поглядывая на все эти приготовления.
— Когда же вернутся ваши родители?
— Наверно, через несколько месяцев, как закончится стройка у отца.
— А пока, значит, наслаждаетесь свободой?
— Наслаждение довольно относительное. Я не умею хозяйничать и вообще…
— Судя по замечанию соседки, все-таки наслаждаетесь.
— Да ну ее! Это она нарочно, чтоб сделать мне пакость. Не обращайте внимания.
Наташа поднялась, прошлась по комнате, рассматривая фотографии, развешанные на стенах.
— Это ваш отец? — показала она на фотографию.
— Да.
— Судя по фуражке, он инженер?
— Да, путеец… Но это старая фотография, он давно уже не носит фуражку. С тридцать пятого, после того как его обозвали в трамвае вредителем. Помню, он пришел весь побелевший, бросил матери фуражку и сказал: «Спрячь».
Коншин разлил вино и пригласил ее за стол. Он села.
— За что выпьем? — спросил он.
Наташа не ответила, она рассматривала висевший на стене городской пейзаж — Петровка со стороны ЦУМа при закате.
— А это неплохо у вас получилось.
— Да? — обрадовался он. — Могу подарить.
— Что ж, подарите.
Он вскочил, снял пейзажик и положил перед ней.
— Так за что выпьем? — повторил Коншин.
— А за что бы вы хотели?
— За вас, Наташа, конечно. И чтоб у нас было все хорошо. И проще. А то я перед вами всегда теряюсь и чувствую себя идиотом.
— Давайте за это, — вяло улыбнулась она. — Только вряд ли это будет. Я про «хорошо».
— Я хочу, чтоб это было, — постарался он сказать это с силой и убежденностью. Наташа чуть усмехнулась.
Они чокнулись и пригубили вино… Потом Коншин спросил, не завести ли патефон, иногда приятно под старые пластинки вспомнить довоенное время, юность. Наташа не возражала, и он стал ставить одну за другой. Над одной пластинкой Наташа взгрустнула и попросила поставить ее еще раз, и Коншин подумал, что в общем-то он ничего не знает о ней. Наверное, у нее в прошлом были и влюбленности, а может, и любовь, ведь она не девочка, ей уже двадцать четыре, окончила институт. Что-то мельком говорила ее тетка о какой-то неудачно закончившейся любовной истории, приключившейся с Наташей еще в школе, но говорила давно, когда они только познакомились, и ему это было безразлично.
На Коншина тоже подействовала музыка. Вспомнилось предвоенное время, вспомнилась и Галя…
— Хотите прочту стихи? Они плохие, написаны в сорок третьем, но в них есть предчувствие того, что спокойная жизнь после войны будет нам… пресна, что ли. Это странно, стихи-то сорок третьего, когда и не гадали в живых остаться.
— Я и не знала, что вы и стихи еще пишете. Ну, прочтите.
— И когда мне наскучит дом своей тесностью, И спокойный, домашний уют, Дни не будут томить неизвестностью, И я отвыкну от мысли, что, может быть, скоро убьют… Когда все покажется таким прочным, нетленным, а жизнь такой тихой, стоящей на месте, Когда станет скучным и обыкновенным, Что мы все время с тобою вместе. Тогда я выну из шкафа шинель, В которой всегда уезжал. И, покинув тебя, абажур и постель, Я помчусь на большой вокзал. И поеду туда, где с тобою встретились После двух с половиною лет разлуки, Где на новые встречи почти не надеялись, Где меня обнимали твои ждавшие руки… Я зайду в тот дом у кривой дороги, Где с томительной дрожью и страшно спеша Я вскакивал быстро при крике — «тревога», Где обняться мешал — черный ствол ППШа… — он закончил и потянулся к папиросам.
— Это о Гале? — тихо спросила Наташа.
— Да, — вздохнул он. — Видите, как получилось…
— Не само же собой получилось. Кто-то был виноват.
— Вы, конечно, считаете, что я, — кисло улыбнулся он.
— Далеко у вас письма того фронтового друга?
— Нет. Дать вам почитать? — предложил он, вспомнив, что есть в Ленькином письме хорошие слова о нем.
— Что ж, дайте…
Коншин достал планшет и протянул Наташе первое письмо. Она прочла. Он протянул ей второе письмо, но спохватился — там были выражения не для женского уха.
— Я прочту сам. Главное, а то в нем много ерунды, — и стал читать:
«Здравствуй, дорогой друг и товарищ Алексей!
Большое спасибо тебе за поздравления. Как я жалею, что тебя нет в нашей семье. В семье друзей. А как это хорошо бывает, когда люди спаяны дружбой и любовью к своей Родине, когда они находятся вместе и делают общее дело для блага всего народа.
Дорогой друг! Тебя, конечно, интересует вопрос о нашем продвижении. Зная сводки информбюро, ты, наверно, догадываешься, где мы находимся. Цель все та же. За отличную разведку награждены Красной Звездой — Бурлаков, Саранчин и Власов. Ну и, конечно, тебя интересует вопрос в отношении Галины. Прямо тебе скажу, что она дошла до „веселой“ жизни. Противно на нее смотреть. Первое — это то, что она не ухаживает за собой и своими волосами, второе, было противно то, что она не может себе сварить поесть, а надеется на таких же солдат, как она, но это полбеды. Основа — это порядочность по отношению к тебе. Это же просто нечестно и гадко. Поклонники ее — Володька Ш., Курдин, Батонов. Одним словом, я, например, хочу одного — это того, чтобы она не была твоей женой! Она тебя, Алеха, недостойна абсолютно ни в чем. Мы себе можем найти таких баб, как никто другой…»
Тут Коншин остановился смущенно:
— Дальше он о себе…
— Дочитайте уж…
— «Немножко о себе, — продолжил он. — Живу хорошо, здоровье мое превосходное. Ну и на женском фронте имею кой-какие успехи. Одним словом, не теряюсь…»
— Ну вот, теперь, наверно, хватит, — скривила губы Наташа. — И этот человек был вашим другом?
— Ну, не другом, но товарищем был. Вместе же целый год…
— А вам не пришло в голову, что этот… «товарищ» в кавычках просто мстит вашей Гале, что не имел у нее… успеха? Ведь все совершенно бездоказательно. К тому же, упрекая Галю, что она не следит за собой, он не понимает, что этим самым доказывает — не желает она нравиться. Какая женщина, да еще, как он пишет, в кого-то влюбленная, не будет следить за собой!
— Да, конечно, — согласился он. — Но тогда, в госпитале, я об этом не подумал.
— Как можно было оказаться таким нетонким, нечувствующим? Мне жалко Галю, — она поглядела на него осуждающим взглядом и досказала со вздохом: — Боюсь, Алексей, что с вами ни одной женщине не будет хорошо.
— Почему же?
— Не понимаете? Как же было можно так бездумно и, простите, глупо сломать судьбу человеку, к которому, судя по вашим стихам, испытывали какие-то чувства?
Коншин опустил голову и долго молчал. Сейчас с еще большей очевидностью стало ему ясно вранье в Ленькиных письмах, но ничего уже не поправишь, не изменишь.
— Да, видимо, я виноват, Наташа. Но теперь-то ничего не поделаешь.
— Почему? Все можно исправить.
— Нет. Галя уже слишком далеко отошла от меня… Теперь… вы… — добавил он с трудом.
— Что я?
— Теперь я думаю о вас, Наташа… Вы разве не видите?
Наташа долго молчала, а потом задумчиво и как-то невесело сказала:
— Я почему-то не верю вам, Алексей… По-моему, вы все выдумали.
Коншину бы произнести что-то взволнованное, горячее, но он не нашелся и лишь пробормотал:
— Но нам было же хорошо тогда… на даче?
— Да, — как бы нехотя призналась она. — Но вы и тогда все испортили своим нытьем о пропавшей получке.
— Да, я понял это позже.
— К сожалению, вы все понимаете слишком поздно. Вот как сейчас, с Галей. Поверили какому-то грязному типу…
— Откуда вы решили, что Ленька…
— Одно «не теряюсь» и «на этом фронте успехи» уже говорит о многом. Но вас это, видимо, не задело. Даже защищаете его.
— Я не защищаю, но вы поймите — война же была. Ну а Ленька обыкновенный парень…
— Господи, опять вы ничего не понимаете! — воскликнула она и откинулась на спинку стула.
Коншин хотел было возразить, сказать, что это она ничего не понимает во фронтовой жизни, где не до сантиментов, но ничего не сказал, поняв, что разговор зашел куда-то не туда и после него нечего и пытаться повторить то, что было у них на даче.
Он налил себе вина, выпил, надеясь, что это поможет найти ему какие-то слова, которые уве