В тридцать пятом, чтоб добраться до Абрамцева, ехать надо было паровиком, а слезать на станции Хотьково. Электрички только до Мытищ ходили. А теперь есть платформа 57-й км, на которой они и сошли, и сразу тропкой в лес, к глубокому оврагу, пройдя который оказались уже на знакомой Коншину дороге, что вела через мост в Абрамцево.
Тут уже все знакомое ему — и пруд, и усадьба, и аллеи, и избушка «на курьих ножках», в которой среди многочисленных автографов, может быть, уцелел и его, вырезанный перочинным ножичком. Коншину почему-то очень хотелось узнать, остались его инициалы на стене или нет, и он подгонял Володьку, задержавшегося у аксаковского дома.
Избушка оказалась на месте. Шла от нее, как и раньше, уходящая вниз аллея. Вспомнил Коншин, как разгонялся он тут на велосипеде до замирания в сердце и как с ходу влетал на противоположный склон. До такой умопомрачительной скорости разгонялся он лишь при зрителях: либо девчонок-дачниц, либо взрослых девиц из дома отдыха «РАБИС», располагавшегося в ту пору в усадьбе.
Свои инициалы «А. К. 35 г.» — он разыскал и был этому чрезвычайно рад, сам не зная почему, но и грустно стало. Показывая Володьке сохранившиеся буквы, он сказал:
— Да, убило бы на войне, только вот эти буковки и остались… А сколько здесь, наверно, таких. Видишь?
И стали они рассматривать и инициалы, и имена полностью, мальчишеские, девчоночьи… Много было их, все стены расписаны, а года все довоенные — тридцать шестой, седьмой, вплоть до сорок первого… А много ли из них в живых осталось? Хорошо, если половина, а может, и одна треть?.. Вроде как кладбище эта избушка. Одновременно полезли они в карманы за папиросами, задымили…
— А может, Володька, от меня
только это
и останется? — горько усмехнулся Коншин.— А ты что, памятник жаждешь заслужить? — иронически скривил губы Володька.
— Да нет… Но для чего-то, черт возьми, мы остались в живых!
— Брось! Выдумал ты себе это. А на самом деле до сих пор, наверно, не веришь, что живым остался. Сужу по себе.
— А что! — воскликнул Коншин. — Может, ты и прав. «А мы остались, уцелели из этой сечи роковой… — вспомнил он Вяземского. — …По смерти ближних оскудели и уж не рвемся в жизнь, как в бой». — Он задумался. — Рвемся-то, может, и рвемся, но что-то ничего не получается.
— Опять завел ту же пластинку? — усмехнулся Володька.
Спустились от избушки вниз, к мостику, поднялись — аллея тянулась так далеко, что не видно просвета, только заметили они сидевшую на дальней скамейке особу женского пола с книжечкой и невольно приосанились, подтянули ремни на гимнастерках. Коншину было и грустно и приятно узнавать знакомые места… Вот здесь, у этой ямки, притормаживал он велосипед, там дальше разворачивался, на той вон скамеечке присаживался, как раз на той, где сидит сейчас девушка. А может, вдруг она из тех дачниц, длинноногих пятнадцатилетних девчонок, перед которыми он и форсил на велосипеде? Ведь в кого-то из них он был влюблен, но теперь, конечно, не помнит лица и вряд ли узнает.
Когда они подошли к скамейке шагов на тридцать, девушка подняла голову и посмотрела на них.
— Дадим «строевой»? — неожиданно предложил Володька.
Коншин удивился, не ждал он от Володьки такой прыти, но согласился, кисло улыбнувшись.
И прошлись они перед девицей «строевым», с равнением на нее, рубя шаг с каменными лицами и громыхая сапожищами. Она громко засмеялась… Что ж, реакция благожелательная, даже неудобно не остановиться. Притормозили и повернулись к ней.
— Мальчики, из вас никто в эвакогоспитале 5005 не лежал? Это у Киевского вокзала… — уточнила она.
— К сожалению, нет, — развел руками Володька, опять поразивший Коншина необычной любезностью. — Почему вас это интересует?
— Был у нас один ранбольной, всегда передо мной строевым проходил. Ну и вы рассмешили.
— Слышишь, Алексей? Уже был прецедент, мы, увы, не первые.
— Значит, вы в госпитале работали? — спросил Коншин.
— Ага.
— Не повезло нам с тобой. В каких только госпиталях не валялись, а к такой вот сестричке не попали, — опять заиграл Володька. — А вы, мадемуазель, значит, мечтаете в одиночестве?
— Увы, уже не мечтаю. Я читаю. Сонеты Шекспира, — она гордо помахала маленькой книжечкой.
— Ого-го, — промычали оба в один голос, выражая этим изумление и восхищение.
— А вы не «го-го», вы послушайте: «В тот черный день — пусть он минует нас! Когда увидишь все мои пороки. Когда терпенья истощишь запас И мне объявишь приговор жестокий… В тот день поможет горю моему Сознание, что я тебя не стою, И руку я в присяге подниму, Все оправдав своей неправотою. Меня оставить вправе ты, мой друг. А у меня для счастья нет заслуг». Ну как?
— Это почти про меня, — сказал Коншин.
— И про меня, — улыбнулась она.
— Ну и много у вас пороков? — спросил Володька.
— У кого? У меня?
— У вас. Про него я знаю, — кивнул он на Коншина. — У него навалом.
— Одну минутку… — она быстро залистала книжку, нашла страницу и продекламировала: — Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть…
— У Шекспира что, на все случаи жизни сонет? — удивился Володька.
— Почти.
— Что ж, пороки ваши нас не испугали. Если хотите, можете прогуляться с нами, — улыбнулся он.
— Спасибо за милостивое разрешение. Думаю, с Шекспиром мне будет интересней, — выдала она с улыбочкой.
— М-да? Неплохо. Один ноль в вашу пользу… Ладно, мы не обидчивые. Тогда пока… — махнул Володька рукой.
— Пока, — бросила она и уткнулась в книжицу.
В конце аллеи Коншин стал искать тропку, ведущую в деревню Мутовки, где они жили, но не находил. Заросла, что ли? Да, видимо, «позарастали стежки-дорожки», вспомнились ему слова песни. Он повернулся к Володьке:
— Придется лесом… Вижу, понравилась девочка, не узнать прямо тебя.
— Весна, — пожал плечами Володька. — Ты веди давай.
Коншин поискал еще тропку и, не найдя, повел Володьку напрямик лесом. Вскоре они выбрались на опушку. Впереди раскинулось поле, за ним стоял небольшой лесок, а из-за него выглядывала деревушка. Они осмотрелись и…
— Лешка, ну и местечко для обороны! — завопил Володька. — Обзор на все сто восемьдесят! Смотри, тут вот станкач установить, левее ручной. А второй ручник вот здесь. Ну и живи, не тужи, жди фрица.
— Место — красота! Только станковый я бы поставил туда, а второй ручник выдвинул бы к тому бугорку… — и они всерьез стали обсуждать устройство обороны на этом месте, пока не расхохотались.
— Не хватает еще стрелковую карточку начать составлять: ориентир первый — отдельно стоящее дерево, ориентир второй — копна, ну и т. д. Не навоевались, идиоты!
— Карточку ни к чему, а вот пистолетик ты зря выбросил, постреляли бы, — с сожалением сказал Коншин. — У тебя какой вальтер был? П-38, офицерский, или типа браунинг?
— Полицейский, ПП, на семь шестьдесят пять.
— Наши патроны от ТТ подходили?
— Нет, наши чуть подлиннее. Но у меня два магазина было и россыпью патронов двадцать. Пострелять можно было.
— Зря все же выбросил, — вздохнул Коншин.
— Не настрелялись мы с тобой, что ли?
— Настреляться-то настрелялись, но интересно, мазали бы сейчас или нет? А потом, просто в руке подержать приятно.
— Конечно, мазали бы. Руки уже не те. А подержать бы — да, неплохо.
Перекурили они тут и пошли в деревню. Коншин сразу узнал дом, где жили, собрался было зайти к хозяевам, но остановился.
— Не стоит, пожалуй. Мать мне писала на восток, что хозяина на финскую еще взяли…
— Думаешь, не жив?
— Видишь, дом-то неухоженный. Придем к хозяйке
живые
, только боль, кто-то вот уцелел, а мой… Не пойдем, — решил Коншин.Да, до сих пор неловко заходить в дома погибших знакомых и товарищей. Постояли недолго у избы и пошли обратно, к Абрамцевскому парку, но на аллейке никого не было, скамейка, где сидела девушка, пуста… Володька притворно зевнул и спросил, какие здесь еще достопримечательности, давай посмотрим, а потом в настоящий лес заберемся. Коншин ответил, врубелевская скамейка имеется, откуда вид красивый, ну и волейбольная площадка, на которой он с самим Ойстрахом играл.
— Вот с каких пор ты неравнодушен к знаменитостям. А я-то думал, чего это ты «Коктейль-холл» так полюбил? — подковырнул Володька.
Коншину это не понравилось, пробормотал что-то в ответ маловразумительное и повел Володьку к скамейке Врубеля. Там посидели, полюбовались действительно прекрасным видом на окрестности, а потом, пройдя по дороге, усаженной липами, свернули в лес, где на поляне и устроили привал. Вытащили из вещмешка еду, разожгли костерик от комаров и растянулись… И дымок от костра, и то, что лежали на родимой землице, и что лес вокруг — все это напомнило войну. Близко они тогда земли касались, крепко были связаны и сильно от нее зависели. И лес, и болотце, и опушка, и какая-нибудь лужайка, и сарай разбитый или изба полусожженная — все было средой их обитания, жили и обживали, ощущая неразрывную связь с матушкой-землей… И вот уже три года живут в городе, хоть и родном, но лишенные такой связи, и, наверно, плохо это. А сейчас вот на поляночке — расчудесно. Распахнуто над ними небо с бегущими облачками, тишина. Если и раздавались какие звуки, то приятные — петух в деревне прокукарекал, корова где-то промычала, либо прошумели деревья от порыва ветерка, а так все тихо, спокойно…
— Вот сокрушался ты в избушке, — задумчиво начал Володька, — что не выходит у тебя сказать «свое» слово, таланта не хватает и прочее. А я вот что подумал: нету ни у тебя, ни у меня еще своего слова-то. Нет, и все. Не готовы мы его сказать, вот и не получается ни хрена. Вот Игорь рассказ нам читал, так там все не его, откуда-то. Хоть он и обвинил нас в ералаше в мозгах, но у самого тоже… Задумывался об этом?
— Я только эти полгода и делаю, что задумываюсь.