Пока мы боролись за чистоту терминологии, снежинки буквально облепили нас. А из дыры в полу всё прибывали и прибывали новые.
Причем к каждому из нас, казалось, была приписана своя собственная стая этих бестий. И еще многозначительная деталь: притяжение черной дыры на них не действовало совершенно. На моих глазах «снежинки» пролетели между хромированными поручнями тележки, и ни одну из них в воронку не засосало!
Вдруг запиликал тревожный зуммер моего скафандра.
Что за черт?!
Оказалось, мы перегрелись.
– У меня сердечник раскалился, как будто мы в жерло вулкана спускаемся, – прогугнил Тополь своим фирменным обиженным тоном.
– У меня, кстати, тоже, – сказал Капелли удивленно. – Но не факт, что это правда! Может быть, микроботы сводят с ума нашу электронику?
Я вскрыл нагрудный отсек своего скафандра, где рядком покоились все сердечники. Меня интересовал аналоговый индикатор в оголовке теплового сердечника.
Он показывал… максимальный максимум температуры! И минимальный минимум ресурса сердечника!
Нужно ли говорить, что я очень громко и грязно выругался?
– У нас минуты три, пока сердечники не отстрелятся, – заявил я, очень стараясь, чтобы мой голос прозвучал спокойно. – Надо бежать.
И мы побежали. По всё тому же опостылевшему коридору – только теперь анфилада раздвижных дверей была не слева от нас, а справа.
На бегу мы как могли тщательно постряхивали с себя микроботов.
Метров через пятьдесят нам показалось, что мы оставили опасность позади.
Мы остановились и обернулись.
– Ах ты ёкарный ты нафиг! – ахнул Тополь.
Там было от чего ахнуть – серые снежинки неслись за нами почти непроглядной вьюгой.
– Бьем из ракетометов с установкой ракеты на картечь! – постановил Капелли.
Мы выхватили «Штурмы» и слаженно выстрелили в самую гущу серой тучи.
Наверное, какое-то количество ботов мы ухлопали. Но никакого зримого эффекта, увы, не достигли.
Нам оставалось лишь продолжить отступление. Каковое, замечу, было осложнено широкой трещиной в палубе, над которой стояло оранжевое зарево – с нижней палубы «фонила» одна из глюонных аномалий.
Нам пришлось перепрыгнуть через трещину, уповая на то, что кинетический эффект аномалии на таком расстоянии будет незначительным, а от радиационного спасет соответствующий сердечник.
Капелли, который ради ее величества науки самоотверженно тащил тележку с аномалией, прыгнул первым.
Мы – за ним.
Агрессивный серый снег отставать от нас не желал. Сотни микроботов, кружась, перетекли через трещину.
Но при этом едва ли не треть из них… как будто обессилела, замедлилась и начала терять высоту!
– Ага! Ага! – Тополь заметил то же что и я. – Не любят глюонные ванны! А давайте еще раз пять сиганем через эту трещину туда-сюда! Думаю, мы ухайдакаем всех!
– Формально план безупречный, – заметил Капелли. – Но радиационные сердечники таких нагрузок не потянут. У них ведь тоже ресурс ограничен…
Спасительной мысли было суждено родиться в моей голове.
– Не так надо, – сказал я. – Заскочим в одну из пустых кают. Дождемся, пока все снежинки, преследуя нас, залетят внутрь. Затем стреляем из ракетомета в палубу. Получается пробоина, и открывается путь глюонному излучению. А мы выскакиваем наружу и запираем дверь!
Мой план оказался совершенно безупречен – бывают ведь и такие планы?
Мы поступили в точности по моим словам и уже через три минуты стояли перед закрытой дверью, в которую изнутри стучались обреченные снежинки.
Ну а десяток самых прицепчивых микроботов мы поснимали друг с друга в точности как снимают клещей после майской вылазки на шашлык.
– Интересно, зачем эти штуки химероидам? – задумчиво спросил Тополь, давя микроботов одного за другим своим бронированным сапогом.
– Может, они и химероидам тоже мешали? Может, они вообще развелись у них случайно, как тараканы в наших квартирах? – предположил быстрый мыслью Капелли.
Глава 22Уютный дневничок химероида
Мы с Тополем дождались, пока Капелли, оперируя реактивным ранцем, выставит наш первый трофей – черную дыру на никелированной тележке – прочь из Аквариума и вернется к нам.
Затем мы проверили наши сердечники.
Увы, столкновение с «серым снегом» стоило всем нам очень дорого. Больше других пострадал скафандр Капелли. Теперь он мог вынести только пять минут контакта с вулканической магмой или две минуты пребывания в струе ранцевого огнемета.
Что касается нас с Тополем, то мы могли бы купаться в напалме минут по пять каждый. (Хотя я не могу сказать, что кто-то из нас испытывал такую потребность.)
Ресурс радиационных сердечников выработался где-то наполовину.
Лучше всего у нас обстояло дело с защитой от высоких напряжений – электрические сердечники были чудо как свежи.
Но самым дефицитным ресурсом – и это нам напомнил дисциплинированный Капелли – было время. Наши боевые товарищи вовсю трудились над минированием Аквариума, а от отведенных нам Литке двух часов осталось всего сорок минут!
Меж тем похвастаться богатыми трофеями мы пока не могли. Черная дыра – это, конечно, здорово. Но, может, где-то есть дыра белая, из которой что-то ценное вываливается? Какой-нибудь инопланетный жир? Или инжир?
– Что ж, раз надо ускориться, предлагаю летать, а не ходить! – Тополь осклабился, радуясь перспективе подурачиться в полете.
– Принимается, – согласился Капелли. – Тем более что пустой объем ангара это позволяет.
И мы взмыли вверх, как три марвеловских супергероя.
На третьей палубе все было по-другому.
Начать с того, что глюонные сгустки не добивали до нее – а значит, можно было так не шугаться на каждом шагу – и продолжить тем, что мы наконец-то нашли настоящие каюты химероидов!
А точнее – одну огромную коллективную опочивальню.
Да, оказалось, что у химероидов – по крайней мере, у химероидов Аквариума – не было индивидуальных жилищ в нашем понимании.
Они спали в этаких капсулах, или, если угодно, коконах, размещенных в три-четыре яруса по стенам помещения, организованного столь причудливо, словно в нем предполагалось поселить Минотавра.
Как могла сформироваться такая странная традиция?
Почему химероидам не нужно было личное пространство?
Эти темы были страшно интересны и мне, и Капелли. Увы, прагматика нашего рейда не предполагала пространных обсуждений…
Тут, в общественной опочивальне, у нас наконец-то пошли находки. Поскольку мы спешили, Капелли отказался от привычного многословного конферанса.
– Гребем всё! – лаконично скомандовал он. – Кроме взрывоопасного и радиоактивного!
– Радиоактивное ладно… Но как распознать взрывоопасное?
– Опытным путем, – отмахнулся Капелли. – Если руку не оторвало – значит, не взрывоопасное.
И пошли мы косить артефакты косой, как в счастливом сталкерском сне.
Я отправлял в свой экспедиционный контейнер массу загадочных предметов.
Кувшинчик, формой напоминающий тыкву, внутри которого что-то упорно плескалось, но наружу не выливалось.
Пружину, которая, сжимаясь, издавала вибрирующий звук, причем воздух вокруг пружины начинал фосфоресцировать.
Приборчик, похожий на пульт управления телевизором, кнопки на котором появлялись и исчезали стохастически – всё время в разных местах, разной величины и в разной последовательности!
Тем же занимались и Тополь с Капелли. Делали они это по преимуществу в гробовом молчании. Хронометраж!
Иногда, правда, они свои находки все-таки комментировали.
– Поглядите на эту херню, – Тополь воздел над собой нечто вроде короткой швабры. – Не могу понять: брать? Не брать?
– А чего, бери! Полы в марсоходе помоем. А то натаскали песка три ведра, – попробовал пошутить я.
Но Тополя я не убедил – швабру он отложил. Вместо нее широким заметающим жестом он увлек в контейнер что-то вроде шахматной доски с фигурами.
– Эй, поглядите, что я нашел! – вдруг воскликнул Капелли. – Настоящий химероидский молескин!
– Что? – мне стыдно было признаться, что я не знаю слова «молескин».
– Ну, грубо говоря, записную книжку. Я раньше ни одной такой в руках не держал. Но в Бюллетене видел. В распоряжении землян только одна такая – и та в Америке, у частного коллекционера…
Вблизи молескин не имел ничего общего с записной книжкой в нашем понимании. Не был он похож и на земные электронные гаджеты. Больше всего он напоминал ежа, вывернутого иголками внутрь! Точнее, кусок ежа.
Если же вы возжаждете геометрически точного описания молескина, то Капелли держал в руках ложкообразный сегмент поверхности второго порядка, чья вогнутая часть была покрыта вытянутыми трех— и четырехгранными пирамидками.
Всё это было изготовлено из черного полупрозрачного материала, отдаленно напоминающего декоративное стекло.
Но, конечно, самым интересным был не внешний вид молескина – ко всему инопланетному я начал понемногу привыкать, так сказать, «заелся», – а то, что от манипуляций Капелли устройство послушно включилось.
Над иглами «ежа» вознеслось зыбко подрагивающее трехмерное изображение.
Молескин показывал фильм. Главными героями фильма были… Нет, не химероиды.
Люди.
Причем – советские люди, мужчина и женщина, одетые по моде семидесятых. У женщины на платье крупный клинообразный воротник, у мужчины – галстук с широким узлом «хипповой», как говорили в поколении наших родителей, расцветки, расклешенные брюки и усы, скобкой обрамляющие рот.
Стоят у двери. На двери – красная табличка под стеклом: «Секретарь ЦК КПСС».
Мужчина и женщина о чем-то напряженно разговаривают, сблизив головы – очевидно, вполголоса, – но не слышно ничегошеньки.
– А звук где включается, ты не знаешь? – спросил я у Капелли.
Он, конечно, не знал. Но принялся искать – методом научного тыка.
Меж тем мужчина и женщина из семидесятых вошли в дверь. Преодолели строгую секретаршу с монструозным шиньоном на голове и попали, наконец, в кабинет высокого начальника. Портрет Ленина на стене, красная, с зелеными полосами по краям, ковровая дорожка на паркетном полу.