Один раз, когда она Галкой забеременела. Я считал, что одного ребенка вполне достаточно, ему едва год исполнился, возни хватает. Говорю, делай аборт. Нет, сказала, буду рожать. И тут же я понял, что так и будет, не знаю как, но понял, хотя привычки к этому не было.
А второй раз с Израилем. Были мы как-то на первомайскую у ее родни, и ее двоюродный брат начал рассуждать про евреев. На мой взгляд, ничего даже такого не говорил, просто разговор, но мы пришли домой, а она мне — надо ехать. Тут я много возражал, и она даже ничего толкового в ответ сказать не могла, но факт, что мы здесь.
И вот этот подводный камень следует всячески обходить, не допускать, чтоб он вынырнул. А я допустил, сам не знаю как. Как она сказала «я решила», я на него прямо физиономией и наткнулся.
Короче, со мной вдруг сделалось что-то вроде истерики. Даже в озноб бросило, хотя жара. Нервы-то все это время были в напряжении и тут не выдержали. Я на нее закричал, ругался, кулаком по дивану колотил, она сходила на кухню, принесла мне воды, я стакан у нее из рук выбил. Она отошла в сторону, руки на животе сложила, подождала немного молча, потом взяла тряпку и стала вытирать воду с пола.
Успокоился немного и говорю, хотя сам слышу, что голос у меня не свой, не слушается:
— Ну что ты такое решила?
Тряпку опять положила, но не говорит.
— Ты видишь, что ты со мной сделала?
— Вижу, — отвечает.
— Больше такого не делай. Если есть претензии, скажи. А то ни с того ни с сего такие разговоры!
— Миша, — говорит, — это не разговоры.
Но у меня все же козырь в руках:
— Что ты решила? — говорю. — Бросить меня, человека в моем состоянии?
— Да, — говорит.
Прямо так и говорит — да!
— А где же совесть? Ты подумала, как я буду?
— Подумала, — говорит. — Я все обдумала и устроила, тебе не будет плохо.
— Да? Это как же?
— К тебе каждый день будет ходить нянечка из нашей больницы, купит тебе, приберет, приготовит, помыться поможет, все, что надо. Да ты и сам многое можешь, состояние твое сейчас уравновесилось, и серьезного ухудшения уже не предвидится. Я говорила с врачом.
— С врачом! — говорю, до чего же она на врачей полагается, и пытаюсь усмехнуться, но чувствую, рот кривится на сторону. — Много он знает про мое состояние. И нянечка твоя что, даром ходить будет?
— Нет, я буду ей платить.
— Ну да, ты же деньги по секрету откладывала, знаю, как же. Представляю себе эти суммы. А когда кончатся?
— Заработаю еще.
— А если заболеешь или работу потеряешь?
— Тогда будешь сам, как сможешь.
Тут я думаю, Господи, что это я делаю, я так с ней обсуждаю, будто уже поверил, согласился. Будто это все всерьез.
Оказалось, всерьез.
Вот и получилось, что права была моя мать, а не я. Век живи, век учись. Так я в мою Татьяну верил, так на нее полагался, и вот — всю квартиру вымыла, вычистила, белье перестирала, сварила обед на два дня, собрала небольшую сумку и ушла. Полгода до серебряной свадьбы не дожили. Даже прощаться как следует не стала, зачем, говорит, я через день-два зайду, гляну, как ты живешь. Заодно и вещей сколько-то возьму, а в следующий раз еще. Не грусти, говорит. И ушла.
А я остался один в пустой квартире. Я днем и так по большей части один, но фоном все время было чувство — только что ушла, да — скоро придет, да — поскорей бы пришла, либо наоборот — подольше бы не приходила.
Сознаю, что теперь мне следует переживать, перебирать прошлое, может быть, даже плакать. Или от злости с ума сходить. Но злости не чувствую, и плакать не хочется, и мыслей особых нет, только скучно как-то.
Взял сигарету, закурил, вкуса никакого нет, бросил.
Подошел к станку, осмотрел начатое панно. И панно скучное выходит, потому что по чужому рисунку. Тряпки, что дочь вчера принесла, Татьяна развернула, разложила на столике аккуратно по сортам, как я учил. И цвета все скучные, сероватых да черноватых больше всего. Голубого сколько-то, но тоже как застиранное и от серого мало отличается,
Стою и не могу понять — вот только что столько дел было, столько всяких забот, и вдруг сразу — ничего. И не хочется ничего, и занятия никакого, кроме ковриков, нет. Ну а раньше что было? Ведь то же самое, ничего же особенно не изменилось? Что же меня скука такая одолевает? Мне же никогда в жизни не было скучно.
Тут телефон зазвонил. Не хотел отвечать, но вдруг она? Вдруг одумалась? Нет, вряд ли. В крайнем случае забыла что-нибудь, про еду сказать или еще что-нибудь.
А я даже и не знаю. Хочу ли я, чтоб она вернулась? Да вроде и не очень. Тоже ведь скука одна.
Телефон перестал и тут же опять зазвонил. Снял все-таки трубку, а это Азам.
— Михаэль, — кричит, — я придумал, что сделать с камнями!
Камни. Значит, все-таки знает. А теперь и телефон мой знает, и по имени. Значит, он Галке все рассказал.
А что мне камни. Что мне теперь эти камни, когда скучища такая. Только морока одна. Татьяна, может, и ушла из-за этих камней. То есть из-за Кармелы. Без этого, может, и не решилась бы, хотя упорно отрицает.
Я, надо сказать, сильно перед ней в тот момент унизился, и совершенно зря. Но она меня застала врасплох, без всякой подготовки. От неожиданности в объяснения с ней пустился, чего допускать не следует.
Она убирала, готовила, а я все ходил за ней и разговаривал.
— Все же объясни, почему и зачем ты хочешь от меня уйти.
И она на все мои вопросы отвечала, нисколько не уклонялась, как будто это и не моя Татьяна.
— Потому, — говорит, — что мне захотелось пожить с добрым человеком.
— С каким таким человеком?
— Есть такой.
— Нашла себе, значит. За моей спиной. Добрый человек. А я тебе, значит, не добрый.
— Ты? Ты, — говорит, — красивый и способный, а добрый… Нет.
— Как же это ты, — говорю, — с таким недобрым столько лет жила?
— Так и жила. Любила очень.
— Любила… Такая твоя любовь. А моя, значит, ничего уже не стоит?
Она в это время белье в стиралку закладывала. И даже глаз не подняла.
— Почему же не стоит. Только ты ведь по-настоящему меня не любил, а любил Светку Шикину.
— Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?
— Любовь была большая, вот и пошла.
— Была большая, а теперь нет?
— А теперь нет.
— Куда ж она делясь?
— Не знаю. Прошла.
Прямо так и режет. И не оправдывается даже.
— Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?
— Какая уж есть.
— И ко мне совсем никакого чувства не осталось?
— Почему никакого. Чувство осталось. А любви нет.
До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:
— Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.
— Эх ты, Миша, — говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.
Пошла в кухню, я за ней.
— Нет, — говорит, и все так же спокойно, — он еврей. Настоящий еврей, верующий.
Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:
— Да он тебя, что ли, в прислуги берет или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?
— Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.
— Чего-о?!
Она из холодильника все вынула, моет внутри.
— Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.
— В классе! Уже и учиться начала!
— Начала.
— Гиюр… Ну даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?
— В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои, — и вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. — А что? Можно и ребеночка.
— На сорок пятом году? Постыдилась бы.
— Это ничего, здесь это делают.
Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.
— А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?
— Дети не осуждают.
— И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.
— Теперь знаешь.
В процессе я ей все-таки про камни рассказал, чтобы причину объяснить, почему с Кармелой вышло.
Нет, говорит, не в Кармеле дело, Кармела добрая женщина, я рада буду, если у вас что-нибудь получится. А про камни только и сказала, не впутывайся ты в эту кашу, брось, зачем тебе. Слишком была занята своим, слушала невнимательно и толком, по-моему, не усвоила.
А теперь вот Азам. Все знает, вполне в курсе и уже обдумал, что делать. Тут уж дурака валять нечего, вокруг да около ходить. Могу, конечно, еще прежнюю резину потянуть, не знаю, мол, и не знаю ничего. Но ясно, что не отстанет, да и Галина… В общем, сказал ему, пусть приходят, поговорим. Он хотел прямо сегодня, но я не могу, у меня травма. Договорились на завтра.
Лучше всего, отдам я им эти стекляшки, и пусть делают, что хотят. А мне это скучно и ни к чему.
В общем, надо идти к Кармеле. Не хочется, у меня все чувства к ней испарились, и этим самым заниматься совсем не хочу. Но надо, и лучше, чем сидеть и последние нервы мучить.
Переодеваться не стал, хотя болей практически никаких нет. Что это значит, все нервы истерзаны, а болей нет? Или она права была и болезнь моя проходит? Только этого не хватало. Да глупости, не может она пройти, не первый раз, просто ремиссия.
И время самое подходящее, восемь часов. Татьяна, между прочим, как раз заступает на дежурство.
Без всяких приготовлений, но с решимостью, взял и пошел.
Дверь у Кармелы, как всегда, не заперта. Ей уж и соседи говорили, обворуют, будешь знать. Нет, говорит, я с детства так привыкла, стану я запирать, когда в магазин на полчаса выхожу. У нас, говорит, в мошаве никогда не запирали, тоже мне, вспомнила времена царя Гороха.