И все-таки удовольствие от этого ужаса не совсем настоящее, а с примесью, по той простой причине, что ужас настоящий.
Ну, я-то вообще никакого удовольствия от этой ситуации не получил, учитывая, в каком состоянии я ее увидел.
Но увидел уже потом, позже.
А тогда, только я начал с Татьяной неполадки наши утрясать, пришли и покатили меня в палату. А мне тем временем стало совсем больно, Шагал-Миро настенный мимо вращается, и опять начало мутить. Я закрыл глаза и слегка отключился.
А когда перевалили на кровать, тут от боли глаза сами открылись, и прямо мне в физиономию таращится телевизор. Это пока меня резали, сынишка мне в палату к кровати телевизор заказал. Мелькает что-то без звука, что именно, конечно, не разглядел, но заметил, что все, кто рядом стоит — и сын, и Галка с Азамом, и медсестра, и даже Татьяна, — больше внимания уделяют отдаленным международным событиям, чем больному, который у них под носом. Постонал немного, медсестра спохватилась и включила мне капельницу с анальгетиком.
И скоро мне захорошело опять.
Молодежь увидела, что я в норме и что Татьяна при мне, и все быстро разбежались, причем на ходу вовсе не обо мне говорили, а что в телевизоре произошло.
А мне всё не до телевизора, я все еще не знаю, что там конкретно творится, и настроен дальше с Татьяной выяснять. Но она никак не присядет, суетится возле моей кровати, поправляет что-то, капельницу проверила, спрашивает, не надо ли утку.
— Не утку мне надо, а сядь.
— А попить не хочешь? Я соку смородинного принесла.
Я немного попил и опять говорю — сядь.
Не садится. Говорит, с врачом надо поговорить.
— Да успеешь, — говорю. — Со мной сперва поговори.
— Ну, мы же говорим.
— Нет, ты сядь, нам по-настоящему поговорить надо.
— О чем?
— Как о чем? А об нас с тобой!
— Ну, — говорит, — Миша, это ты себя сейчас не беспокой.
И выражение лица точно как было тогда в кухне, как будто она меня локтем от себя тихонечко отодвинула и локтем этим загородилась.
— Ты, — говорит, — лучше отдохни, поспи немного, пока анальгетик капает. Скоро ведь кончится, опять болеть начнет.
И кладет мне под лодыжку больной ноги свернутый валиком халат, действительно лучше, пятку не так мозжит. Я ее за рукав ухватил:
— Теперь садись, — говорю.
И тут является Моти-санитар.
Улыбка во всю физиономию, в руках полиэтиленовый пакет. Подошел к кровати, спросил, как себя чувствую, кивнул на телевизор, говорит:
— Во кошмар, а?
И что они все с этим кошмаром? Надо будет, думаю, глянуть, и спрашиваю:
— Принес?
Он пакет держит, смотрит на Татьяну, говорит:
— Вас годы ничуть не испортили! Совсем как на фото.
Она, конечно, ничего не понимает, стоит молча, только брови приподняла.
Он дальше:
— Знаете, сколько мне этот ваш портрет искать пришлось? В чем копаться?
— Кончай разговоры, — говорю, — давай сюда. Таня, у тебя сотня есть? Дай ему.
— Сотни нет, — говорит растерянно. — Шекелей восемьдесят…
— Ладно, — говорю, — сколько есть. Потом добавлю. Моти, давай.
Моти открывает пакет и произносит:
— Пам-пам! Вот вам ваш портрет ненаглядный! — и подает мне портрет.
То есть именно портрет.
Все на месте — фотография, какие мы молодые и красивые, сзади картонка, спереди чистое стекло, все аккуратно зажимами скреплено.
Портрет есть. Портрет как таковой.
А рамки нету.
Мохнатенькой моей рамки с кистями — нету.
Я и не ожидал, что на Татьяну так подействует. Портрет я с собой в больницу взял из конкретных целей надежности, и никаких побочных мыслей у меня не было. А тут вижу, стоит, смотрит, и слезка по щеке потекла. Она отвернулась, слезку поскорей вытерла, чтобы Моти не заметил. Но я-то заметил. Сперва думаю, чего это она, а потом понял, прошибло ее, что я наш свадебный портрет в минуту жизни трудную взял с собой. Это хорошо, но в данный момент развивать тему некогда.
— А рамка где? — говорю.
Моти говорит:
— Да ты скажи спасибо, что портрет вытащил. Он знаешь где уже был? Я его едва дезинфекцией оттер. А рамку твою мохнатую даже в руки брать опасно. Это все уже в прачечную пошло, разом с грязным бельем. Мне там едва удалось их уговорить, чтоб пустили порыться, хорошо, на контейнере была надпись нашего отделения. А больные у нас всякие бывают, и рамка твоя теперь сплошной рассадник бактерий.
Я даже про боль забыл, пытаюсь подняться.
— Мне рамка нужна! — кричу. — Иди найди рамку!
Татьяна наклонилась ко мне, за плечи держит, что ты, Мишенька, что с тобой, какая еще рамка.
— Такой типа футляр! Я его специально сделал! Для нашего портрета!
— Специально… — отпустила меня, и смотрю, опять в глазу блестит.
Моти говорит:
— Да плюнь ты на эту тряпку, тоже сокровище, новую сделаешь. Главное, выздоравливай поскорей. Ну, я пошел… — и смотрит выжидательно на Татьяну, денег ждет.
Татьяна этого не замечает и спрашивает:
— А как оно выглядит? Я схожу поищу.
— Сходи, — кричу, — сходи, Таня! Выглядит просто, такое черно-голубое макраме косичками и с окошком для фото. А снизу типа бахромы, и на концах висят бомбошки разной величины.
Моти даже сплюнул:
— Бомбошки твои теперь просто комья грязи. Черт-те что туда впиталось.
И повернулся к двери.
— Иди, Таня, скорей. Может, еще не запустили. Беги! И деньги ему отдай.
Таня бросилась за ним, деньги из сумочки на бегу вынимает.
Только бы успела.
Интересно, сообразила она, что это за бомбошки, или из-за одних только чувств пошла?
Смешно все-таки человек устроен.
Сколько раз я за последние дни решал про себя, что не нужны мне эти стекляшки и вся эта возня, а между тем голова все время чем занята? И даже в такие решающие моменты, как операционный период, и особенно когда жена бросила.
Что мне, эти стекляшки важней, чем Татьяна? Да никоим образом. Мне ее вернуть необходимо, и особенно в создавшейся ситуации. Однако вот видел, как она размягчилась от портрета, понимал, что нужно воспользоваться моментом и дальше давить на эту точку, и что же? Вместо этого послал ее спасать все те же стекляшки. Если найдет и принесет, то сразу опять охладится, а если нет…
Если нет, то окончательно решаю плюнуть и больше не искать.
Их там в прачечной при разборке белья выкинут с прочим мусором, и туда им и дорога.
А сам сконцентрирую все усилия на выздоровлении и на Татьяне. Что это я, в самом деле. Какую кутерьму в жизни у себя навел. Положим, не по своей инициативе, а по случайности судьбы. Но я своей судьбе всегда был хозяин, что ж теперь-то так? Нет, надо напрячься и восстановить все, как было.
Ногу буду упорно разрабатывать, упражнения я все нужные знаю. А Татьяна сейчас беспомощного уж наверно не бросит, а там посмотрим. Ей ведь потом и дома придется за мной ухаживать, и привыкнет опять, а я учту опыт и почаще буду ей слова говорить, и Кармелу-соседку полностью исключу, разве что блюдо какое иногда. И пойдет у нас прежняя хорошая жизнь…
А если отыщет и принесет?
И даже если принесет, все равно выкину.
Те все выкину и оставлю себе только один. Самый большой и красивый, Красный мой Адамант. Вот он у меня под рукой, в перчатке завязан. Теперь уж не потеряю. Покатал его в пальцах, даже сквозь резину грани ощущаются. Делать с ним ничего не буду, оставлю себе, пусть и правда будет мой талисман. А может быть, со временем, когда все забудется, Татьяне подарю. Ювелиру отдавать опасно, я сам проволочки золотые или серебряные раздобуду и сплету ей нашейное колье, и пусть носит открыто, все равно никто не подумает, что настоящий камень. Вот потеха будет! Моя жена будет носить на шее знаменитый миллионный бриллиант, и никому даже и в голову не придет!
Так меня эти мысли развеселили и успокоили, что начал задремывать, тем более из капельницы все время лекарство поступает. Но вспомнил про телевизор. Надел наушники и повернул его к себе.
У-ау! — как здесь говорят.
Описывать не буду. Просто невозможно. Да и все видели.
Все видели, как арабы подорвали самолетами высотные башни-близнецы в центре Манхэттена. А кто не видел, тому и описать нельзя, потому что очень похоже, как сегодня в кино компьютерами делают, но ощущение совсем другое.
Сперва-то мне показалось, что это действительно какой-то фильм ужасов, даже досадно, что пропустил теракт, но послушал немного — опять «теумим, теумим», близнецы, близнецы, и понял, что не пропустил.
Это никакие не близнецы родились, а, наоборот, весь наш мир начал погибать.
Не то чтобы совсем погибать и уничтожаться, а просто будет теперь совсем не так, как раньше.
Если кто думает, что это я под влиянием боли и лекарств запаниковал и преувеличиваю, то он ошибается.
Я, наоборот, панике не поддаюсь, и рассуждал хладнокровно. Смотрел, как раз за разом это событие показывают, ужасался, но при этом рассуждал совершенно хладнокровно.
Я ведь здесь, на Западе, не первый год живу, тем более что вообще в Израиле. И все это время не только о ковриках да о камушках размышлял. Кое-что понял. А за последние годы, когда теракты у нас чуть не каждый день, особенно. Я, может, и занят был своими неважными делами, но над головой всегда висело. Но у меня есть на этот счет своя философия жизни, только я ее не выражал, а вот когда «близнецы» эти произошли, я окончательно пришел к выводу.
Америка очень долго раскачивалась, очень не хотелось свой уровень жизни тревожить. По всему миру — то тут взрыв, то там взрыв, иногда и у них что-нибудь подорвут, но на фоне их собственной преступной статистки им все казалось не так чтоб. Но она и во Вторую мировую войну, я читал, долго раскачивалась. Но уж когда присоединилась к войне, то пошло-о! Вот и теперь она, я предполагаю, подымется наконец. Зашевелится. Да так, что зашатается весь мир. Будет бороться как бы против исламского терроризма, а на самом деле это обожравшиеся от недожравших будут отбиваться. Все-таки, чему нас учили в школе насчет классовой борьбы, что-то в этом было. И протянется это долго, и кто победит, тоже неизвестно, у обожравшихся больше техники и материальных ценностей, недожравшим зато терять нечего, у них ярость в душе кипит и мышцы жиром не заросли.