Но я эти предупреждения слушаю всю почти жизнь, и по чести сказать, порядком надоело. Ну, предупредили раз, предупредили два, три, десять, наконец, может, хватит уже? Уже знаю, усвоил, что есть серьезный непорядок, и знаю какой, полностью отдаю себе отчет. Что толку предупреждать, когда починить нельзя, ни сам организм не может, ни снаружи никто? Но автомат, он и есть автомат, резонов не понимает, надо не надо — шлет сигналы. Чем сам же себе наносит большой вред, поскольку боль для организма — это яд.
Смолоду я эти сигналы очень тяжело переносил. Такие боли иногда бывали, что думал — как же я с этим жизнь проживу? Мне же еще жить и жить, я не вынесу. И вот, пожалуйста, благополучно подхожу к половине века. А говорят, к боли нельзя привыкнуть. Еще как можно! Если бы у меня в молодом возрасте так болело, как я теперь каждое утро просыпаюсь, я бы в панику пришел. И приходил, хотя тогда совсем не каждое утро бывало. А теперь принимаю в порядке вещей и просто делаю зарядку. Поэтому и новую боль от травмы принял относительно спокойно, и если и переживал в начале, то больше от тревоги, какой у меня будет прогноз. А когда понял, что прогноз нормальный, то теперь отношусь без суеты, тем более у меня есть перкосет.
Прежде, когда там жил, хороших средств от боли не было, а только такие, которые разрушают пищеварительный тракт, но я терпел и избегал по возможности, благодаря чему пищеварение сохранил.
У боли, вообще у болезни, есть еще одно положительное качество. Я имею в виду хроническую боль и болезнь, а не такую, которая внезапно и остро. И конечно, не такую, которая приводит к трагическому концу, а как у меня.
Такая болезнь, как у меня, дает человеку совсем другой взгляд на жизнь. Во-первых, лучше других осознаешь, что все там будем, и больше ценишь, пока здесь. Меня в здешней больнице, еще вначале, врач-психолог все расспрашивал, как я страдаю и нет ли у меня суицидных мыслей, все порывался мне объяснить, что это не надо, и почему, и как с этим бороться.
А мне просто смешно было слушать. Я бы сам мог ему сделать терапию на этот счет. Я за жизнь держусь очень крепко и считаю, что это хоть и подпорченный, но исключительно ценный подарок, который один раз случайно дали, но больше не проси. И выбросить его по своей воле мне никогда и в голову не придет. А боль — ну, что же, это и есть конкретная плата за подарок, вернее будет назвать, полуподарок, так уж совсем даром нигде не дают, ни в какой самой сниженной распродаже.
И во-вторых, хотя возможности твои ограниченны по сравнению со здоровыми, но при этом удовольствия от всякой ерунды, какую здоровый принимает как должное и даже недоволен, получаешь гораздо больше.
Верно, что, когда боль есть, ничего другого вокруг словно и нету, но когда она проходит! Да хоть одно то, что временно прошла, уже радость. Мне кажется, от боли, то есть когда ее нет, и всякое удовольствие гораздо острее. А кто совсем не знает боли, тот и удовольствия от жизни получает меньше, но таких людей на свете практически нет.
Вот, скажем, здоровый вкусного чего-нибудь поел — брюхо набил и дальше побежал по делам. А я то же самое съем, и не просто, а прочувствую каждый кусочек.
Я лоскуты свои разноцветные сложу вместе и любуюсь, как цвета красиво сошлись — радость! а другой и не заметит даже.
Или, например, сон. Для здорового сон это просто отдых от усталости. Выспался, вскочил и опять же по делам. А я, когда боли нет, в сон ухожу, как в праздник. И каждая минута засыпания для меня — просто цепочка чистого удовольствия, оттого и шум так меня терзал.
Про секс что и говорить, если его с приятной женщиной поиметь. Но здоровые перебирают, предъявляют требования и создают себе психологические проблемы, а для меня неприятных женщин практически и нет, разве что слишком уж старая либо совсем стерва — хотя и в них имеется свой цимес. (И как же это я только Танечку недооценил, из-за привычки, что ли? вот теперь и кусай локти…)
Такое мировоззрение я себе давно уже составил. Рассуждал разумно, вот и жил до недавнего времени правильно. Хорошо жил.
А теперь что? Сам, своими руками накликал на себя неприятности и беды… Посмотри правде в глаза, Миша. Никакого плана в твоей жизни не стало, и ты ею больше не управляешь. С женой ситуация мутная, и не известно, что будет. Дочь женится с арабом и хочет уехать, вдобавок хочет все семейство за собой тащить, включая неизвестное арабское число, и все это в расчете на твои камни. Твои… Какой черт тебя тогда попутал, ты можешь это понять? Одна минута, одна-единственная дурацкая минута, и всю свою философию забыл, и вся хорошая жизнь насмарку. Да плюс к тому шейка бедра, хотя это непосредственно не связано, но тоже не известно, когда еще полностью оправишься…
Это перкосет перестал действовать. Все-таки есть в нем то отрицательное качество, что действует, действует, и вдруг незаметно как с горки съезжаешь. То есть боль по-прежнему сдерживает, но мысли пошли уже не те.
Поэтому хватит валяться, а надо встать и подготовиться. Скоро должна прийти Ирис, и хочу встретить ее в приличном виде, то есть хотя бы пижамные штаны натянуть, потому что лежу без. Она мне и в этом больше не хочет помогать, сам можешь, говорит. И она права, могу вообще, именно при больной ноге оказалось, что могу больше, чем думал. Вот вам Татьяна, сперва распустила меня, а теперь бросать.
Вставать я научился хорошо, но со штанами по-прежнему много трудностей. Однако планирую даже побриться, Ирис в прошлый раз очень ругала, что лежу небритый.
Вот и звонок в дверь, точно вовремя, как всегда у Ирис. И я все успел, и штаны, и все. Цепляюсь за ходунок и начинаю потихоньку двигаться.
Тут опять звонок. Чего это ей не терпится? Смешная, знает же, что у меня на это уходит много времени. И еще звонок, два подряд.
Ковыляю, тороплюсь, но без всякой осторожности в смысле открыть дверь, только досада на Ирис, что не хочет ждать. Кричу ей: сейчас, сейчас. Уже взялся за ключ, и тут что-то меня подтолкнуло посмотреть в глазок — больше любопытство взглянуть на Ирис, когда она не знает.
Но там вовсе не Ирис. Не Ирис, а эта старая гнида с костылем из моей палаты.
Ну, надо же. И дома меня разыскал, гад такой! Хотя это не трудно, имя с таблички на кровати прочел, и вряд ли в Иерусалиме так много Михаэлей Чериковеров. И костыль ему не помешал, и голова не закружилась, приперся, симулянт вонючий.
Но зря трудился. Так я тебя, гниду, и пустил! Постой, думаю, постой на площадке, покукуй. А долго звонить будешь, надоешь — полицию позову, за приставание и нарушение общественного порядка.
Полицию… нет, пожалуй, полицию не позову. Дождусь, пока Ирис придет, она с ним быстро разберется.
А он еще и стучать начал. Боюсь, опять Ицик выскочит, опять сделает мне медвежью услугу, стучите, мол, сильнее, он всегда дома. Говорю ему через дверь:
— Чего приперся, пошел вон. Все равно не открою.
Он мне с другой стороны ласково говорит:
— Открой, пожалуйста, я по делу.
— Что, — говорю, — еще камею принес? Нет у меня с тобой никаких дел, убирайся.
— Камея, — говорит, — глупость, ошибка, ты уж извини. Нет, у меня серьезное дело.
— Не трать времени.
— Хорошее для тебя.
И что это Ириска не идет? Такая всегда аккуратная девочка.
Опять колотиться начал. Всех соседей мне переполошит!
— Сейчас в полицию позвоню, — говорю.
— Нет, — говорит, — в полицию ты не позвонишь, а лучше открой, у меня есть для тебя предложение.
— Никаких предложений, отваливай.
— Хорошее предложение. Я у тебя твой цирконий куплю.
— Какой еще цирконий?
— А камушек твой красный, замечательная имитация, приличных денег стоит.
— Имитация! Убирайся, дед, а то покажу тебе имитацию!
— Да брось, где тебе. А имитация прекрасная, говорю как старый ювелир. Я таких и не видал никогда.
— И больше не увидишь.
— На что она тебе? А я обработаю, оправлю красиво, и тебе выгода, и мне. Открой!
— Иди отсюда.
Опять я уставать начал, да еще стоя, а Ириски все нет.
— Три тыщи шекелей даю! Наличными.
— Да ты смеешься, дед! — Так меня эта сумма возмутила, что не удержался, дурак.
А он и в самом деле хихикает там за дверью.
— Ну, — говорит, — три пятьсот дам. Только для тебя. Ты что, и правда думал, это бриллиант? — И хихикает изо всех сил.
— Дед, добром говорю, вали отсюда, — больше не поддаюсь на провокацию, говорю мирно, на крик уже сил нет.
— Больше никто не даст, поверь мне.
Обожаю, когда человек говорит «поверь мне», первый показатель, что врет.
Наконец-то хлопнула дверь подъезда, идет Ириска. Торопится, мигом взлетела по лестнице, и слышу ее голосок:
— Вы к Михаэлю?
— К нему, — отвечает дед, — но что-то долго не открывает.
— А он медленно ходит, — смеется, — сейчас мы его поторопим, — и нажимает на звонок.
— Ирис, — говорю громко и отчетливо, — выручай. Гони этого гада в шею.
Вижу в глазок, она растерялась. Смотрит на деда и говорит:
— Михаэль, ты что?
— Пока не уйдет, никому не открою. Гони.
Растерялась ненадолго. Не стала расспрашивать что да почему, а прямо ему говорит:
— Он не хочет вас видеть. Вам придется уйти.
— Миленькая девочка, он же шутит, разве не видите? У вас есть ключ?
— Нет, кричу прямо в глазок, — я не шучу! Пусть убирается. Я больше стоять не могу.
Ириска свела брови и строго говорит:
— Вы слышали? Попрошу немедленно отойти от двери. Мне срочно нужно к больному.
— А вы врач? — спрашивает. Рассчитывает, гад, что врач побудет и уйдет.
Но Ириска, умница, даже не запнулась:
— Нет, — говорит, — я тут живу.
Дед ухмыляется игриво:
— С ним?
Тут моя Ириска и сама разозлилась:
— А вам какое дело? С кем хочу, с тем живу!
Ах, если бы!
Но дед мотает головой.
— Нет, — говорит, — я его жену видел, ничего женщина. И дочку. А вы, значит, приходящая.