– Слышишь здесь разницу?
Руки Генри двигаются быстро, почти без усилий, даже когда он разражается тирадой о войне романтиков в истории музыки или о том, как дочь Ференца Листа ушла от мужа к Вагнеру. Quel scandale!
Он переключается на сонату Александра Скрябина, подмигнув Алексу при упоминании имени композитора. Анданте, третья часть сонаты, является его любимой, поясняет Генри. Однажды он прочел, что эта часть была написана, чтобы вызвать в душе слушателя образ разрушенного замка, что Генри нашел весьма забавным и злободневным в ту эпоху. Он умолкает, сосредоточивается и надолго погружается в музыку. Затем, без предупреждения, он снова сменяет мелодию. Бурные аккорды кружатся в каком-то знакомом ритме – сборник песен Элтона Джона. Генри закрывает глаза, играя по памяти. Это ведь Your Song. Ох.
И вовсе не выскакивает сердце Алекса из груди. И вовсе не приходится ему хвататься за край дивана, чтобы устоять на ногах. Потому что именно так он и поступил бы – оказавшись здесь, в этом дворце и влюбляясь в Генри с каждой минутой все больше и больше, а не просто преодолев океан ради мимолетной интрижки, о которой они оба вскоре забудут. Но он же здесь не для этого. Вовсе нет.
Они лениво целуются несколько часов на диване. Алекс хочет сделать это на рояле, но «это же бесценный антиквариат!» или что-то в этом духе, поэтому, шатаясь, они поднимаются в комнату Генри и устраиваются на роскошной кровати. На этот раз Генри позволяет Алексу сделать все медленно и осторожно, простонав имя Бога столько раз, что, кажется, вся комната пропитывается святым духом.
Доведя Генри до самой грани, он оставляет его там, на шикарном постельном белье, переполненного ощущениями и эйфорией. Алекс проводит еще почти час, пытаясь унять дрожь в теле, благоговея перед его исключительными выражениями удивления и блаженной агонии на лице, легонько касаясь его ключиц, лодыжек, подколенных ямочек, косточек на тыльной стороне ладони и ямки на нижней губе Генри. Он трогает его тело вновь и вновь, пока опять не доводит Генри до экстаза одними лишь кончиками пальцев, своим дыханием меж его бедер и надеждой на то, что губы Алекса прикоснутся к нему там же, где только что побывали его пальцы.
Генри произносит те самые два слова из чулана на Уимблдоне, только на сей раз они звучат иначе: «Прошу тебя. Мне нужно, чтобы ты это сделал». Алекс все еще не может поверить, что Генри способен такое сказать, а он единственный, кто может это услышать.
Поэтому он исполняет его просьбы.
Спустившись с небес на землю, Генри безмолвно валится на живот, выжатый и размякший, а Алекс лишь смеется про себя, приглаживая потные волосы и прислушиваясь к тихому храпу, который раздается почти сразу же.
Тем не менее ему требуется несколько часов, чтобы уснуть.
Генри пускает на него слюну. Дэвид забирается в постель и сворачивается калачиком у их ног. Всего через несколько часов Алекс должен будет вернуться в самолет, чтобы подготовиться к Национальному съезду демократов, но он не может уснуть. Это просто смена часовых поясов. Это просто смена часовых поясов, убеждает он себя.
Он вспоминает, словно в тумане, как однажды сказал Генри, чтобы тот не слишком загонялся.
– Став вашим президентом, – произносит Джеффри Ричардс с одного из плоских экранов в предвыборном штабе, – я сделаю одним из моих многочисленных приоритетов поощрение молодых людей к участию в работе правительства. Если мы хотим сохранить контроль над сенатом и вернуть себе Белый дом, нам нужно, чтобы следующее поколение встало и присоединилось к нашей борьбе.
Республиканцы из Университета Вандербильта приветствуют его речь аплодисментами в прямом эфире, и Алекс притворяется, что его рвет на текущие политические наработки.
– Почему бы тебе не подняться сюда, Бриттани? – Симпатичная белокурая студентка присоединяется к Ричардсу на трибуне, и тот обнимает ее за плечи. – Бриттани была главным организатором, с которым мы работали на этом мероприятии, она проделала потрясающую работу, чтобы обеспечить нам такую изумительную явку!
Больше аплодисментов. Один из коллег Алекса, менеджер среднего звена, швыряет в экран бумажным шариком.
– Такие молодые люди, как Бриттани, дают нам надежду на будущее нашей партии. Именно поэтому я рад объявить, что, став вашим президентом, я запущу программу, направленную на участие молодежи в работе конгресса. Другие политики не хотят, чтобы остальные, в особенности такие толковые молодые люди, как вы, приближались к нашим офисам и видели всю нашу внутреннюю кухню…
Хотел бы я увидеть поединок в клетке между твоей бабулей и этим сраным упырем, который выступает против моей матери, – пишет Алекс Генри, вернувшись в свою кабинку.
Идут последние дни перед съездом, и уже неделю ему не удается добраться до кофейного аппарата прежде, чем тот не оказывался пустым. Почтовые ящики переполнены с тех пор, как два дня назад они огласили свою официальную линию, так что Хантер рассылает письма с такой скоростью, словно от этого зависит его жизнь. С момента той выходки в прошлом месяце он не сказал Алексу ни слова, но начал носить наушники, наконец избавив того от мучений.
Алекс набирает еще одно сообщение – на этот раз для Луны:
не мог бы ты пойти на интервью с Андерсоном Купером (или что-нибудь в этом роде) и пояснить там ту часть касательно налоговой политики, чтобы люди перестали об этом спрашивать? у меня нет на это времени, чувак.
Он переписывается с Луной всю неделю, с тех самых пор, как из предвыборной кампании Ричардса просочилась информация, что они выбрали независимого сенатора для его будущего кабинета. Старый ублюдок Стэнли Коннор категорически отвергает до последнего все просьбы о поддержке. В конце концов Луна по секрету сказал Алексу, что им еще повезло, что Коннор не пытается выдвигаться на предварительные выборы. Официально об этом не объявляли, но все и так знают, что именно Коннор присоединился к команде Ричардса. Но если Луна и знал о предстоящем официальном заявлении, делиться этой информацией он не стал.
Проходит неделя. Результаты голосований не радуют, Пол Райан лицемерно высказывается в адрес Второй поправки, а атмосфера накалилась от предположений: «избрали бы вообще Эллен Клермонт, не будь она, по общему мнению, такой красоткой?» Алекс уверен, что, если бы не утренние медитации матери, она уже придушила бы своего помощника.
Что касается самого Алекса, то он скучает по Генри в своей постели, по его телу, по Генри и тому месту, которое находится сейчас в нескольких тысячах миль от него. Та ночь после Уимблдона всего неделю назад теперь кажется давним сном, и это мучает его еще сильнее, потому что Генри вместе с Пезом приехал в Нью-Йорк на пару дней, чтобы разобраться с бумагами для молодежного ЛГБТ-приюта в Бруклине. У Алекса не хватает времени даже на то, чтобы найти причину попасть туда, и, независимо от того, насколько миру нравилась их публичная дружба, у обоих постепенно заканчиваются предлоги для встреч.
На этот раз все совсем иначе, чем в их первый напряженный приезд в 2016 году. Его отец находится здесь, чтобы отдать свой голос в качестве делегата от Калифорнии. Его речь настолько удачная, что в конце ее все плачут. Перед вступительной речью Алекс и Джун представляют свою мать. Руки Джун дрожат, но ее брат решителен как никогда. Толпа ревет, а сердце Алекса бешено бьется в ответ.
В этом году из-за попыток управлять страной и руководить кампанией одновременно все вымотаны и измучены. Даже один вечер на съезде – настоящее испытание. Вечером второго дня они погружаются на борт самолета ВВС США. Изначально это должен был быть вертолет, однако мест на всех не хватило бы.
– Вы уже провели анализ эффективности затрат по этому вопросу? – спрашивает Захра, прижимая к уху мобильник, когда они уже взлетают. – Вы ведь знаете, что я права, и если вы не согласны, то ваше имущество может быть списано в любое время. Да. Да, я знаю. О’кей. Так я и думала. – Следует долгая пауза, затем она шепчет себе под нос: – Я тоже люблю тебя.
– Эм, – мычит Алекс, когда она вешает трубку. – Есть что-то, чем бы ты хотела поделиться с классом?
Захра даже не поднимает глаз от телефона.
– Да, это был мой парень, и нет, о нем можете меня даже не спрашивать.
В приливе внезапного интереса Джун захлопывает свой ежедневник.
– Как у тебя вообще может быть парень, о котором мы ничего не знаем?
– Я вижу тебя чаще, чем свои чистые трусы, – отзывается Алекс.
– Ты слишком редко меняешь свое белье, дорогой, – вмешивается его мать с другого конца салона.
– Я часто хожу вообще без него, – пренебрежительно отвечает Алекс. – Твой парень – что-то вроде воображаемого друга? А он… – Алекс очень выразительно изображает в воздухе кавычки, – наверное, живет очень далеко?
– Тебе, кажется, не терпится в один прекрасный день вылететь из аварийного люка, а? – спрашивает Захра. – Да, он живет далеко. Но все совсем не так. И больше никаких вопросов.
Кэш тоже вмешивается, настаивая на том, что он, как признанный любовный гуру среди персонала, заслуживает того, чтобы знать. Начинаются споры о том, какой информацией допустимо делиться с коллегами, а какой – нет, что довольно забавно, учитывая, сколько Кэш знает о личной жизни Алекса. Они кружат над Нью-Йорком, когда Джун внезапно умолкает, переведя взгляд на застывшую в молчании Захру.
– Захра?
Алекс оборачивается и видит, что она сидит совершенно неподвижно. Учитывая то, что Захра постоянно находится в движении, все вокруг тоже замирают. Она пялится на свой телефон, открыв рот.
– Захра, – эхом отзывается его мать с убийственно серьезным выражением лица. – Что такое?
Наконец Захра поднимает взгляд, крепко сжимая в руках телефон.
– The Post только что огласил имя независимого сенатора, который присоединится к кабинету Ричардса, – говорит она. – И это не Стэнли Коннор. Это Рафаэль Луна.
–