– Что ж, нам не будет все равно, ты же знаешь. Никогда не будет все равно.
Алекс отрывается от него, чтобы увидеть на лице Генри выражение неопределенности.
– Ты понимаешь, о чем я.
Генри смотрит на него долгим взглядом, и Алекс не может избавиться от ощущения, что в первый раз тот действительно видит его насквозь. Он осознает, что, вероятно, это единственный раз, когда он намеренно упоминает любовь в разговоре с Генри, и, должно быть, все это написано у Алекса на лице.
Какая-то мысль проносится в голове у Генри.
– К чему ты клонишь?
Алекс пытается понять, как, черт подери, облечь все, что он должен сказать Генри, в слова.
– Джун говорит, что по непонятным причинам у меня шило в заднице, – говорит он. – Знаешь, как говорят? Живи одним днем. Я думаю, что жил на десять лет вперед. Например, когда я учился в школе, то думал: «Что ж, мои родители ненавидят друг друга, сестра уезжает в колледж, а иногда я смотрю на других парней в душе, но если я продолжу смотреть вперед, то ничто меня не остановит». Или «если я возьму этот предмет, или пойду на эту стажировку, или получу эту работу». Я думал, что если я представлю того человека, которым хочу стать, и возьму все свое безумное рвение и направлю его в нужное русло, то смогу изменить себя. Использовать это во благо. Создается ощущение, что я никогда не знал, как действительно быть там, где я есть. – Алекс переводит дыхание. – А сейчас я здесь. С тобой. И думаю, может быть, мне действительно стоит жить одним днем? И просто… чувствовать то, что я чувствую.
Генри ничего не отвечает.
– Милый. – Вода мирно плещется вокруг него, когда он поднимает руки, чтобы коснуться ими лица Генри и провести по скулам подушечками пальцев.
Цикады, ветер и шум воды, вероятно, все еще слышны, но для Алекса все погружается в тишину. Он не слышит ничего, кроме стука сердца в своих ушах.
– Генри, я…
Генри резко дергается, ныряет под воду и выскальзывается из его рук прежде, чем Алекс успевает договорить.
Он появляется на поверхности уже у пирса, мокрые волосы прилипли к голове, и Алекс поворачивается и принимается изучать его, от такой утраты забывая, как дышать. Сплюнув озерную воду, он плещет водой в Алекса, и тот выдавливает из себя смешок.
– Боже, – говорит Генри, прихлопнув насекомое, которое село на него, – что это за адские твари?
– Москиты, – отвечает Алекс.
– Просто ужасно, – надменным тоном произносит Генри. – Я подцеплю какую-нибудь редкую форму чумы.
– Я… прошу прощения?
– Я имел в виду… понимаешь, Филипп – главный наследник, а я запасной. Но если этого нервного ублюдка хватит сердечный приступ в тридцать пять, а я подцеплю малярию, то кто же займет престол?
Алекс вновь слабо смеется, но у него есть отчетливое ощущение, что что-то ускользает из его рук прямо до того, как он успевает за это ухватиться. Голос Генри становится безразличным, отрывистым, фальшивым. Именно таким тоном он общается с прессой.
– В любом случае я устал, – произносит Генри. Алекс беспомощно смотрит, как он отворачивается и направляется из воды к пирсу, чтобы натянуть шорты на дрожащие ноги. – Ты как хочешь, а я пошел в постель.
Алекс не знает, что ответить, поэтому просто наблюдает, как Генри уходит вдоль пирса и исчезает в темноте.
Какое-то звенящее чувство потери зарождается у него в горле, спускаясь затем вниз, в район груди, и комом повисая где-то в желудке. Что-то не так, и Алекс знает это, но он слишком напуган, чтобы просто спросить. Внезапно он осознает, что это была угроза, которую несла в себе любовь в этих отношениях, – понимание того, что если все пойдет наперекосяк, то он не узнает, справится ли с этим.
В первый раз, когда Генри схватил и поцеловал его с такой уверенностью в том саду, в сознание Алекса закралась одна мысль: что, если с самого начала все это не было его решением? Что, если он так погрузился во все, что касалось Генри, – в слова, что он писал, в неистовую одержимость им, – что просто забыл подумать о том, что именно таким он и был, всегда и со всеми?
Что, если он делал все те вещи, которые поклялся никогда не делать, все те вещи, что ненавидел, и полюбил принца просто потому, что все это была его фантазия?
Вернувшись в комнату, он застает Генри на своей койке, молча отвернувшегося к стене.
Наступает утро, и Генри испаряется.
Алекс просыпается и обнаруживает, что постель убрана, а подушка аккуратно подоткнута под одеяло. Алекс практически сносит дверь с петель, выбегает на террасу и никого там не находит. Во внутреннем дворике также пусто. На пирсе пусто. Словно Генри никогда здесь и не было.
В кухне он находит записку.
Алекс,
надо было уехать пораньше, семейные дела. Охрану взял с собой.
Не хотел будить тебя.
Спасибо за все.
Г.
Это последнее, что Генри ему написал.
Глава десятая
В первый же день Алекс отправляет Генри пять сообщений. Еще два – на следующий. На третий – ни одного. Он проводит слишком много времени в своей жизни, болтая, болтая и болтая без умолку, чтобы не научиться замечать знаки, когда его уже не желают слушать.
Впиваясь ногтями во что угодно и считая минуты, Алекс с трудом заставляет себя проверять телефон всего раз в два часа вместо раза в час. Порой, уходя с головой в чтение статей, он понимает, что не трогал мобильник уже несколько часов, и его охватывают спазмы отчаянной надежды, что в этот раз там что-то будет. Но он вновь ничего не находит.
Раньше Алекс считал себя безрассудным, но сейчас он осознает – то, что он отталкивал от себя любовь, было единственным, что удерживало его от того, чтобы не потерять себя полностью, не превратившись при этом во влюбленного идиота и гребаную ходячую катастрофу. Никакая работа не может отвлечь его. Он стал воплощением «вещей, которые делают и говорят только влюбленные люди».
Вторничным вечером Алекс прячется на крыше резиденции, от ярости нарезая столько кругов по ней, что кожа на пятках лопается и кровь сочится в мокасины.
Кружка с надписью «Америка голосует за Клермонт», которая вернулась к нему с его рабочего стола, упакованная в аккуратно подписанную коробку, валяется, разбитая, в раковине ванной комнаты жестоким напоминанием о том, чего все это стоило Алексу.
Из кухни доносится запах чая Earl Grey, и все внутри Алекса болезненно сжимается.
Два с половиной сна о белокурых волосах, которых касались его пальцы.
Написанное, а затем удаленное электронное письмо из трех строк с отрывком из письма Гамильтона к Лоуренсу: «Ты не должен был пользоваться моей уязвимостью, чтобы проникнуть в мои чувства без моего согласия».
На пятый день Рафаэль Луна останавливает свою пятую кампанию в качестве представителя кандидата, а кампания Ричардса представляет теперь права меньшинств. Алекс моментально попадает в эмоциональный тупик. Он должен либо уничтожить что-то, либо самого себя. В конце концов он разбивает телефон об асфальт перед Капитолием. Экран заменяют к вечеру того же дня. Волшебства не случается – Генри все так же не отвечает.
На седьмой день, утром, Алекс роется в глубине своего шкафа и натыкается на смятую кучу бирюзового шелка – дурацкое кимоно Пеза. Он не вынимал его с самого прилета из Лос-Анджелеса.
Алекс уже собирается швырнуть его обратно в угол шкафа, но внезапно понимает, что в кармане что-то есть. Он обнаруживает смятый листок бумаги. Бланк из отеля, где они ночевали. Той ночью для Алекса все изменилось. Он узнает почерк Генри.
Дорогая Фисба,
Хотел бы я, чтоб между нами не было стены.
С любовью, Пирам
Алекс вытаскивает из кармана телефон так быстро, что чуть не роняет его на пол, вновь разбив вдребезги. Поиск тут же выдает ему, что, согласно древнегреческому мифу, Пирам и Фисба были любовниками, детьми враждующих семей, которые не могли быть вместе. Они могли общаться друг с другом только через тонкую щель в стене, построенной между ними.
Это уже чересчур, черт подери.
Все, что Алекс делает дальше, он помнит как в тумане. Все, что ему необходимо, – это добраться из точки А в точку Б. Достав мобильник, он набирает сообщение Кэшу: «Какие планы на следующие 24 часа?» Вытащив кредитку, которая предназначается для экстренных нужд, он покупает два билета на самолет, первый класс, прямой перелет. Посадка уже через два часа. Международный аэропорт Далласа – Хитроу.
Захра едва не отказывается нанимать для него машину, когда Алекс «имеет наглость» позвонить ей со взлетной полосы Далласа. Когда он приземляется в Лондоне около девяти вечера, уже темно и льет дождь. Выйдя из машины у задних ворот Кенгсинтонского дворца, они с Кэшем тут же мокнут насквозь.
Наверное, кто-то связался по рации с Шааном, потому что он уже стоит в дверях в апартаменты Генри в безупречном сером пиджаке, неподвижный и абсолютно сухой под своим черным зонтом.
– Мистер Клермонт-Диас, – произносит он. – Какая честь.
У Алекса нет на это времени.
– Отойди, Шаан.
– Мисс Бэнкстон позвонила заранее, чтобы предупредить, что вы уже в пути, – говорит он, – о чем вы могли догадаться по той скорости, с которой вам удалось пройти через наши ворота. Мы подумали, что будет лучше, если вы поднимете суматоху где-нибудь в более уединенном месте.
– Отойди.
Шаан улыбается с таким видом, словно ему действительно нравится наблюдать, как два несчастных американца медленно мокнут под проливным дождем.
– Вы же знаете, что уже довольно поздно, и я вполне могу попросить охрану убрать вас отсюда. Никто из членов королевской семьи не приглашал вас во дворец.
– Чушь собачья, – огрызается Алекс. – Мне нужно увидеть Генри.
– Боюсь, что я не могу позволить вам этого сделать. Принц не желает, чтобы его беспокоили.
Огромные капли дождя капают Алексу прямо в глаза. Обойдя Шаана, он принимается кричать в направлении окон спальни принца, в которых горит свет: