«Однажды, – сказал он себе. – Однажды так будет и с нами».
Тревожное чувство не покидает Алекса, словно надоедливая оса, жужжащая и бьющая своими маленькими крылышками над ухом в тишине. Она приходит к нему, когда он пытается уснуть. Пугает его, когда он просыпается. Следует за ним, когда он расхаживает вниз и вверх по этажам резиденции. Алексу становится все труднее избавиться от чувства, что за ним следят.
Хуже всего то, что конца этому он не видит. Они определенно должны продолжать притворяться до выборов. И даже тогда существует вероятность того, что королева напрямую наложит запрет на их отношения. Хотя идеалистичная жилка в Алексе не позволяет ему полностью принять этот факт, это не значит, что это не так.
Он по-прежнему просыпается в Вашингтоне, а Генри по-прежнему просыпается в Лондоне, и весь мир по-прежнему просыпается, чтобы обсудить их отношения с другими людьми. Фотографии руки Норы в его руке. Сплетни о том, сделает ли Джун официальное заявление о романе с принцем. И они двое, Генри и Алекс, худшая в мире иллюстрация к «Пиру» Платона. Оторванные друг от друга, они отправляются каждый в свою жизнь, истекать кровью, но уже по отдельности.
Алекса подавляет одна эта мысль, потому что Генри – та единственная причина, по которой он вообще начал цитировать Платона. Генри и его любовь к классике. Генри во дворце, влюбленный, несчастный, ни с кем больше не разговаривающий.
Даже несмотря на то, что они оба прикладывают максимум усилий, невозможно не почувствовать, как что-то извне отрывает их друг от друга. Вся эта глупая возня только и делает, что забирает – забирает у них священные воспоминания: ночь в Лос-Анджелесе, выходные у озера, упущенный шанс в Рио, – заменяя их чем-то более приемлемым и нормальным. Сюжет: двое симпатичных молодых людей, влюбленные в двух прекрасных молодых девушек, но никак не друг в друга.
Алекс не хочет, чтобы Генри знал. Ему и так приходится нелегко, будучи объектом для косых взглядов всей семьи и Филиппа, который обо всем знает и не проявляет понимания. Говоря с Генри по телефону, Алекс пытается держаться и сохранять спокойствие, но самому себе кажется неубедительным.
Когда он был помладше и ставки были не так высоки, и при этом тревога его доходила до такой же степени, это приводило Алекса на грань саморазрушения. Будь он сейчас в Калифорнии, то сел бы за руль джипа, погнал по 101-му шоссе, раскрыв двери, врубив на полную N.W.A., каждую секунду рискуя быть размазанным по асфальту. В Техасе он бы стащил из домашнего бара бутылочку Maker’s, напился с половиной команды по лакроссу и, возможно, после этого залез бы к Лиаму в окно, надеясь, что к утру все забудется.
Первые дебаты должны будут состояться через несколько недель. У Алекса даже нет работы, которой он мог бы себя занять, поэтому он просто варится в собственном соку, переживая и загоняя себя в долгих, изнурительных пробежках до тех пор, пока с удовлетворением не обнаруживает волдыри на ногах. Ему хочется сжечь себя дотла, но он не может позволить видеть кому-то, как он горит.
Спустя несколько часов, возвращая позаимствованную у отца коробку с документами в его офис в здании сената им. Дирксена, Алекс слышит приглушенное пение Мадди Уотерса с верхнего этажа. Это поражает его. Есть еще один человек, которого он мог бы сжечь дотла вместо самого себя.
Он застает Рафаэля Луну, сгорбившегося у открытого окна своего кабинета и затягивающегося сигаретой. На подоконнике рядом с зажигалкой валяются две пустые смятые пачки «Мальборо» и забитая окурками пепельница. Обернувшись на звук открывающейся двери, Луна испуганно выдыхает облачко дыма.
– Однажды эти штуки тебя прикончат, – говорит Алекс.
Тем летом в Денвере он повторяет это раз пятьсот, но теперь он имеет в виду, что был бы совсем не против, если бы это случилось.
– Малец…
– Не называй меня так.
Луна отворачивается, тушит сигарету в пепельнице, и Алекс замечает, как у него на лице напрягается мускул. Каким бы он ни был красивым, выглядит сейчас Луна дерьмово.
– Тебе не следует здесь быть.
– Серьезно? – фыркает Алекс. – Я просто хотел посмотреть, хватит ли у тебя смелости заговорить со мной.
– Ты же понимаешь, что разговариваешь с сенатором Соединенных Штатов? – спокойно спрашивает Раф.
– Ага, ты же теперь у нас важный хер, – отзывается Алекс. Он подходит к Луне, отшвырнув стул со своего пути. – Занятый чертовски важными делами. Может, расскажешь мне, каково это – служить народу, который проголосовал за такое продажное ссыкло, как ты?
– Какого черта ты сюда приперся, Алекс? – невозмутимо задает вопрос Луна. – Хочешь подраться?
– Я хочу, чтобы ты объяснил мне, почему ты так поступил.
Луна вновь стискивает зубы.
– Ты все равно не поймешь. Ты…
– Клянусь богом, если ты скажешь, что я слишком юн, я за себя не ручаюсь.
– То есть до этого у тебя не бомбило? – мягко спрашивает Луна, и взгляд, который отражается на лице Алекса, судя по всему, настолько убийственный, что он немедленно поднимает руку вверх. – Ладно, неудачный момент для шуток. Слушай, я понимаю. Я знаю, насколько дерьмово все это выглядит, но… в этой работе есть моменты, которые ты даже не можешь себе представить. Ты знаешь, что я всегда буду в долгу перед твоей семьей за все, что они для меня сделали, но…
– Мне насрать на то, что ты нам должен. Я доверял тебе, – говорит Алекс. – Не смей относиться ко мне с таким снисхождением. Ты не хуже других знаешь, на что я способен и что я видел. Скажи ты мне тогда, я бы все понял.
Он стоит к нему так близко, что практически вдыхает вонючий сигаретный дым Луны, и когда он смотрит ему в лицо, в его налитые кровью, потемневшие глаза и на изможденные скулы, то видит в них что-то знакомое. Так же выглядел Генри, сидя с ним на заднем сиденье внедорожника.
– У Ричардса что-то есть на тебя? – спрашивает Алекс. – Он заставляет тебя все это делать?
Луна колеблется.
– Я делаю это, потому что должен, Алекс. Это был мой выбор и ничей иной.
– Тогда скажи мне почему.
Луна делает глубокий вдох и отвечает:
– Нет.
Представляя, как его кулак летит Луне в лицо, Алекс отходит на два шага назад, за пределы досягаемости.
– Помнишь тот вечер в Дэнвере, – начинает он размеренно, дрожащим голосом выталкивая слова, – когда мы заказали пиццу и ты показывал мне фотографии тех детей, которых защищал в суде? И когда мы выпили целую бутылку того восхитительного виски, которую подарил нам мэр Боулдера? Я помню, как валялся на полу в твоем офисе, на уродливом ковре, пьяный в стельку, и думал: «Господи, надеюсь, я смогу стать таким же, как он». Потому что ты был храбр. Ты умел отстаивать то, что считал правильным. И я не мог перестать удивляться тому, откуда у тебя хватало наглости просто встать и делать то, что ты делал каждый день, когда все вокруг знали все о тебе.
На какое-то мгновение, судя по тому, как Луна закрыл глаза и облокотился на подоконник, Алексу кажется, что ему удалось достучаться до него. Но затем он обращает на Алекса свой жесткий взгляд.
– Люди ни черта обо мне не знают. Они не знают обо мне и половины всего. Так же, как и ты, – говорит он. – Господи, Алекс, прошу тебя, не становись таким, как я. Найди себе другой пример для подражания.
Алекс, окончательно вышедший из себя, задирает подбородок и выдает:
– Я уже такой же, как ты.
Его слова виснут в воздухе между ними, такие же реальные, как опрокинутый на пол стул. Луна моргает.
– О чем ты?
– Ты знаешь, о чем я. Думаю, ты всегда это знал, даже раньше, чем я.
– Ты не… – говорит он, заикаясь и пытаясь отогнать эту мысль. – Ты не такой, как я.
Алекс смеряет его взглядом.
– Я достаточно близок к этому. Ты понимаешь, о чем я.
– О’кей, ладно, малец, – наконец огрызается Луна, – ты хочешь, чтобы я был твоим гребаным наставником? Тогда вот мой совет: не говори об этом никому. Найди хорошую девушку и женись на ней. Тебе повезло больше, чем мне, – ты можешь это сделать, и это не будет считаться ложью.
Слова вырываются изо рта Алекса так быстро, что он не успевает остановить себя:
– Seria una mentira, porque no seria el.
Это было бы ложью, потому что это не был бы он.
Он сразу же понимает, что Раф улавливает смысл, потому что тот делает резкий шаг назад и ударяется спиной о подоконник.
– Не смей говорить мне это дерьмо, Алекс! – вскрикивает он, роясь в кармане пиджака, пока не откапывает там еще одну пачку сигарет. Вытряхнув одну, он принимается возиться с зажигалкой. – О чем ты вообще думаешь? Я из кампании вашего оппонента! Я не должен этого знать! Как после этого ты вообще можешь мечтать о карьере политика?
– А кто, черт возьми, решил, что политика должна состоять только из лжи, секретов и притворства?
– Так было всегда, Алекс!
– Давно ты так считаешь? – брызжет слюной тот. – Ты, я, моя семья и люди, с которыми мы работаем, – мы всегда стремились быть честными! Мне меньше всего хочется быть типичным политиком с идеальной внешностью и двумя с половиной детьми. Разве мы не решили с тобой, что весь смысл в помощи людям? В борьбе? Что же, твою мать, такого ужасного в том, чтобы позволить людям видеть меня таким, какой я есть на самом деле? А кто ты на самом деле, Раф?
– Алекс, прошу тебя. Пожалуйста. Господи. Ты должен уйти. Я не должен всего этого знать. Ты не должен всего этого говорить. Тебе следует вести себя осторожнее.
– Боже, – произносит Алекс с горечью в голосе, упирая руки в бока. – Знаешь, а это даже хуже доверия. Я верил в тебя.
– Знаю, – отвечает Луна. Он больше не смотрит на Алекса. – Лучше бы ты этого не делал. А сейчас тебе пора идти.
– Раф…
– Алекс. Выметайся. Отсюда.
Так Алекс и делает, хлопнув за собой дверью.
Вернувшись в резиденцию, он пытается дозвониться до Генри. Тот не берет трубку, но присылает ему сообщение: «Прости. Я на встрече с Филиппом. Люблю тебя».