Гаранина выводило из себя ее жеманное кокетство, из темноты выплывал несчастный Погосян, и Глеб в очередной раз решил свалять дурака:
– А я бы не сказал, что вы разборчивы… В поцелуях с ездовыми, увы, мало разборчивости.
Анна замерла на месте, издала какой-то непонятный звук: среднее между возмущением и злостью. В темноте не было видно ее лица, но Гаранин его себе без труда дорисовывал и только теперь прогнал образ печального Погосяна.
– Вы в своем уме? – наконец обрела Анна дар речи. – О каком ездовом вы мне здесь толкуете?
– В полевом лазарете, когда вас окликнул ездовой Осип и согласился подкинуть до города… Нет, может, он вам родной брат или какой иной родственник, я не знаю…
Анна внезапно расхохоталась, ребус для нее сошелся:
– Вы так неумело шутите, Глеб Сергеевич, или вправду не знаете, каким звуком ездовые понукают лошадь?
Анна в припадке смеха повисла у него на здоровой руке, лошадь недовольно фыркнула. «Какая она покладистая», – с теплотой думал Гаранин, – «любая иная обиделась бы навеки. И хохочет так, словно не останавливал нас минуту назад патруль. В самом деле такая смелая? Или беспечная? Смех не кажется наигранным, она настоящая. А может, она такая же правдивая, как и «сапожник» Погосян или «поручик» Гаранин? Успокойся, Гаранин, не ищи беды там, где ее нет».
Весело, без робкого смущения, он оправдывался:
– Я миллион раз слышал, как понукают лошадь, но, увидев, как вы быстро пробежали к ждавшему вас Осипу, не мог думать ни о чем, кроме… поцелуев.
– О господи, какая милота, – снова веселилась она. – А между тем мы почти пришли, вот мой дом. Точнее, он не мой, конечно, я в нем снимаю комнатку с кухней, но есть большой плюс: живу отдельно от хозяев, у меня даже вход разный с ними. Я не тревожу их, они не мешают мне – очень удобно.
Маленькая калитка почти утонула в кустах сирени, Гаранин подхватил падавшую фуражку, сбитую о нависавшие зеленые заросли. Лошадь, привязанная им у столба, снова недовольно фыркнула ему вслед: «Давай там, не задерживайся у этой пигалицы, я хочу ночевать в госпитальной конюшне, а не под открытым небом».
Анна стремительно пересекла темный от зелени палисадник, звякнул висячий замок в ее руках. Гаранин низко пригибался, но во второй раз чуть не обронил свой головной убор. Его спутница быстро нашарила спички и затеплила фитиль толстой свечи, с нею в руке они молча прошли через сени на кухню. Здесь Анна зажгла еще и лампу, свечи, однако, не потушив. Гаранин, оглядывая между делом стены и обстановку, заявил в своем нагловатом тоне:
– Как и обещал вчера – в эту ночь, свободную от вашего дежурства, застаю вас дома.
– Что у вас за манера такая, не могу понять? – нестрого удивлялась она. – Вы зачем-то ведете себя нарочито развязно, это вам не идет и никак не лепится ни к вашему облику, ни к вашей внутренней сущности.
– Когда вы успели ознакомиться с моей внутренней сущностью? – заметно удивился Гаранин, а внутри него гремело: «Да перетасуй же ты карты! Сдай по-новому! Ты же видишь – это с ней не работает».
Она с самого прихода ловко сновала по кухне, доставала из шкафчиков необходимые материалы и инструменты, выкладывала их на столе. Выразительно звякнув ножницами, она сурово сказала:
– А теперь мой черед шутить. Поглядим, так ли твердо вы перенесете перевязку, как в прошлый раз.
Гаранин молча расстегнул китель, скинул его и опустился на стул. Театрально прикрыв глаза, он изобразил на лице великий страх, перекрытый великим смирением. Глеб не открывал глаз довольно долго, пока не услышал вопроса:
– Я могу приступать?
Он согласно кивнул в ответ. Ее руки стали закатывать рукав его нижней сорочки. Перед зажмуренными глазами Гаранина в темноте промелькнул печальный взор Погосяна, осоловело улыбнулся Квитков, пьяный от вина или благодарности; со сдержанной улыбкой, где ничего хорошего не таилось, что-то спросил Сабуров. Женские тонкие пальцы аккуратно разматывали бинт, касались его открытой кожи, а он думал совсем о другом: «Вот уйдет это все, и какой будет моя жизнь? Искореним контру, вычистим страну. Пошлют ли меня за рубеж, готовить тамошний пролетариат к неизбежному? Или я стану, наконец, как все нормальные люди: заведу дом, хозяйство, жену… И какой она будет? Не слишком красивая уж точно, такие за нашего брата не идут, да и не нужны нам красавицы. Вот такую, как эта, я бы взял. Милая, чуткая, добрая и в меру хозяйственная – рану сможет вылечить в случае чего. Нам про раны даже в мирную эпоху забывать не следует».
Он приоткрыл веки, желая убедиться, так ли она мила, не показалось ли ему это, и в переходе от мрака зажмуренных глаз к свету керосиновой лампы опять увидел в ней едва уловимое знакомство. Гаранин сдержал себя, не вздрогнул и по тому, как она невозмутимо продолжала свою работу, понял – Анна не заметила этой его мелькнувшей тревоги. Глеб тут же стал прятать свое состояние за новыми шалостями:
– Скажите, Анна Дмитриевна, вы не работали до войны у Ханжонкова? Мне кажется ваш портрет невероятно знакомым… Ах, какая бестактность с моей стороны, до войны ведь вы были еще ребенком и в фильме играть не могли…
Губы на лице у сестры милосердия дрогнули:
– Спасибо за ваш плохо прикрытый подхалимаж, Глеб Сергеевич, но до войны я успела окончить Бестужевские курсы, и вообще у меня довольно размашистая биография.
– На каком бы небе от счастья был я, открой вы мне хоть маленькую толику из своей биографии.
– Мало вам курсов?
– Конечно мало. Хоть и живо представляю вас в миленьком пальто с барашковым воротником и такой же симпатичной зимней шапочке. Все это, я уверен, здорово шло вам… А скажите: увлекались вы в те годы революционной борьбой? – как можно безобиднее произнес он последнюю фразу.
– О, мой милый друг, кто в ту пору не мечтал о святых эсеровских идеях? Могу поклясться и поспорить на что угодно, что и вы не устояли перед пламенем какого-либо толка.
– Грешен, Анна Дмитриевна, не буду отрицать, – тут же «сознался» Гаранин.
– Ну а коль сами грешны, так и не устраивайте допросов, – попросила она, расправляя рукав нижней сорочки и укрывая им свежую повязку.
Он незамедлительно встал, торопясь обратно облачиться в китель. На благодарность Гаранина Анна легко улыбнулась:
– Не могу не предложить вам чаю, хоть и час уже поздний.
– Анна Дмитриевна, даже если предложение ваше имеет лишь формальный характер, я за него ухвачусь, ведь как скоро я вновь окажусь в вашем доме – неизвестно, а компания ваша мне чрезвычайно приятна.
Она сразу отвернулась к шкафчикам и тумбочкам, хлопотливо гремя посудой, и Гаранину показалось, что в этой торопливости она прятала одно из двух: либо свою досаду от его быстрого согласия, либо легкую радость все от того же.
– Воду, извините, вскипячу вам на керосинке, самовара у меня нет.
– Да и долго в самоваре, – поддакнул Глеб.
– Вы пока можете взять лампу и пройти в комнату, хозяева оставили на моей половине небольшую библиотеку, можете полистать чего-нибудь, пока идет время, – предложила она.
Гаранин, вооружившись лампой и отодвинув поврежденной рукой тюлевую занавеску, прошел в комнату. Внутри было весьма уютно, хоть и немного тесновато. Глеб сразу увидел около трех десятков книг в стенном шкафу, но не тратил внимания на их изучение – они хозяйские, о чем они могут рассказать? А судьбу сестры милосердия ему захотелось прощупать. То, что она ему кого-то напоминала и в придачу он не мог вспомнить – кого, раззуживало в нем справедливый интерес. Гаранин перещупывал взглядом предметы: «Так, эти безделушки, скорее всего, тоже хозяйские, не повезла бы столичная фифа, а именно Бестужевские курсы (если только она не врет) говорят в пользу бывшей столицы. Слоники фарфоровые, дамская безделица, какая-то картинка безвкусная, это все здешнее, все мещанское. И салфетка эта вышитая, и зеркало, и даже шляпка на спинке кресла. Эх, заглянуть бы в гардеробчик, перетряхнуть ящики в комоде, да не с руки. Так, а здесь у нас что на стене?»
В простенке между зеркалом и шкафом висело небольшое полотно: стройная русалка зависла в прозрачной озерной толще. Волосы ее, перехваченные венком из кувшинок, стелились по воде, солнце, сквозь зелень волны, играло на зеленоватой коже. Часть перепончатого колеса медленно вращалась под водой на заднем плане, и падал в стоячую озерную гладь поток из мельничного желоба, клубился и баламутил замершее спокойствие. На дне сквозь донную траву выглядывали кости в доспехах разных эпох: от славянского витязя в шлеме с высоким султаном до шляхтича в панцире, обернутом прогнившей леопардовой шкурой. Из доспехов торчали позеленелые кости и улыбались черепа. В зеленоватом блеске играл тугой живот русалки, скакали блики по ее упругим бедрам. Зелень воды была одновременно таинственной, густой, пугающей и в тот же момент – легкой, радужной, свет проникал через нее и ложился на тело русалки, и казалось оно живым, совсем не покойницким. Может, тело бывшей утопленницы оживляли маячившие со дна кости.
Русалка смотрела вбок, туда, где хлопотал по своим делам мельник. Лицо ее было тоскливо, и в нем не без труда, но все же Гаранину удалось узнать хозяйку комнаты. Он таращил глаза, все еще сомневаясь в своих догадках и размышляя: «Да все мои колкости и намеки в твой адрес меркнут перед одним этим жестом! Повесить такую картину на всеобщее обозрение».
За спиной его внезапно раздалось:
– Это малая доля того, что я умудрилась взять с собой из родного дома, картина напоминает мне о мирных доскитальческих временах.
Гаранин обернулся и, не пытаясь скрыть своего удивления, еще больше выкатил глаза:
– Это вы?
Милосердная сестра даже не изменилась в лице:
– Один столичный художник сделал мне этот портрет.
– Портрет? Да тут, прошу меня простить, ростовая фигура. Неужели пришлось позировать целиком?
Анна многозначительно помолчала, мимолетно заглянула в зеркало, поправила прическу и к сведению произнесла: