– Ну, слава Богу, подкинул мне помощника, вдвоем быстрей управились.
Гаранин уложил свою ношу, обхлопал копну неловкими движениями, словно проверяя надежность уложенных снопов.
– Может, ты мне и бахчу будешь поливать? – задорно спросила она, почуяв в нем божьего посланника.
– Пойдем, пойдем, помогу, – охотно закивал Гаранин, все еще довольный своей удачной игрой.
Взяв ведра, она пошла через баз за плетень, к огородне, к зарослям кукурузы, он тащился сзади.
Августовский зной до конца не угас, плавал в раскаленном воздухе, из-под шапки волос катились по лицу его струи пота, казачка вытирала себе лоб и щеки хвостами алой косынки. Раскинулась впереди них бахча, заплетенная ползучими стеблями, отгороженная с двух сторон высокой кукурузой. В конце левады стояла изогнутая верба, позади нее, в сотне саженей, росла зеленая стена камыша, намекавшая о степной речке, тощей, почти пересохшей.
«Видать, оттуда буду воду ей носить, ох и нахромаюсь же я сегодня», – не без горечи успел подумать Гаранин. Они пересекли бахчу, и казачка свернула к вербе. В ее тени запахло сыростью, Гаранин разглядел у подножия дерева воду – круглый прудок, не больше двух саженей в диаметре. Со всех сторон его охватывала высокая не скошенная трава и только в одном месте на берегу прудка в землю были уложены две деревянные плахи. Хозяйка подошла туда, зачерпнула ведрами, обернулась к нему:
– Отсюда и будешь таскать.
Гаранин поставил пустые ведра на плахи, встал на них коленями, радостно стал плескать себе в лицо:
– Водицка, водицка! Как тут водицка?
От воды тянуло болотом, в ней плавала ряска, но Гаранин искренне радовался и за себя, и за «юродивого».
– Это у каждого такая копанка вырыта, – поясняла хозяйка, – речка близко, вода от земли рядом, чуть копнул – и вот она. Сегодня вычерпаем половину, а завтра к утру уже опять полная копанка наберется.
Она глядела на него с широкой улыбкой, даже умиление расплылось по ее лицу. Поставив ведра с водой рядом, казачка сдернула косынку, помахала на себя, с наслаждением закрыв глаза от легкого ветерка. Немного подумав, она сказала негромко, почти про себя:
– А чего уж там, ангельская душа – чего он поймет?
Гаранин провел руками по лицу, капли с его щек сыпались обратно в воду, он расслышал позади себя шорох одежды. Казачка вышла у него из-за спины, присела на деревянные плахи, опустив в копанку ноги до колен. Руки ее были по локоть черны от солнца, шея литая, бронзовая, волосы смоляные и тело плотное, сбитое работой, смуглое. Она плеснула себе горстями на грудь, сдержанно ухнула и, приподнявшись на руках, бултыхнулась в воду. Гаранина обдало брызгами, села и быстро впиталась роса из копанки на его мешковине и армейских запыленных штанах.
Казачка скрылась в воде по самый подбородок, задорно взвизгнула:
– Ох, благодать! Полезай, солдатик, такое добро тут.
Она глянула на него и чуть встрепенулась. Гаранин и сам понял, что на секунду утратил вид полоумного. Боясь быть рассекреченным такой быстрой переменой в своем взгляде, он вновь нацепил маску юродивого:
– Та не, та зацем, я вот умылься…
Она потянула на сторону уголок рта, то ли вновь поверив ему, то ли маскируя свое неверие. Гаранин подхватил набранные ею ведра, захромал к леваде.
Утром казачка снова уехала на поля, вернулась так же – к вечеру. Он помогал ей со вчерашней неторопливостью, старательно подделывая свою неуклюжесть. Гаранин видел зародившуюся в казачке настороженность, подумывал о том, чтобы уйти сегодня же, в ночь, не дожидаясь завтрашнего утра. Но его останавливало свое скудное пребывание здесь, он почти не добыл никаких сведений, а возвращение с пустыми руками считал невозможным.
После разгрузки они сели под навесом, у его застеленного дерюгой обжитого угла. Казачка принесла арбуз, пощелкав пальцем по кожуре, поднесла его к уху, потом одним ударом разломила об столб. Арбуз внутри оказался бледно-розовым.
– Ты гляди, – удивилась хозяйка, рассматривая желтый завиток на его хвостике, – а ключка у него сухая, должен бы спелым быть…
Ворон, радостно гаркнув, спрыгнул со своего насеста, бойко подбирая с земли выплюнутые людьми коричневые арбузные семечки. Казачка побаловала птицу невкусной розовой мякотью, печально выдавила:
– Э-эх, жизня моя… такая ж пресная…
На бахчу в этот вечер она его не повела, взмахом позвала с собой в сад. Они собирали подпорченные яблоки – падалицу. Гаранин ползал на карачках, измочалил колени в траве и сырости подгнивших яблок, набирал полные горсти, часто просыпал собранное, демонстрируя свою неумелость. Она, кажется, вновь ему поверила или сделала вид:
– Не рви ты так душу, болезный. Тихонько, взял ведро в одну руку, а другой собираешь, вот так, вот так.
Он стал повторять за ней, шел от дерева к дереву, приподнялся чтоб размять затекшие ноги… в смородиновых зарослях мелькнул крест на маленькой деревянной гробничке. На этот раз Гаранин был начеку, воли удивлению или иному неожиданному чувству не дал, заметив, что она на него смотрит, задрожал нижней губой, повалился обратно на колени, стал часто креститься и класть земные поклоны. Казачка подошла к нему, опустилась на колени рядом, наложила широкий крест на чело, плечи и утробу, негромко вымолвила:
– Грехи мои тяжкие, молодость бесстыжая… Дите нежеланное, в утробе травленное…
«Юродивый» утробно заскулил, зашамкал невнятное, внутри него разговаривала осознанная, ненаигранная жалость Гаранина.
– Может, отмолишь грехи мои, божий странник, – с отчаянием попросила она.
Он продолжал утробно выть, словно не слышал ее.
– Кормить буду, одежонку теплую справлю, обшивать, обстирывать, к осени в хату пущу, на лавке в стряпке место тебе будет…
Гаранин не мог ничего вымолвить, в одной половине головы вертелось: «Дай знать ей как-то, пусть поселяет тебя, хороший кров и прикрытие – сможешь добыть информацию»; а с другого бока подступал к памяти розовый арбуз, и вкус в нем менялся с пресного на горький.
Он уснул этой ночью в раздумьях, так и не дав хозяйке своего ответа. Наутро к ней во двор пришла делегация с казачьим патрулем, несколькими почтенными стариками и хуторским атаманом во главе. Их привел сосед казачки, плешивый старик с хитрыми глазами завистника:
– Вот глядите, казаки! Поселила, стерва, к себе шаромыжника, вроде под дурачка он у нее старается, а я сквозь плетень-то поглядаю, совсем не то у него на роже написано. Он бывает сидит-сидит, вроде несмышленыша, а потом и проглянет у него на бровях думка. Мне через плетеник все видно.
– Чего ты брешешь, старый кобель! – встретила соседа хозяйка. – Чего ты глаза на чужом базу мозолишь?
– Видишь, атаман, как она нас встречает? Ей и хуторское начальство не под шапку. Мало тебя пороли, сука?
Атаман оборвал доносчика ловким взмахом, обернулся к хозяйке:
– Не порядок, Кузьминична. Время военное, а ты человека привечаешь неведомого. Кто? Откуда? Возьмешься за него поручиться?
Хозяйка вмиг остыла, растерялась даже:
– Да я и не знала, что нынче такое у нас под запретом… Гляжу – убогий, дай, думаю, возьму, откормлю малость…
– Ага: «В постелю с собой уложу», – передразнил ее сосед, снова выпрыгнувший из-за атамановой спины.
Казачка блеснула на него глазами, но атаман не дал ей слова, обернулся к доносчику:
– Отойди, Лука Палыч. Ты свое дело уже сотворил, дай нам теперь.
– Вот я и думаю, – подбодренная реакцией атамана, вновь продолжила она, – когда такое было, чтоб убогого обогреть за грех считалось? Позвала, две ночи у меня он пробыл только, не виноватая я…
Атаман внимательно рассмотрел Гаранина. Тот сидел, изображая на челе своем великий испуг и еще большее непонимание, из открытого рта его на подбородок текла слюна.
– Чего делать будем, господа старики? – обернулся атаман к пришедшей с ним делегации.
Коротко посовещались, атаман снова обратился к хозяйке:
– Жильца твоего, мы, значит, забираем. До выяснения.
И он коротко кивнул казачьему патрулю. «Юродивый» успел подхватить с шестка на указательный палец свою дрессированную птицу. Его отвели в холодную, продержали там сутки, допрашивать не пытались. Он страдал от жажды, копал в сырой земле ямки, отыскивал там редких червей, ковырял глинобитную стену, находил в трухлявом дереве белых короедов и всю эту добычу скармливал ворону.
На рассвете его отпустили на все четыре стороны.
…Отворачиваясь к стене и медленно засыпая, Гаранин подумал: «А она не была так уж невиновна. Ведь просила же у “юродивого„за ту крошечную могилку, затерянную в дебрях сада».
8
После обеда санитар пришел в палату, протянул ему сложенную вчетверо записку:
– Для поручика Гаранина. Мальчонка какой-то ко входу доставил, ваше благородие.
Гаранин моментально развернул записку. Ровный студенческий почерк, записи выполнены карандашом:
«Глубоко мною уважаемый Глеб Сергеевич! Мне невыносимо тяжело признаться Вам, что своего обещания я не могу выполнить. В полку затеяны маневры, идет подготовка (причина Вам известна)».
За скобкой стояло еще несколько слов, тщательно вымаранных и закрашенных.
«Если у Вас есть возможность – приезжайте на пустырь, он совсем недалеко от города, располагается за окраиной, называемой здесь “Волкогоновкой„, дорога не сильно утомит Вас и не растревожит вашу рану. Если возможности нет, то могу пообещать Вам свой приезд, как только выпадет первая возможность, хоть и не знаю, когда она случится.
С искренними извинениями и пожеланиями скорейшего выздоровления, поручик Квитков».
Гаранин свернул записку: «Вот так поворот. Не зря меня этот момент настораживал. Что-то надо делать, выбираться отсюда, ехать к Квиткову. Пока он мой единственный шанс на спасение, иначе быть мне скоро в соседней камере с Погосяном, а там и до виселицы недалеко».
Глеб отправился на поиски санитара, принесшего записку. Это был все тот же пожилой добряк, принимавший Гаранина в первый день, помогавший с ванной и прочим устройством.