огу вспомнить где. А еще я видел ее голой. Ну, не совсем ее, конечно, а только портрет. Портрет? Нет, не может быть!.. Ну да! Конечно!»
Гаранин чуть не подпрыгнул в седле от своей находки. Наконец память выцарапала из своих тайников эту картинку и одарила его.
Это было поздней весной. К фронту подкатил расшатанный эшелон, привез набранное в Петрограде пополнение. Вагоны были хоть и потрепанные, видавшие виды, но пестрые, разрисованные снаружи пролетарскими художниками, их покрывала живопись разных стилей: от примитивизма Пиросмани до былинных картин Васнецова, где красные бойцы, словно богатыри земли русской, сокрушали палицами головы змеев, гидр и прочей нечисти международного империализма. Кое-где упражнялись деятели новомодного супрематизма: черточки, линии и штрихи гонялись друг за другом, наползали на соседа, красный клин врезался в белый круг на черном фоне.
У хвостового вагона стояла толпа мальчишек: кто-то нагловато хохотал и тыкал пальцами в яркую мешанину фигур, иные, те, что постарше, стояли как завороженные. Подошел поглазеть и Гаранин, но ничего не понял в беспорядочной мазне. Щели на стенках товарного вагона не были зашпаклеваны, фигуры дробились от этого, и рассмотреть панораму Гаранин смог, лишь отдалившись на несколько шагов от рельсов. Над ареной цирка летали гимнастки в высоких сапогах и трико телесного цвета, облеплявших стройные ноги эквилибристок. Сновали канаты и трапеции, замирала внизу разношерстная публика, в испуге разевала рты.
Самое интересное творилось в центре. Там верхом на огромном бронзовом маятнике летела нагая валькирия, бешеный ветер развевал ее волосы. Она была не отсюда, не лепилась в общую цирковую канву, и становилось непонятным – зачем вообще она заключена здесь по воле руки, создавшей ее.
Валькирия была точь-в-точь похожа на русалку с портрета Кадомцевой, но стиль и мастерство художника были иными. Гораздо менее она походила на живую Анну Кадомцеву, хотя у Гаранина не возникало сомнений – художники, написавшие русалку и валькирию, были разными, но натура в картинах оставалась одна и та же.
Догадки в его голове мелькали одна за другой: «Она, несомненно, была по ту сторону фронта, то есть жила в Питере, когда состав с пополнением формировался и художники расписывали вагоны. Выведать у нее аккуратно, когда она сбежала из Совдепа и осела на освобожденной земле. Если скажет, что больше полугода – явно лжет: пополнение пришло два месяца назад, накинуть неделю-две на дорогу и разрисовку вагонов… То есть она была в Питере именно в это время: месяца два-три назад. Могла быть и раньше, и позднее, но в это время – точно. Доказательство слабое, конечно, может, эту цирковую валькирию писали по прошлым наброскам, а они, в свою очередь, были сделаны еще раньше. Но копать надо, эта очень темная птичка вполне может стоять в штате ЧК. Типичный двойной агент: на нас работает для отвода глаз, а сама душой и телом принадлежит Белому движению, то есть – полное мое зеркальное отображение».
9
Гаранин вспомнил, как уже имел дело со шпионом женского пола и успешно ее рассекретил.
…Они заняли крупную узловую станцию. Гаранин не только работал в тылу с важными документами и скитался по территории противника, вынюхивая и выискивая, случалось и ему «рвануть ноздрей пороху», как говорил командир их конного отряда.
Еще дышали конские тела жаром, не остыла горячка боя и воздух был наполнен раскаленными фразами:
– У меня пуля над ухом вжикнула, еще бы чуть и…
– То с перепугу, Пашка, всегда так кажется. Я вот ни разу не слышал, чтоб говорили: «Бежит на меня беляк со штыком, маленький, плюгавенький». Всегда брешут: «Идет он на меня, здоровенный детина… Но я не сплоховал, как насадил его!» А на деле враг – он такой же, как и ты, только через страх у тебя он в глазах растет, как пуля, – та, что близенько просвистела.
– Важно ты ему, Гаранин, грудь распахнул.
Гаранин улыбнулся в ответ бледным лицом, перед глазами прошло: лезвие его шашки, скользящее по офицерскому кителю, брызнувшая из-под мундира кровь, розовая пена и обломки ребер на страшной ране. Белый офицер медленно заваливался в седле, но все еще держали его мертво скрюченные пальцы конскую узду. Навстречу Гаранину скакал новый кавалерист, Глеб обманул его ложным замахом, выбил шашку, тот инстинктивно прикрылся рукой и через мгновение остался с ополовиненной ладонью – четыре пальца, начисто срезанные, упали к лошадиным копытам. Несчастный заорал, и Гаранину захотелось унять этот вой, он метил оружием в его кричащий рот. Но лезвие косо упало на переносицу, выбило из нее фонтан крови. Гаранин, словно в забытьи, протягивал на себя полотно шашки, вывозя ее из твердого черепа, он видел, как медленно плывет по широкому кровотоку еще живой глаз убитого им врага.
Вокруг продолжали галдеть конные чекисты:
– Я нынче четверых ссадил, а одного, уже пешего, конем стоптал.
– Не, у меня сегодня не дюже урожайно, всего двое.
Чуть в стороне стоял пожилой железнодорожник, глядел на умытых кровью и степным прахом людей, на их праздничную похвальбу. Душа его затрепетала, он кинул в конную гущу:
– Чему радуешься, храпоидол? Тому, что братьев своих к Богу отправил?
– Заткнись, контра. А то и тебя направлю, – беззлобно отмахнулись из толпы победителей.
На станции стояли вагоны с мануфактурой, боеприпасами, сахаром и мукой, в спешке боя забытые белыми. Победители принялись примерять себе все самое лучшее. Среди трофеев нашелся вагон с ранеными. Командир чекистов, затянутый в броню бычьей кожи и черные ремни портупей, взмахом позвал к себе начальника станции, приказал поскорее угнать этот вагон, подальше затолкать на дальний путь, в глухой тупик, из глаз и с сердца долой.
Начальник станции все понял, не прекословил, быстро побежал собирать рабочий люд и отдавать распоряжение.
Гаранин поискал взглядом пожилого железнодорожника, он все еще стоял на том месте, где отряд проезжал мимо него, печально глядел на солнце из-под ладони. Глеб вплотную подъехал к командиру, заговорил тихо, но с твердой уверенностью:
– Зачем ты так, Сергеевич? Ведь они тоже живые люди.
– Эти люди, если им дать выжить, завтра из тебя мертвого сделают, – спокойно ответил тот, не замедляя шаг.
– Но они же наши, черт возьми, русские! – стоял на своем Гаранин. – Что ж ты, пустыню хочешь за собой оставить? А страну кто населит, кто землю вспашет?
Сергеевич остановил коня:
– Чего ты от меня хочешь? Чтоб я их в больницу свез? Чтоб их там на ноги поставили? А через месяц они все равно к нам в подвал попадут. Так зачем я буду себе жизнь усложнять, для чего ребятам работы прибавлю? Нет, Гаранин. Лучше я здесь их устраню, чем они мне потом по всей округе расползутся. Лови их тогда, отстреливай.
Гаранин видел, как начальник станции подбежал к пожилому железнодорожнику, коротко отдал распоряжение и тот уныло потащился к вагону с ранеными.
На постой им отвели богатую квартиру в семь комнат. Это был отдельный дом с широким подворьем, с многочисленными службами и задворками. Кто здесь жил до этого, чекистов не интересовало, но раз хозяева сбежали, то наверняка им было отчего бежать. Вся прежняя прислуга осталась на месте. Они въезжали через добротные деревянные ворота, у крыльца стояла трехлетняя девочка, махала им обеими ручками и прокричала:
– Здравствуйте, господа офицеры!
Чекисты тут же громыхнули хохотом. Из низкой двери, прорубленной в полуподвал, выскочила молодая женщина, должно быть, мать ребенка, и, подхватив ее на руки, мигом скрылась в той же двери.
Вечером накрыли ужин. Кухарка, та самая молодица с ребенком, подавала им на стол. В каждом движении и повадке сквозила порода. Пашка, самый молодой боец в отряде, под конец ужина засмотрелся на нее, сомнительно помахал головой:
– Чт-т-то…
Чекисты оставили на столе пустые миски и чашки, вышли толпой во двор, расселись на порожках, на лавках, перевернутых ведрах, корытах и где только ни есть. Закурили. Со станции долетали свистки паровозов, лязганье вагонных буферов и прочий железнодорожный звон. В саду застрекотал скворец, от поля мерно зашелестели цикады.
– Эх, гармошку бы раздобыть, – с печалью сказал кто-то.
Во дворе снова показался трехлетний ребенок. Бойцы, многие из которых оставили по домам жен и детей, охотно загалдели, стали звать ее к себе, угощать припасенным сахаром. Девочка влезла к одному из них на руки:
– А хотите, товарищи солдаты, я вам стихи почитаю? Мама говорит, что я их знаю великое множество.
Мужчины, затянутые в кожу и ремни, охотно согласились. Девочка взобралась на верхнюю ступеньку, привычно и уверенно повела:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча,
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?
Солдаты одобрительно загомонили, врезали аплодисменты. Девочка раскланивалась, пыталась перекричать хлопанье ладош:
– Когда приходят гости, мама всегда просит меня прочитать…
Из дома вынеслась обеспокоенная кухарка, подхватила девочку на руки, хотела унести, но командир остановил ее:
– Товарищ, вы напрасно от нас ребенка уносите. Солдат – он первый детский друг. Вы к чему ее приучаете? Нас бояться не надо, не звери мы, не тигры и не оборотни.
Кухарка с большой и видимой неохотой опустила ребенка на пол, ушла к себе в полуподвал греметь пустой перемываемой посудой. Стихи в исполнении младенца потекли беспрерывной чередой.
Помимо кухарки на квартире были еще женщины. Они жили во флигелях и службах, места и работы хватало всем. И именно на контрасте с ними кухарка выглядела особенно подозрительной.
Чекисты отдыхали перед новыми боями, двор покидали редко, ведь на станции почти некуда было выйти, ходили вразвалку, с ленцой, но навыков профессиональных не теряли, следили, подмечали, выспрашивали. На второй день постоя один из них нашел во флигеле, где жила прачка, висевшее на стене письмо. Подозрение вызвал дивной красоты почерк, чекист присмотрелся и прочитал в конце приписку: «С пожеланиями счастья и благоденствия, великая княжна Анастасия».