Гаранин осознал – она все поняла и даже большее: она уловила, что он уяснил себе, как она его рассекретила. Глеб все равно решил прикидываться дальше, ведь выйди он теперь из своего амплуа, ему пришлось бы скрыться с ее глаз, просто идти домой, а этого ему не хотелось. Он знал, что именно в этот вечер уже не выудит из нее ничего ценного, но бросать начатое ему было противно. Что он скажет? Извините, мадмуазель, ошибся, давайте поговорим о Шопенгауэре?
Поэтому через внутреннюю брезгливость он продолжал корчить дурака:
– От вы знаете, ничего мне непонятное сказали, но так тепло, так душевно от вашего голоса, что прямо хоть до утра ходи и слушай его заместо соловья. От ей-богу!
– Ну, хорошо, я сделаю вид, что не замечаю вашего тона, но разговаривать с вами буду, как с равным, – улыбнулась она.
Гаранин понял, в каком он тупике: его доморощенный «Иван» будет болтать деревенскую любовную чушь, а она ему будет отвечать на своем языке – глупо, безумно глупо.
«Ловись, рыбка, большая и маленькая… А поймали в итоге тебя, голубчик. Уйти, найти повод и смыться от нее. Ах, как опростоволосился», – думал он.
– Идем к дому? – добродушно спросила она.
– Да, идем, – непритворно и уныло согласился Гаранин.
Она заметно оживилась:
– Вот таким вы мне нравитесь больше. Я с вами даже готова подружиться.
Мысли забегали в голове Гаранина: «Крутит, крутит! Не вздумай расслабляться. Она очень опытная, играет с тобой, тянет невод на берег».
На станцию и все селение спускались сумерки. Тявкали по дворам пришедшие в себя после зноя собаки. В соседнем дворе рушили об железную терку кукурузный початок и летела над деревьями одинокая бабья песня – спутница в домашнем ремесле. Прорывались издалека петушиные крики – командир в шпорах и мясистом красном гребне командовал своему бабьему взводу «отбой».
Женщина незаметно обняла плотнее его руку, доверительно заговорила:
– Я поняла про вас все еще сегодня днем, когда забивали быка. Не скрою, я была жутко напугана и возмущена, а в таких случая люди не замечают ничего кругом себя, но вас распознать я успела… Вам тоже было жаль эту скотину. День назад вы с животной остервенелостью убивали себе подобных, но теперь, когда тишь и слышно пение птиц, вам было жаль несчастное существо.
Гаранин лихорадочно соображал: «Если она больше не скрывает своей ложной причастности к черной кухарке, может, она попробует меня сейчас перевербовать? Ох, рано я сказал, что сегодняшний вечер будет безрыбным, ох, рано, она только начала силки выставлять».
Он оставался молчаливым, с тревогой ожидая, как дальше будет разматываться ее паучья нить, и радовался тому, что кухарка не замолкает.
– В моем детстве наша семья, как и все нам знакомые семьи, снимала на лето дачу. Однажды утром под крыльцом папа обнаружил приблудную собачонку, вроде Каштанки, только наша была еще и беременной. Вернее, не так, мы не замечали эту собаку, пока она не привела щенков, и по их писку мы обнаружили все семейство. Я половину лета возилась с ними, гладила щенков, когда мать их уходила за пропитанием, помогала им найми ее сосцы, когда она возвращалась и они слепо тыкались своими мордочками ей в брюхо, с каждым днем нетерпеливо ждала, когда откроются их глазки. Хозяева дачи и за ним вслед мои родители все время причитали: «Ну вот, не дала нам в первый день от них избавиться. Куда теперь мы подращенных денем? Маета с ними». Я же не унывала: «Хозяев я нашим щенкам найду». И я сдержала слово. Нас было много – дачников и их детей, я дружила со многими, у некоторых родители разрешали моим друзьям обзавестись щенком, и выводок мой таял. Но оставались двое – мои любимцы. Я бы и теперь могла долго перечислять вам все оттенки их пятнышек, все их достоинства и обаяние, хотя речь и не об этом… Я уговорила хозяев дачи оставить одного из них насовсем и была счастлива, что остаток лета, а главное – на следующий сезон я приеду и буду играть со своим питомцем. Один оставался у меня, но надо было найти хозяина второму. В конце концов пришел товарищ моего старшего брата и согласился забрать одного, с мечтой воспитать из него охотничьего пса. Я долго думала, кого из двоих отдать, решалась, забирала его из-под теплого материнского брюха, вручала товарищу, он благодарил, прощался и едва пробовал уйти, я останавливала его, забирала щенка, обменивала его на другого. Товарищ снова благодарил, прощался, собирался уходить и… все повторялось несколько раз. Наконец он плюнул: «Дай мне одного щенка, того, которого тебе не жалко, и отпусти уже меня наконец». Я зажмурила глаза, подпустила обоих обратно матери под брюхо, слепо нашарила одного из них, отдала и только теперь поняла, как же я не прогадала – со мною остался действительно тот, кого я любила больше всех остальных.
Женщина остановилась, перевела дух.
– Сколько же вам было в ту пору лет? – участливо спросил Гаранин, не понимая, куда клонит она своим рассказом.
– Немногим больше, чем теперь моей Наталье – сущий младенец, – призналась женщина и продолжила:
– Мы уехали, как всегда, в сентябре, мой щенок остался до следующего лета у хозяев дачи. За зиму моя мать под диктовку написала несколько писем хозяевам дачи и отправила несколько моих рисунков для моей Пальмы. Не стоит говорить, как я ждала этого нового лета и провела его целиком со своей любимицей. Мы вместе купались в пруду, ходили за грибами и ягодами, валялись на сеновале и даже гоняли в саду кротов. Она замирала под столом во время наших вечерних чтений у керосиновой лампы и, кажется, была в эти минуты умнее своей хозяйки. Я напрочь забросила всех своих друзей по даче, куклы стали мне не нужны, я почти позабыла даже про семью… Лето кончилось, я в рыданиях уехала домой. А перед этим две недели штурмовала отца просьбами, умоляла, становилась на колени, клялась стать самым послушным ребенком на свете, только бы мне разрешили взять с собой Пальму. Отец остался безучастным к моим рыданиям. Я была уверена, что вижу ее в последний раз.
Сумерки густели, вдалеке, словно почуяв последние произнесенные слова из рассказа, печально завыла собака.
– Мать что-то знала, возможно, ей написали соседи, и по весне она тактично у меня осведомилась: не хочу ли я сменить место, может, мы поедем на этот раз в другой поселок, подыщем дачу красивее и богаче? Я резко заспорила, и мать прекратила свои уговоры… Калитку нам отворила хозяйка и сразу бросилась ко мне: «Зиночка, а Пальма-то твоя теперь по болотам шастает, ты уж нас прости – отдали в хорошие руки. Увез от нас ее охотник из дальнего уезда, увез. Но мы слышали, что хорошая из твоей Пальмы получилась добытчица, уток из воды ему так и таскает». Ей вторил хозяин, ее муж: «Ага, знатная вышла ищейка. Сначала у нас за одну ночь уток подушила, теперь из озера тягает». Я возмущалась, протестовала со всей своей детской наивностью: «Но как? Ка вы могли отдать мою собаку?! Ведь она же была моя!» Хозяин не стал долго выслушивать моих слез, грубовато ответил: «Коль твоя, так и держала бы у себя дома, а раз у нас она, так, значится, наша и была. Потому мы ее и отдали». Я хотела тут же уехать, упрашивала маму, но она ответила: «Золотце, уже поздно, все дачи разобраны, если мы уедем, то вовсе останемся без дачи». И мы остались… Скоро у хозяев началась обычная процедура: когда приходили особенно жаркие дни, они перетряхивали в сундуках все свои зимние одежки, выносили на солнце одеяла, тюфяки и подушки, прокаливали их от вечной сырости на летнем зное. И в такой день я заметила среди вещей шапку… Шерстинка к шерстинке на ней лежали ровнехонько, со всеми пятнами и крапинами, как на моей Пальме… Они не боялись достать эту шапку на свет, они думали, что я в своем младенческом невнимании забуду о ней, не стану вспоминать. Я долгие годы носила это в себе и не прощала всем взрослым циничной лжи. А может, и до сих пор людям не прощаю…
Она замолчала. Видимо, даже теперь, по прошествии стольких лет, она так и не ослабила эту струну в своем сердце.
У Гаранина складывался свой ребус: «Вот так и нам она не простит нашей “лжи„, ведь все, что мы делаем и к чему призываем, для нее – ложь. И ребенка своего она заставит нам не прощать. Потому враг она нам, и нет тут другого мнения».
Наутро он поделился своими мыслями с командиром отряда. Ее вызвали в кабинет, она без тени страха объясняла им обоим:
– Поймите, я не выдаю себя за кухарку, я ею и являюсь, с одной лишь только целью – выжить и оставить жизнь своему ребенку. Да, у меня было совсем иное прошлое, я никогда не работала кухаркой, у меня и моей семьи была своя кухарка, но что это меняет. Времена теперь другие, я научилась готовить, чтобы прокормить ребенка.
– Скажите, ваш муж действительно в иммиграции? – холодным тоном допрашивал ее Гаранин.
– Ну и что? – не понимала чекистов женщина. – Что это меняет? Вы думаете, он присылает мне деньги на содержание моей малютки?
Женщину отвезли в уезд, до выяснения. Гаранина с отрядом скоро перебросили в новое наступление, о судьбе той женщины он больше ничего не знал. Он не раз вспоминал потом это ее долгое откровение и сам себе сейчас не ответил бы: почему пришел тогда к такому неожиданному заключению. Возможно, многое смешалось в нем – и жалость к неведомой собаке Пальме, и к жестоко забитому быку, и к тем порубленным на станции его рукой людям.
Гаранин и сегодня ставил себе вопрос: шпионкой ли была та женщина на самом деле?
10
День медленно клонился к вечеру. Гаранин подъехал к госпитальной конюшне, в теньке отдыхали несколько служащих в форме и гражданской одежде, при виде офицера они нехотя стали вставать. Поручик приветливо улыбнулся:
– Скажите братцы, есть среди вас ездовой Осип?
Один пожилой бородач смущенно передернул плечами:
– Меня Осипом звать, ваше благородие.
– Скажи, миляга, тебе сегодня ехать в наряд по лазарету?
– Так точно, ваше благородие. Моя сегодня смена в полевом лазарете дежурить.
Гаранин радовался своему затаенному успеху: