– Как долго вы прожили в этой самой революции? Я имею в виду – по ту сторону фронта.
– А вы? – с легкой досадой спросила она.
– С октября семнадцатого до той поры, когда Вюртемберг занял плацдарм и я оказался в его власти, – выпалил Гаранин и сам удивился своей формулировке.
Он видел досаду Анны и не мог разгадать причины, вызвавшей ее.
– Неважно, сколько я прожила у них, важно, что теперь я иду бок о бок с вами… Разве этого мало?
Гаранин чувствовал, как ладонь ее все плотнее охватывает его руку, он решил доигрывать эту партию до конца – авось выведет куда-нибудь на чистую воду:
– Только лишь идти рядом с вами – мало, но у меня есть одно утешение – завтра ваше дежурство будет снова в госпитале, а значит, я непременно увижу вас.
Она отдернула руку и крикнула в спину ездового:
– Осип, подожди!
Не глядя спутнику в глаза, сестра милосердия вымолвила сдавленным голосом:
– Вам дальше не стоит ехать, Глеб Сергеевич.
Стремительно садясь в седло, он думал: «Все, она на крючке. Додави – и ты получишь ее целиком и полностью».
– Я бы рискнул всем на свете, чтобы хоть на минуту оказаться на месте художника, рисовавшего вас, – и он дал лошади шпоры.
11
Однажды картина спасла Гаранину жизнь. Вернее – не однажды. Одна и та же картина хранила его жизнь в течение нескольких суток.
…Белые взяли Крым в тиски так же внезапно, как и красные за три месяца до этого. На исходе марта девятнадцатого года красные обступили полуостров: одновременно ломили на Перекоп, форсировали Сиваш, с гор спустились партизаны и ударили в тыл белым – не спасла их ни греческая дивизия, ни судовая артиллерия с кораблей Антанты.
Первомайская демонстрация совпала с уходом эскадры интервентов из Севастопольской бухты. Жители вспоминали: «Год назад в этот день на рейде показался германский флот. Сколько с тех пор воды и правительств утекло…»
Красные, как выяснилось вскоре, пришли на эту землю тоже ненадолго. В середине июня на пристань Коктебеля генерал-майор Слащев высадил свой десант. Он был настолько внезапен, что ведомства и отделы продолжали еще работать в то время, как белые войска уже шагали по улицам города.
Поднялась беспорядочная пальба, Гаранин сиганул через распахнутое окошко на улицу. Совсем рядом закричали:
– Стоять! Стреляю!
Гаранин не послушался, пуля выбила из стены над его головой горсть штукатурки, запорошила глаза. Глеб несся почти вслепую, выстрелы не стихали, рикошетило об мостовую, щелкало в заборы и стены. Один из таких рикошетов ущипнул Гаранина за ногу ниже колена. Рана оказалась незначительной, скорости хода он почти не убавил. Его вынесло к воде, на приморскую улицу. Он залез под какой-то низкий прилавок, отыскал там ветхую полсть и накрылся ею…
День казался нескончаемо долгим. Мимо ходили отдельные люди и целые толпы, шагали дружно в ногу солдаты, все время тут и там не стихали редкие выстрелы. Гаранин в эти секунды с трепетной дрожью ожидал темноты и понимал: еще кто-то попался, плохо схоронился, не уберегся. Он боялся пошевелиться, боялся думать, насколько сильна его рана. Глеб переживал не о ее последствиях и долгом заживлении, а только о том, что кровь, выбегающая из нее, может его выдать.
В сумерках он решился откинуть полсть, оглядел свою пострадавшую ногу. Рана была небольшая и почти не кровоточила, но нога сильно распухла и покраснела. Гаранин осторожно выбрался из-под прилавка, решил пробираться берегом моря к горам. Он верил, что туда, как и в предыдущие разы, когда менялась на полуострове власть, уходили и скрывались все уцелевшие.
Каждый шаг давался ему нелегко. Он проклинал свой «чересчур чувствительный организм», крепился, закусив нижнюю губу, однако нога от этого болеть не переставала. Глеб увидел в сумраке двухэтажный особняк с балкончиками и пристройками. Он знал, кто здесь живет. Еще до войны этот дом выстроил себе один знаменитый столичный поэт. Гаранин много слышал о нем, о тех историях и слухах, что народ связывал с особняком, планировал заглянуть в гости к Поэту, как только выдастся свободная минутка, но она за три недели его работы в Крыму так и не случилась.
Высокие окна и витражи в виде лучистых солнц были темны, дом хранил молчание.
«А вдруг у него квартирует целая полурота солдат?» – лихорадочно думал Гаранин, но рука его уже тянулась к темному стеклу.
Он осторожно постучал, почти поскребся. Ждал долго, понимая, что такой мышиный стук не расслышал бы даже самый чуткий слух. Стукнул чуть сильнее и ждал еще дольше, чем после первого раза. Хотел стукнуть в третий раз, но окошко во втором этаже над его головой тихо отворилось.
Гаранин задрал голову: в глубине комнаты, особо не показываясь на улицу, стояла человеческая тень. Глеб понимал, что его видят и слышат, он для чего-то прикрыл рот рукой и как можно тише заговорил:
– Мне угрожает опасность… Прошу вас, если это возможно, пустите меня внутрь…
Невдалеке плавно беседовало море, играя волной в зацелованной им гальке, Гаранину показалось, что море съело его слова.
Тень на втором этаже ответила довольно громко и внятно:
– Оставайтесь у этого окна, я спущусь и открою его вам.
От счастья у Гаранина подкосились ноги, он вытянул раненую вперед и сполз спиной по нагретой солнцем, еще не остывшей стене. Хозяин особняка через полминуты открыл ему окно:
– Сможете перелезть подоконник? Или вам лучше пройтись к двери и войти по-нормальному?
– А где дверь? – морщась от боли, приподнялся с земли Гаранин.
– Совсем рядом, вот за этим углом.
Гаранин кивнул и похромал в указанную сторону. Распахнутая дверь уже ждала его. Переступив порог, он почувствовал рядом с собой массивную фигуру, она подхватила его под локоть, частично снимая боль с раненой ноги.
– Вот сюда, сюда, пожалуйста, здесь у меня диван, – говорила фигура, помогая ему идти.
Глеб нащупал руками мягкую спинку, обскакал ее на целой ноге и с облегчением рухнул на сиденье. Темная фигура уже двигалась где-то в темной комнате, но не оставляла его, бормоча мягким голосом:
– Сейчас я зажгу свет и постараюсь вам помочь.
Хлопнула и прищелкнула замком входная дверь, потом затворилось окно, прошуршала задвигаемая портьера. Только после этого чиркнула спичка, выхватила из мрака косматую фигуру – плотного, почти толстого человека. Хозяин дома зажег лампу, Гаранин внимательней рассмотрел его лицо: небольшая борода компенсировалась шикарной шевелюрой, немного всклокоченной ото сна. Глеб видел Поэта на журнальных фотографиях, но ему показалось, что в бороде и волосах его слишком много седины и лицо измято складками – не прошли даром для него эти тревожные годы, или просто свет лампы ложился столь неудачно.
– Простите, я совершенно забыл ваше отчество, – сказал Гаранин.
– Можете меня звать по имени, раз уж оно вам известно, – пробурчал Поэт.
Он сходил в другую комнату и вернулся назад с домашней аптечкой. Гаранин с треском располосовал себе штанину.
– Будьте добры не шуметь, – предупредил его Поэт. – Мы в доме не одни, здесь есть пожилые люди, и они заслуживают крепкий сон.
Гаранин осекся: «С чего это я решил, что Поэт здесь сам? Спросить его, кто здесь еще? Черт возьми, он такой мягкий и вежливый, не оскорблю ли я его этим? Еще обидится, прогонит. А у меня даже револьвера нет. Да если б и был, что же мне, запугивать человека, давшего мне приют?»
– Скажите, я могу вам… доверять? – долго не мог промолвить Гаранин последнее слово.
– То, что вы в такой час у меня в доме и тем более имеете в теле пулевую рану, позволяет мне сделать вывод, что вы относитесь к одной из враждующих сторон. А события сегодняшнего дня не оставляют сомнений, что сторона ваша нынче временно не в чести. Поэтому я осмелюсь спросить вас: вы слышали за эти два месяца, пока правите этим краем, что в моем доме нашли кого-то? И сам же отвечу: нет, не слышали, потому что и не находили у меня никого.
Гаранин немного подождал, прежде чем осторожно спросить:
– А вы у себя кого-то прятали?
– Этот вопрос считаю глупым после моего признания в том, что я никого не выдавал.
«Ну да, чего ему меня бояться? – рассуждал Гаранин. – Я в клетке – беспомощная птичка с перебитым крылышком. Теперь он может безбоязненно рассказать все, что творилось за эти два месяца, теперь я его должен бояться, а не он меня».
Поэт тем временем обработал его рану йодом, помазал вокруг спиртом, шмякнул из склянки вонючей мазью на салфетку и прилепил ее к ране. Словно прочтя мысли Гаранина, он заговорил:
– Вам не стоит меня бояться. Я нейтрален. Мой кров – убог. И времена – суровы. Но полки книг возносятся стеной. Надеюсь, вы найдете в них себе защиту.
– Я очень благодарен вам и прошу прощения за доставленные неудобства. А еще… я сожалею, что подвергаю вас дикой опасности.
Поэт тактично улыбнулся:
– Сегодня утром от меня ушел странник. Он, как и вы, ждал своего часа, как и вы, извинялся за неудобства, принесенную в мой дом опасность. Но вот он ушел, дождетесь и вы своей минуты. Надеюсь, когда вы станете свободны – не припомните мне этих откровений.
Гаранин понимал, что Поэт шутит, а потому не стал публично клясться в вечной дружбе и заверять его в отсутствии злопамятности.
– Я должен объяснить вам некоторые правила, – растолковывал незваному гостю Поэт, – вы все светлое время суток будете проводить в одном укромном тайнике, где я вас помещу. Предупреждаю: там темно, неуютно и отсутствуют всякие удобства, но это самое безопасное место в моем доме. Вам придется ждать ночи, чтобы отправить естественные потребности, для малой нужды я оставлю вам несколько бутылок с затычками. Для приема пищи и посещения туалета вы сможете выходить лишь ночью, когда уснут иные обитатели дома. Это моя престарелая мать, и еще у меня бывают гости… я не хочу подвергать их опасности, ведь, обнаружив вас, они становятся соучастниками моего «преступления».