ть, они превратились в два раскаленных угля, офицер уже смаковал ту минуту, когда достанет притаившегося красного из того самого тайника, где сам прятался день назад.
– Прошу меня простить, Максимилиан Александрович. Даю слово офицера: больше вас не побеспокоят, – раздался четкий щелчок шпор.
Перед глазами Гаранина стоял спокойный взгляд Поэта, способный потушить угли офицерских глаз, в них мгновенно гаснет огонь, штабс-капитан прикладывает руку в перчатке к своему козырьку.
– Честь имею, – долетело на второй этаж к Гаранину, и дружный топот сапог посыпался из дома на улицу.
Гаранин только теперь заметил, как его трясло, совсем как вчера, когда он лежал под прилавком, прикрытый ветошью. Наверняка так же точно трясся этот штабс-капитан всякий раз, едва раздавался стук в дверь гостеприимного Поэта.
По прошествии трех дней Поэт через местных татар вышел на связь с партизанами, ушедшими в горы. Те прислали за Гараниным проводника, он отвел его в надежное место, где Глебу выправили новый легальный документ, по которому он покинул Крым, добрался на Большую землю и через время перешел линию фронта обратно к своим.
Гаранин запомнил прощальное слово Поэта:
– Когда вы будете у власти, знайте: я стану помогать тем, кто попросит у меня убежища.
Чекист, заново обретший свободу, хотел поклясться: «Когда мы вернемся, то подобным ночным обыскам больше не бывать» – и тут же осознал, что клятвы эти не имеют веса. Он навсегда покинул уютный особняк Поэта, и понятие уюта не было издевкой – за несколько ночей, проведенных в тайнике, Гаранин успел полюбить эту конуру, спрятанную за средней картиной триптиха.
12
Знакомый санитар встретил Гаранина у главного входа в госпиталь:
– Господин доктор велели вам к нему зайти, ваше благородие.
– Опять велел или это еще с того раза? – уточнил Гаранин.
– И в тот раз, когда разрешили вам форму выдать и еще спрашивали: «Не явился этот гулена?» – а потом наказал вам напомнить, как явитесь, значит.
Доктор оказался сухощавым стариком с седой академической бородкой и строгими глазами, сновавшими за пенсне. Он указал Гаранину на стул, закончил заполнять какую-то бумагу, не спеша опустил крышечку на стеклянной чернильнице, полистал журнал и тиснул в уголке печать. Вся его неспешность, чуть ли не медлительная сдержанность, говорила о том, что и разговор, скорее всего, он будет вести должным образом. Затем доктор подошел к висящему на стене барометру, хмыкнув, долго смотрел на его показатели, налил воду из графина, попил сам и остатки вылил в горшок комнатного растения. Гаранин терпеливо ждал и чуть не полетел со стула от громкого визгливого голоса:
– Вам здесь не ночлежка! Это не богадельня для убогих! И не дом инвалидов! Здесь вы не можете приходить и уходить, когда вам заблагорассудится! Не хотите соблюдать режим – я вас мигом выпишу, полетите на фронт с недолеченной рукой.
Гаранин был ошеломлен столь резким переходом от докторской сдержанности к почти истерике.
– Что вы о себе возомнили? Присылаете ко мне этого ротмистра, потом эту… Кадомцеву.
– Ротмистра я не присылал, – попытался влезть со своим оправданием Гаранин.
– Настоятельно прошу меня не перебивать! – взвизгнул доктор. – Ежели вам не нравится тон, с которым к вам здесь обращаются, я повторюсь: могу выписать вас на все четыре стороны и уверяю – не буду нести за это никакой ответственности.
Гаранин сидел с немного растерянным видом: «Каков тип! Попадись ты мне в другом случае – ох и прикрутил бы я твой голосок. Видимо, кто-то за ним стоит, простой доктор так на офицера кричать не станет. Наверняка вылечил от подагры Новоселова или самого командующего корпусом, вот теперь и хорохорится. А может, и вправду по его воле вылететь мне из госпиталя, как пробка от шампанского? Не дури, Гаранин: госпиталь – твое прикрытие. Пока ты тут, на виду у командования, – наступление не отменят. А если тебя выпишут, то куда ты себя денешь? Жить тебе негде, и в полк тебя таким «инвалидом» никто не примет. Так что сиди, не дергайся, согласно кивай головой и уверяй этого мозгляка, что впредь такого не повторится».
Поручик встал на ноги:
– Я понял вас, господин доктор!
Седовласый эскулап вежливо склонил голову и сменил тон:
– Надеюсь на ваше офицерское слово.
В палате, куда вернулся Гаранин снова переодетым в пижаму и халат, он застал одного неспящего офицера. Это был тот самый, что сегодня днем вел беседу с ним о судьбах России. Гаранин по-прежнему видел его злобный оскал, хотя теперь он больше походил на улыбку. В руке он что-то осторожно держал и любовался этим. Заметив Гаранина, офицер протянул к нему руку и немного разжал пальцы:
– Смотрите, поручик… А? Каков красавец, каков стервец.
В ладони у офицера шевелилось что-то серое. Гаранину сначала показалось, что мышь, и он невольно скривил лицо, но потом разглядел крохотного птенца в серо-желтом пуху.
– А? Каков? Ну, скажите! Правда ведь? – радовался, как ребенок, офицер.
– Где вы его взяли? – осведомился Гаранин.
– Во дворе подобрал, из гнезда выпал, бедняга, – не сводил глаз со своей находки офицер. – Поглядите – живот аж светится, все кишочки можно через кожу увидеть.
Он посадил птенца на табурет, достал из кармана кусок сбереженного от ужина хлебного мякиша, стал отщипывать мелкие крошки. Приемыш его, до этого, видимо, принимавший пищу только из родительского клюва, несмело стал клевать крошки. Офицер, радуясь каждому его клевку, приговаривал:
– Умничек мой, отчего ты такой поздний? Надумала тебя мать высидеть в середине лета… Все остальные уж полетели, а ты? Оперишься ли к осени, сможешь полететь?
Гаранин, глядя на это, невольно умилялся:
«Сколько смотрю на человека – никак не могу его понять. Взять хотя бы этого наполовину свихнувшегося бедолагу».
Он вспомнил, как шел однажды по ночному полю. Вечером здесь прошел бой, и оно было усыпано трупами. Гаранин тщательно выбирал дорогу между трупами, чтобы провести идущую следом батарею, не раздавив их. Сзади него ездовые старались наехать кованым колесом на голову, и она лопалась, как спелый арбуз. Он постоянно ругался на них, они божились, что наехали случайно. В конце концов Гаранин поскакал вперед, чтобы не слышать ужасного хруста и отвратительного гогота, когда еще не совсем мертвый человек, ездовые не разбирали – красный или белый, дергался конвульсивно.
Поле наконец закончилось. У крайнего крупа в темноте возилось что-то белое, скулящее. Подъехали ездовые, кто-то из них произнес почти жалобно:
– Гляди, щеня ползает.
– Из мешка выпал, у этого вот, зарубленного.
– Нельзя его оставлять, он тут пропадет.
Один соскочил на землю, подобрал щенка, тут же на него налетели:
– Осторожно, ты, своими лапищами – он же маленький.
– Не стакан ведь трехдюймовый баюкаешь.
«Человек – великая тайна, но и большая сволочь. От дьявольского до святого в нем – один шаг… А что, если я ошибаюсь и Кадомцева никакая не шпионка, а просто женщина? Женщина, и все!.. Брось, Гаранин, не раскисай. Пока не прощупаешь ее до конца – не убедишься. Завтра ночью Кадомцева снова дежурит здесь, надо брать быка за рога. Сложновато будет это сделать в госпитальных стенах. Тут бы неплох ресторан с икрой и шампанским, а потом гостиничные номера, на худой конец – ее спаленка с портретом русалки на стене, мещанская гитара с розовой перевязью на грифе и страдальческий романс в моем исполнении. Можно застать ее завтра дома днем, но: во-первых, рука моя раненая не даст зажать убедительного аккорда; во-вторых, днем это совсем не то пальто, девушки днем несговорчивые, даже такая натурщица; а в-третьих, как снова выберешься из госпитального каземата с таким вредным надзирателем-эскулапом?»
В размышлениях и постройке комбинаций Гаранин вышел из палаты, пересек коридор и через черный ход оказался во внутреннем госпитальном дворе. Отсюда расходились дорожки на кухню, в прачечную, на конюшню и в прочие хозяйственные службы. Посреди двора, под куполом развесистого каштана вкопан был стол и четыре скамьи по его периметру. Днем еще заметил Глеб, что здесь ходячие солдаты играли в карты, курили или же просто болтали. И сейчас в темных сумерках светились огоньки цигарок под каштаном, слышалась неторопливая речь – разматывался клубок солдатской сказки:
– Жил-был солдат; вышел в отставку и пошел домой. Приходит в свою деревню, а она вся пуста, не видать нигде народу. Что такое, значит? Зашел в свою прежнюю избу, снял ранец, разделся; стал на лавку садиться, глянул, а на столе стоит штоф вина и всяких закусок вволю наготовлено. «Ну, – думает, – хоть голоден не буду: есть что закусить и выпить». Вдруг лезет в избу его старый дед, который лет с десять как помер; был он сильный колдун, весь народ из деревни повыгнал, а такого хитреца, чтобы с ним сладил, еще не бывало! Увидал он гостя и закричал: «Ба! Здравствуй, внучек!» – «Здорово, дедушка!» – «Давно я тебя не видал!» – «И то, давно!» Сел колдун и давай закуски уписывать да вином запивать; все один приел. «Где ж мои братья?» – спрашивает солдат. «В иной деревне живут; я отсюдова всех выгнал. Только и ходят сюда, что днем; придут, поставят мне ужин да штоф вина, и назад!»
Подзакусил колдун, подвыпил и говорит: «Поедем-ка в соседнее село; там нынче свадьба у богатого мужика. Как приедем, я в избу пойду, а ты стой на улице, и что стану тебе в окно подавать – все принимай да в повозку клади». – «Ладно, дедушка!» Вышли на двор, у крыльца стоит тройка вороных – так и рвут, копытами землю роют! Сели в повозку и мигом в село прискакали. Колдун вошел в избу, а солдат остался на улице, смотрит: что будет? Дед взял со стола скатерть и все, что на столе было накладено-наставлено, завернул в узел и подает в окно; солдат принял и положил в повозку. Потом подошел колдун к жениху, засучил свой рукав и засунул ему руку в рот по самое плечо – жених тотчас помер; сделал то же и с невестою – и та померла. Тут все заголосили, заплакали; отчего беда приключилась? Никто не ведает: колдун и вошел, и ушел никому не видим.