Гаранин, услышав ответ, отдернул руку от задвижки, будто она была раскаленной. За дверью не желали ждать:
– Видчиняй швыдче, бо скризь двэри жахну![3]
Гаранин отдернул запор и мигом отскочил вглубь хаты, боясь скорого выстрела. Дверь отворилась и тут же захлопнулась снова. Из-за нее донеслось, как болтали теперь между собой, на таких же повышенных нотах, как и до этого с пленниками, не в силах унять дрожавшей тревоги внутри:
– Внутрь на заходи, а то навалятся из темноты, лови их тогда… Беги за Михалычем, все расскажи ему, спроси: как с ними быть. Да вот и он сам…
– Что тут у вас за тарарам? – раздался голос старшого.
– Тикать надумалы, подлюки, – жаловался старшому часовой.
– Тихо ты, не галди, рассказывай по порядку и не надо орать, – спокойно призывал старшой.
Гаранин слышал, что борьба на полу прекратилась, в хате установилась полная тишина, однако разговор из-за двери сюда не проникал. Не прошло и минуты, дверь распахнулась, в нее упал свет лампы. Лешка и Мыштяк стояли около печи, в стороне от дверного проема, видимо, тоже опасались внезапного выстрела.
Неторопливо и без опаски вошел старшой:
– Вот что, господа революционеры, ездового вашего, вместе с кобылкой, мы себе оставляем, он еще не испорченный, из него нормальная людына может получится. А с вами все ясно.
Их отвели в темный и холодный полуподвал. По стенам всю ночь уныло капала талая вода. Мыштяк забывался коротким сном, потом вскрикивал, трясся от холода, страха и близкого рассвета, сипел через сдавленную отчаянием глотку:
– На кой черт им ждать утра?.. По пуле в голову, и всех делов… Я бы и при этой лампе не промахнулся. Нет, выдумывают чего-то, мудруют… Они б еще, слышь, Гаранин, они б еще приговор читать вздумали… Ха… Ха-ха… Шутники…
Гаранин ему не отвечал, вращая в голове лишь единственную мысль: «Если бы мы не попытались бежать, нас бы ждала иная судьба?»
Мыштяк начинал говорить быстро и осознанно, будто не висел над его головой нож гильотины и не скрипела натянутая веревка:
– Слышал, беляки про своего генерала легенду выдумали? Красивая история – закачаешься, только они такое могут. Повели наши, значит, генерала стрелять, а он им: «Как же вы, господа, намерены меня расстреливать, ежели по статусу положено, чтобы при казни генеральской особы команды отдавал чин, не менее генеральского. Где же вы себе генерала найдете? Кто расстрельной командой руководить будет?» Чудаки, ей-богу… И по легенде, мол, сам генерал своим расстрелом командовал. Ну, не предупреждал ли я? Вот так история. Скажи, Гаранин?
Глеб в сотый раз за эту ночь хотел закричать на своего напарника, налететь на него, размозжить голыми кулаками ему голову, но каждый раз сдерживал себя, проклиная свою несдержанность с попыткой побега.
Утром их вывели. Вставало алое мартовское солнце, на которое больно смотреть. Гаранин глядел себе под ноги и молил высшие силы лишь о том, чтобы их долго не вели к месту расстрела и побыстрее все кончилось. Путь их, однако, продолжался, он поднял голову, в каждой приближавшейся стене стал искать отметины пуль и не находил такой стены.
Их вывели за пределы слободы, остановили у высокого берега. Внизу лежала затянутая бурым льдом река. Обоим велели раздеваться. Гаранин медленно снимал одежду, ни на кого не глядел, его не торопили. Из кармана у него выпали наградные часы, кто-то из конвойных неторопливо приблизился, стал нагибаться. Внезапно Гаранин обрел резкость движений. Он опередил конвойного, подхватил часы, размотал их за цепочку над головой и бросил в сторону реки, они шлепнулись на лед, заскользили по нему.
Глеб открыто глядел на своих палачей, ожидая удара прикладом или нагайкой. Среди конвойных он разглядел старшого.
– Значит так, братцы-товарищи, – сказал он своим ровным голосом, – бегите к себе в Совдепию и не оборачивайтесь. Коль выдержит ледок – ваше счастье.
Гаранин невольно скользнул глазами по напарнику. У Мыштяка в один миг разгорелась воля к жизни, он вновь почувствовал слабую опору под ногами, неколебимо решил, что выплывет из темного омута. Внутри Гаранина тоже разгорелся боевой азарт, в ногах забродили демоны, устраивая там дикую пляску. Как застоявшемуся коню, ему хотелось рыть копытом размякшую землю.
Чекисты стояли друг против друга, крутили головами, глядя то на конвойных, то на старшого, ждали последних заветных слов или какую-то команду.
– Ну, чего стоите-то? Можно, – тихо разрешил старшой.
Мыштяк смело ступил на лед, размашисто перекрестился:
– Николай, выручай!
С берега засмеялись:
– Коммуняка святых угодников вспомнил!
Гаранин ощутил голой ступней холод льда и его живую, зыбкую сущность. Не вовремя вспомнились слова классика про редкую птицу, долетавшую до середины реки… «А я тем более не птица», – подумал он.
Расплескивая выступившую сверху льда воду, Гаранин петлял между бурыми пятнами, старался разглядеть, узнать в ненадежной корке гиблые места. Оба чекиста спешили перебежать реку, опасаясь, что палачи их в любой момент могут передумать и нарушить тишину выстрелом. Фигура Мыштяка в желтом, вылинявшем от кипячения белье, все время маячила впереди. Они не сговаривались, не стремились объединиться и искать спасения в паре, их гнал вперед звериный инстинкт, волчья выживаемость.
Небольшая степная речка в сотню саженей ширины быстро подходила к концу, маячил близко спасительный берег. Гаранин не унимал ликования: «Уже треть осталась!.. Уже четверть!.. А теперь не больше одной пятой…»
Почти у самого берега лед под Мыштяком лопнул. Он ушел в пролом по самую грудь, каким-то чудом уцепился за скользкий панцирь, молча и упорно, обламывая ногти, старался вылезть. Гаранин, бежавший позади него, успел остановиться, метнулся влево от провалившегося напарника, затем вправо. Везде его взгляд выхватывал бурую полоску льда с проступившей наверх водой. Шансов не было. Пробеги Гаранин хоть версту вдоль берега, он видел бы постоянно точно такую же полоску ненадежного, тронутого весенним теплом льда. До торчавшего из промоины Мыштяка было не больше пяти шагов…
Гаранин угодил правой пяткой точно на плечо своего спутника, оттолкнулся от него, перелетел на берег. Он не оборачивался, не смотрел назад. И не потому, что боялся увидеть жуткую картину. Глеб и так понимал, что если Мыштяк не ушел под лед сразу, если не затолкал его туда Гаранин своим прыжком, то уж теперь, когда Мыштяк хлебнул воды, – у него не осталось сил для победного рывка.
Гаранину некогда было оборачиваться и даже думать об этом. С того берега, оставленного за спиной, вначале ударило коротким восторженным хохотом, потом посыпались выстрелы. Били без суеты, прицельно. Пули свистели над головой, выбрасывали горсти земли из-под ног, плевались грязью на его белую сорочку. Он петлял по-заячьи, вырисовывал зигзаги, и мысли его выписывали невероятных низин лицемерие: «Какая вероломная подлость!.. Ведь обещали же не стрелять!»
Ему долго везло, он уворачивался с успехом, и пуля его настигла уже на излете. Порядком ослабевшая, она впилась под левую лопатку. Гаранин свалился на живот, замер, лежал бездвижно очень долго. Ждал, когда за спиной смолкнут голоса, и слушал, как из раны слабо толкается кровь.
Голоса долго гомонили: наверняка бились перед началом забега двух чекистов об заклад, спорили и тут же делили выигрыш на берегу. Гаранин увидел перед глазами первый блеклый росток, проклюнувший из влажной земли. Нежный, почти прозрачный. Глеб осторожно потянулся к нему губами, втянул в себя вместе с крупинками чернозема.
Он проверял, заметят ли его шевеление, будут ли снова стрелять, ведь думал, что они не ушли, а только затаились и подстерегают его. Потом вскочил и рванул саженными прыжками, чувствуя под правой лопаткой боль. Во след ему никто не стрелял.
В госпитале, где Гаранину залечивали рану, его принималась корежить совесть, и он отбивался: «Будь Мыштяк на моем месте, он поступил бы так же и лопал бы теперь преспокойно жирную курятину, обо мне и не вспоминая».
15
До вечера день тянулся ужасно долго. Гаранин после обеда опять притворился спящим. Перед ужином его вежливо потрясли за плечо:
– Поручик, к вам посетитель.
Гаранин вышел в коридор, увидел Сабурова и особо не удивился: «Ну конечно, кто бы еще мог меня навестить. Квиткову ускользнуть с маневров не под силу, а этот орел тут как тут. Снова принес какую-то каверзу. Что ж – выкладывай».
Пыль на лице Сабурова подтверждала: он и вправду только-только с маневров, забежал на секунду. Лицо было приветливо и таило лукавинку.
– Выйдем во двор, поручик? – предложил он. – Выкурим папироску, подышим воздухом.
– Послушаем птиц, почешем языками, – вторил ему Гаранин, но покорно двинулся по коридору вслед за ротмистром.
Они присели в тени уютного каштана; солдаты, курившие здесь до этого, удалились, оставив офицеров одних. Сабуров протянул портсигар:
– Все еще злитесь на меня, Глеб Сергеевич?
– Меня несколько насторожила ваша вчерашняя фамильярность, – признался Гаранин.
– То ли еще будет, – многообещающе заявил Сабуров.
Гаранин старался оставаться хладнокровным:
– Что за дерзость вы придумали на этот раз?
– Вы правильно предугадали, господин поручик, я собираюсь огорошить вас очередной дерзостью и даже не пытаюсь прятать это, – весело заявил Сабуров.
Гаранин смотрел ему в глаза, в который раз испытывая взгляд ротмистра на прочность.
– Хорошо, что предупредили меня, господин ротмистр, и я внутренне успел подготовиться. Выкладывайте.
Ротмистр так и не убрал свою легкую улыбочку:
– Стало мне известно, господин поручик, что давеча вы просили Квиткова взять вас с собой.
Сабуров надолго замолчал. Гаранин понял, что он ждет согласия или опровержения своим словам и подтвердил:
– Это так.
– А я, Глеб Сергеевич, в свою очередь прошу вас взять