меня с собой.
Гаранин в недоумении нахмурил брови:
– Что это за просьба такая? Вы ведь и так идете в бой со своим эскадроном… Как я могу брать вас?
– Вы не поняли меня, Глеб Сергеевич, – не угасала улыбочка на лице ротмистра, – я прошу вас взять меня с собой туда, куда направляетесь вы сами.
– Я снова вас не понимаю, – стал раздражаться Гаранин. – Куда я, по-вашему, направляюсь? На тот свет, что ли, вас взять с собой?
– Зачем же в такую даль? – наигранно удивился Сабуров. – Сами-то вы рассчитываете выжить в схватке, а меня уже торопитесь похоронить. Авось и я пригожусь, как тот серый волк из сказки.
– Перестаньте молоть чепуху и травмировать мой мозг! – в открытую кипятился Гаранин, про себя думая: «Пусть видит мое раздражение. Черт побери, на что же он намекает?»
– Это вовсе не чепуха, Глеб Сергеевич, от вашего согласия зависят обе наши жизни.
– Каким… каким образом от моих слов зависят наши с вами жизни? – усиленно сдерживая себя, выдавливал по слову Гаранин.
– Самым прямым образом. Вы, господин выдуманный поручик, берете меня к красным, замолвите за меня там у них словечко, а я не выдам вас контрразведке. Вот и цена вашей жизни, равно как и моей.
Гаранин страдал от дилеммы: «Если скажу, что он принят – совершу самоубийство, если стану валять дурака и уверять, что к красным не имею отношения – тоже выдам себя. Да откуда в тебе такая уверенность, что я красный? Что ж ты такая паскуда…»
– Я вынужден вас арестовать и отвести к коменданту, – наконец-то выговорил он.
– Ведите, – с легкой ухмылкой ответил Сабуров. – Что вы ему скажите? Что я предлагал вам вместе переходить на сторону врага? Вам не поверят. А поверят мне, возьмутся за вас как следует и раскрутят веретенце по ниточке. Так что думайте, Глеб Сергеевич. Времени у вас до завтрашнего утра. Я хочу идти в бой и знать, что на той стороне меня не ждет виселица или сырой подвал.
Гаранин обезоруженно молчал. Отпираться, давать какие угодно заверения, а хуже того, угрожать комендатурой было бессмысленно. В голове колотилось: «А если он все же возьмет и поведет меня в контрразведку? Вот прямо сейчас, в больничном халате… По всем исходам я в ловушке. Если соглашаюсь и даю обещание вывести его к своим – это мое чистосердечное признание. Если отпираюсь до конца и утверждаю, что ни о каких красных знать не знаю, – он сделает все, чтобы отвести меня в контрразведку. У него точно есть какие-то доводы или просто догадки, но передо мной он их раскрывать не хочет. Или блефует?.. Нет у него доводов и быть не может! Тянуть до утра, затеряться в солдатской массе, перед боем мне уже никакая контрразведка будет не страшна – ищи-свищи тогда меня».
Сабуров затушил окурок об ножку стола, бросил его в жестяное ведро:
– Я надеюсь, вы услышали мою просьбу, Глеб Сергеевич. Да, и не вздумайте укрыться где-нибудь до утра, я вас в этом городе отыщу без лишних проблем. И доктор мною предупрежден, чтобы велось за вами наблюдение. Повторяюсь: не вздумайте баловать.
«Блефует, прохиндей! Снова блефует. Не на такой он короткой ноге с доктором, чтобы о наблюдении договариваться. А если нет? Если доктор в сговоре?.. Вот и пропасть моя».
Сабуров молча уходил к своему оставленному у коновязи жеребцу.
16
Гаранин остался сидеть в одиночестве под каштаном. Тревога не унималась в его душе. Он пытался отвлечь себя, успокоить, строил новые стратегии и выводил планы. Его взгляд скользил по старой, изъеденной надписями древесной коре: «Глушко 12.07.1912 г.», «Люба + Гриша», «Любка-давалка», «У Любки вонючая». Последняя надпись явно была не окончена.
У самых корней была старая, почерневшая от времени надпись: «Смерть сказала: ждать тут». Гаранин вспомнил, что однажды видел уже такую же точно надпись. Она тоже была вырезана в древесной коре, только дерево было другое – береза.
Год назад они хоронили после боя товарищей. Долго шли споры, ставить ли над могилой крест или нет, среди павших было много партийных, не отрицавших, а прямо презиравших ненавистного им Бога. Могилу вырыли у подножия молодой березки, одиноко стоявшей в поле. Место у деревца выбрали специально, для ориентира, планировали после войны достать останки товарищей и с почестями перезахоронить на главной площади ближайшего города, непременно переименовав ее в площадь Павших Бойцов.
Гаранин помнил, как с хрустом перерубала лопата молодые березовые корни. Он думал тогда, что береза, если не умрет после этих похорон, непременно затянет мертвецов своими разросшимися щупальцами и, если война продлится еще хоть пять лет, люди, пришедшие сюда для торжественного перезахоронения, будут с трудом извлекать разрушенные деревом кости.
Когда могильный холм был насыпан, один из солдат, копавших с Гараниным могилу, достал нож и вырезал на белом в черную крапину стволе восьмиконечный православный крест. А ниже от него, он написал ножом эту фразу. Был ли он здесь, тот красноармеец, во дворе этого госпиталя? Или такой же, как он, чудак, но абсолютно ему незнакомый, оставил в каштане надпись слово в слово, как на той могильной березе…
Гаранин подумал теперь: «Самое время немного пофилософствовать… Рассекретит меня Сабуров – не рассекретит, убьют – не убьют… Так ли это важно в масштабах войны? Задание свое я выполнил, наступление белых спровоцировал, а дальше… Нет, отставить философию! Ты разведчик! Не раскисать! Идти до конца».
Ему стало немного легче, он вернулся в госпитальную палату, снова прислушивался к офицерским разговорам, осознавал их пустоту, но чутья своего не ослабил.
После ужина в палату заглянул санитар:
– Его благородию поручику Гаранину – на перевязку.
Глеб преодолевал длинный коридор, в голове бегали короткие мысли: «Ночная смена заступила на дежурство, госпожа Кадомцева уже в стенах госпиталя. Интересно, она снова будет избегать меня? Если так, то плохо, придется изыскивать поводы для встречи с ней».
Опасения его развеялись, Анна Дмитриевна находилась в перевязочном кабинете. Взгляд ее был отчужденно холоден. Гаранин догадался: «Снова решила играть в недотрогу. А если это не игра? Как уверял меня Осип – она боится любого сближения, бережет себя и кавалера».
Кадомцева приступила к своей работе. Сохраняя деловой вид, она, однако, не молчала:
– Рана ваша значительно лучше выглядит, Глеб Сергеевич, начала затягиваться.
– Это благодаря вашим чутким рукам, Анна Дмитриевна.
– Оставите вы, наконец, свои нелепые комплименты? – кажется, всерьез обиделась она.
Гаранин осекся: «Кажется, я ее и вправду задеваю словами, как бы не спугнуть окончательно. Нужно зайти с другого бока».
– Анна Дмитриевна, можно вам задать личный вопрос?
– Вы его уже задаете, испрашивая на него позволение. Что будет, если я вам откажу? Обидитесь и будете молчать весь вечер?
– А вы намерены так долго делать мне перевязку? – изобразил невинное удивление Гаранин.
Сестра милосердия сдержанно улыбнулась. Гаранин, ободренный этим жестом, попытал счастья снова:
– Так вы не против мое вопроса?
– Господи, да задавайте уж.
Гаранин набрал воздуха в грудь, будто перед прыжком в воду:
– Почему вы покинули ту страну?
Анна сделала печальную ухмылку:
– Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня. Мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня.
– И все же, все же, не уходите от ответа с поэтической помощью, – настаивал Гаранин.
– Я и не пыталась уходить. Моя нехитрая профессия натурщицы не смогла меня прокормить, и я сбежала.
– Здесь вам живется сытнее, – без всякого намека на подковырку уточнял Гаранин. – Но дело ведь не в животной сытости – признайтесь. Я же вижу: вы не из тех людей, что будут сыты лишь хлебом насущным.
– Одной голой поэзией тоже не насытишься, – все же увиливала Кадомцева.
– Однако она для вас важнее пропитания? – не уступал Гаранин.
– Вы свободны, господин поручик. Ваша рана в порядке, – прервала она взаимные препирательства.
– Так быстро? – не поверил глазам Гаранин.
– Увы, – выдавила вздох сожаления Анна.
Гаранину и вправду не хотелось уходить:
– Но раз уж вы сказали, что намерены слушать меня весь вечер, так давайте прогуляемся хотя бы до госпитального дворика, там есть чудесный столик под каштаном…
– Ну да, вы ведь у меня единственный раненый на весь госпиталь, больше дел у меня нет, – иронизировала Анна. – И к тому же в этом вашем госпитальном дворе тяжелый запах летит от нужника, не самое романтичное место для прогулки.
– Что поделать, обошел все госпитальные пределы – и иного места не сыскалось, – печально развел руками Гаранин.
Анна прикусила нижнюю губу, было заметно, что она решается на какой-то шаг.
– Я позову вас, как только управлюсь со всеми делами, – сказала она чуть слышно.
– Буду с нетерпением ждать, – тут же отозвался Гаранин.
Он вернулся к себе в палату, офицеры лениво перебрасывались незначительными фразами. Глеб рассуждал: «Намеренно уходит от ответа, не хочет выдавать себя, хотя самая правдоподобная легенда, почему она здесь, у нее заготовлена. Почему ее не озвучивает? Почему пытается водить вокруг пальца? Проясним мы тебя, пташка, еще не вечер. Сама сказала, что позовет в гости… Очень все подозрительно».
За окном окончательно стемнело, госпиталь плавно затихал, по коридорам не шаркали шаги. Офицерская палата погружалась в сон, Гаранин привычно притворился спящим. Ближе к полночи дверь в его палату тихонько приоткрылась, он мигом распахнул глаза. Рука, прикрывавшая пламя свечи, висела в дверном проеме, самого человека или его лица не было видно. Гаранин бесшумно поднялся с койки, рука со свечой скрылась за дверью.
В коридоре его ждала Кадомцева.
– Вы и вправду не спали, ждали моего сигнала, – констатировала она его выход хладнокровным тоном, но в нем подрагивали нотки волнения.
– Как я мог обмануть вас? – сделал такой же голос Гаранин.