Глеб со свойственной ему подозрительностью подумал: «А если он в очередной раз проверял меня? Решил дать всего, что я прошу, и затаился: пойду ли я до конца или сверну, подставлю его шею под удар, выдам полковнику Новоселову или совершу предательство иначе».
Вокруг становилось светлее с каждой минутой, Гаранин иногда бросал взгляды на Сабурова. В лице ротмистра не было привычной издевки, иронии, затаенного разоблачительного взгляда. Наоборот, глаза его светились чистотой и светом, вбирая от окружавшего их просыпавшегося мира.
Уже отчетливо проглядывали в сумерках отдельные фигуры вдали, были различимы строившиеся для атаки пехотные колонны, к позициям прибывали все новые войска. Эскадрон легко догнал прошагавший мимо Гаранина батальон, из его рядов Гаранина окликнули:
– Поручик, вы все-таки здесь?
Глеб круто остановил лошадь, отыскал глазами того, кто позвал его, хоть и успел узнать по голосу Квиткова.
– А почему вы в этом сомневались, Митя? – дружески спросил он, напоровшись на Квиткова взглядом.
– Ну, как же… Вы так просились идти со мною в бой…
В голосе и поведении Квиткова было что-то подавленное, будто немного контуженное. Гаранин списал это на близость смертельной схватки, страх мальчика перед внезапной смертью.
– И вот я тут, только под другими обстоятельствами, но с той же твердой целью: отвоевать нашу светлую судьбу у хама.
– Да, вы себе судьбу отвоевали, – печально констатировал Квитков.
– Не понял, поручик, – слегка удивился Гаранин.
– Глеб Сергеевич, не отставайте, – вернулся к Гаранину уехавший вперед Сабуров, – нам нельзя задерживаться.
– Да-да, конечно, уже еду. У вас еще что-то, поручик? – холодно-деловым тоном обратился Глеб к Квиткову.
Тот опустил к земле глаза, молчал секунду, потом полез в карман френча и достал тщательно свернутый лист бумаги:
– Только это… Но умоляю: прочтите после боя…
– А если этот бой будет для меня последним? – без всякой печали уточнил Гаранин.
– Тогда вы уйдете в иной мир с чувством неудовлетворенного любопытства, – меланхолично пошутил Квитков.
Гаранин внезапно повеселел:
– Конечно, после боя, Митя. Не сейчас же мне разглядывать ваши письма. Прощайте, поручик. Честь имею!
Он упрятал листок во внутренний карман, про себя подумав: «Уж не в любви ли признается мне этот чудак? Да нет, тут что-то иное. Мрачный он сегодня, а ведь – кавалер, был в передрягах и перед боем бы не должен тушеваться. Не нравится мне все это».
Догнав Сабурова, он произнес:
– Как вам нравится этот мальчик? Теперь он вздумал мне адресовать какие-то записки.
Ротмистр заговорил крайне тихо:
– Ты напрасно считаешь его мальчиком. В Ледяном походе мы шли бок о бок, он взрослел и мужал на моих глазах. Если бы ты видел, что творил он потом с пленными… в тылу – с мирными, только заподозренными в симпатиях к большевизму, ты бы не стал его таковым называть и поменял бы свое мнение о нем. Он далеко не мальчик.
Гаранин задумался: «Так-так-так, а если Сабуров прав? Награда Квиткова как-то вылетела у меня из вида, и еще разговоры между солдатами о его строгом нраве. А если он удачно притворялся и на самом деле в нем главная опасность, а не там, где я все время искал? Да нет, я помню его восторженные глаза при взгляде на меня, он предан и переполнен благодарностью. А нынешнее его уныние – это все-таки мандраж перед боем, сколько в битву не ходи, а все равно перед нею бледнеешь. И письмо это окажется какой-то незначительной ерундой».
Сабуров вспомнил, как пробирались они февральскими, затянутыми в гололедицу и слякоть кубанскими степями, бескормицу, раны и ежеминутную смерть, жуткое отчаяние, которого он не испытывал ни до, ни после Ледяного похода. Он видел, как, стоя в задубевших от холода сапогах на спинах двух лошадей, переправлялся через реку пожилой казак и его младшие сотоварищи, не уступая ему в лихости, следовали за ним, не у всех получалось, и казаки сыпались в воду. Лошади не выдерживали холода и околевали на стоянках, вместе с ними гибли ослабевшие беженцы: гимназисты, курсистки, семьи купцов и высоких чиновников, чью службу не простила бы им советская власть. Замерзшие шинели звенели от пролитых с неба ледяных дождей, и люди, замкнутые в этих шинелях, тоже наливались безжизненным льдом, твердели, черствели, огрубевали.
Он помнил бледного от холода и злобы молодого подпоручика с намертво зажатой в руке плетью, жалобный визг двух пятигодовалых детей и дикий вопль их матери, намертво засекаемых Митей Квитковым. Это были жена и дети ярого большевика, успевшего казнить несколько казачьих семей в одной степной станице. Дети копошились в перепачканном кровью и грязью снегу, пытались кутаться в рыжий высохший бурьян, на них не осталось клочка одежды, сорванной плетью, не осталось клочка уцелевшей кожи. Мать поначалу пыталась заслонить их собой, но скоро обезумела от боли, ползала отдельно и тоже старалась укрыться хоть за соломинку.
Сабуров отогнал от себя эти мысли, подумав, что не место таким воспоминаниям накануне новой схватки, и вдобавок домыслил: «Вряд ли советская власть простит нам все наши грехи… как и мы не простили бы им, окажись мы наверху».
И еще его отвлекли внезапно ударившие на стороне красных пушки. Разрывы посыпались на позиции, над блиндажами и окопами полыхнуло пламенем, лопнула шрапнель недалеко в тылу. Отовсюду посыпались бешеные команды, полыхнуло первой паникой:
– Опередили, дьяволы! Первыми гороху сыпанули!
– Теперь не устоим, раз так хреново все начинается!
– Прекратить панику! По местам! По местам!
Лошади шарахались, всадники с трудом их удерживали, эскадрон расплывался, как ртутное пятно. Унтера и вахмистры сколачивали соединение заново, двигались к передовой.
Артналет длился не больше минуты, потом все стихло. Людей и лошадей удалось немного успокоить, снова выровнялись эскадронные ряды. Животные нервно вздрагивали, перебирали ногами, звенели сталью упряжь и снаряжение, скрипела кожа седел и уздечек.
Сквозь шум и топот многие услышали, как такая же канонада разразилась вдали, в направлении плацдарма. Среди кавалеристов поднялись негромкие переговоры:
– Вюртемберг на прорыв пошел.
– А может, это красные по нему кроют.
– Да, не определишь.
– Что ж делать: идти в наступ или стоять?
– Точно: заманивают нас красные.
– Замолчите все разом! Чай, начальство не глупее нас, разберется.
Скоро со стороны плацдарма поднялась и долетела сюда ружейная и пулеметная стрельба.
– Как быть, если атаку отменят? – едва слышно спросил Гаранин у ротмистра.
Тот не ответил, не обернул даже лица в сторону поручика. Было заметно, что и его этот вопрос чрезвычайно заботит. Нетерпеливое напряжение в рядах конницы нарастало, закипал в лошадиных мускулах боевой зуд, сама собой просилась на волю шашка и сталь жаждала крови.
За спиной эскадрона, из ближних тылов, ударила артиллерия, на позиции красных посыпались снаряды. Сабуров обернулся к Глебу:
– Теперь ждем сигнал – красную ракету.
Еще не отгремели в окопах красных последние сполохи взрывов – в небе засиял огненный хвост ручной кометы, запущенной в небо человеком. Урядники повели эскадрон через проделанные в окопах проходы. Загремели копыта о дощатые настилы, перекинутые над ходами сообщений, лошади взволнованно захрапели. Внизу мелькнули спирали проволочных заграждений с проделанными в них лазами, из свежей воронки пахнуло перегоревшим толом, болотной жижей, живым духом земли, порохом и разрытой могилой.
Эскадрон вытягивался в боевой порядок, по команде свистнула заждавшаяся, освобождаемая от ножен клинковая сталь. Скрипнули в досаде чьи-то зубы, в последний раз произнося то ли короткую молитву, то ли матерное ругательство. Канонада гремела вдали, по всей видимости, на просторах отрезанного плацдарма.
Пехота ушла вперед раньше, тихо, без выстрела и крика, и только теперь в пока невидимой, затянутой легким туманом и пороховой дымкой близости занялась дружная перестрелка и тут же стихла. На смену ей из тумана войны грянул яростью штыковой накал, посыпались дикие крики вперемешку с матом. По рядам эскадрона пролетела очередная воинская команда. Лошади понесли всадников в бой.
Сумерки таяли над полем битвы со стремительной легкостью. И все быстрее и быстрее летела конница.
Гаранин не отставал от ротмистра. Видел впереди себя его затылок, плечи, спину и круп его коня. Они вынеслись из тумана, перед ними открылась покинутая красными траншея с оставленным здесь на ночь и переколотым боевым охранением, затем мелькнули под брюхами у лошадей глубокие ходы сообщения, траверсы, пустые окопы. Пехота ушла вперед, эскадрон вскоре нагнал ее, беспрепятственно прошел сквозь неплотные ряды, вынесся на простор и… все еще не встретил врага.
Уже остались позади и многими были подмечены пустые, наверняка еще горячие, отстрелянные гильзы из трехдюймовок, рассыпанные по траве: здесь стояла батарея минуту назад и крыла из своих стволов по их позициям. Еще струился невидимый на скаку теплый пар от лошадиного навоза, еще не простыл след от колес, продавленный в траве, орудия красных только что были здесь.
Вот-вот должна была прозвучать команда на отход, ведь невозможно наступать, нестись лавой вслепую, и она несомненно бы прозвучала, если б не опередил ее громкий хор десятка пулеметов. И так уже сбавлявшая ход, терявшая разбег конница налетела на свинцовый ливень. На землю посыпались люди и кони: бешено вращали глазами, молотили воздух руками и копытами, извивались в полете и грызли траву в предсмертной агонии.
Судьба щадила Гаранина и на этот раз точно так же, как во время первого боя в его жизни. Он несся, как заговоренный, сквозь пулевой поток, и эскадрон был уже в полусотне саженей позади него. И как в первый раз, с него сорвало фуражку, а затем продырявило стелящуюся по воздуху полу френча. Этим пулевым ураганом или шальной пулей, а может, еще каким ветром в голову Гаранина задуло несвоевременную мысль: «А если это письмо Квиткова – не письмо вовсе, а пакет? Донесение! Его возьмут с меня, мертвого или живого (если я перейду-таки обратно к своим)! А там важные сведения, и наша сегодняшняя победа – это только передышка перед коварным планом белых. И не факт, что победа сегодня будет, может быть, враг в лице этой самой девки и болвана Квиткова нас уже перехитрил и это не я устроил им ловушку, а они нам. И если выживу я в этой переделке, то моя задача – вернуться к ней и вывести на чистую воду, добиться признания, а потом – уничтожить».