Это решение пронеслось у него в голове со скоростью выпущенной пули, и в тот же миг пуля пробуравила левую ногу Гаранина. Он развернул коня, превозмогая боль в ноге, дал шпоры скакуну. Тот помчался прочь от огня, не столько подгоняемый сталью шпор, сколько свистящими в воздухе свинцовыми шмелями. Через секунду коня задело, он стал сбавлять ход, но устоял на ногах, потом пошел боком, наконец взвился на дыбы, сделал на задних ногах еще два шага и на секунду завис. Гаранин понял, что падения не миновать, с трудом вытащил из стремени раненую ногу и вылетел из седла.
Когда он встал на ноги, то увидел уходившего иноходью скакуна, хоть и заметно хромающего.
– Проходимец! Симулянт! – вопил не своим голосом Гаранин и хромал вслед за конем.
Краем взгляда он ухватил, как в корчах сворачивался еж, попавший под слепое копыто, и рядом извивается узлами раненый уж, такой же случайный и беспомощный, как и его колючий охотник.
Пулеметный огонь со стороны красных стих. Гаранин мигом сообразил: «Сейчас пойдут в атаку! Может, даже в конную… если застанут меня здесь – уже к белым обратно не выберусь… Надо спешить!»
Мимо носились бесхозные, растерявшие седоков лошади, со сбитыми на сторону седлами, с обезумевшими от страха глазами. Гаранину и здесь повезло, он изловчился, поймал за узду нового скакуна, с трудом удержал его. Жеребец не мог устоять на месте, беспокойно прыгал, а у Гаранина не хватало ловкости поймать раненой ногой стремя. Наконец он толкнул ногами землю, подтянулся на руках и лег животом в седло. Конь, почуяв ношу, быстро понес его. Перед глазами Гаранина мелькала земля, изредка на ней попадались человеческие трупы, первое время он даже не мог понять, в какую сторону скачет. Превозмогая боль в ноге, он сел в седло, определил, где сторона белых, – еще мелькали в рыхлом тумане хвосты отступавших. Гаранин пустился за ними вслед, но перед этим в наступившем секундном затишье он успел различить топот сотен копыт, нараставший оттуда, где минуту назад строчили пулеметы, красная лавина вот-вот должна была хлынуть из морока.
Конь Гаранину попался знатный, он быстро настигал ушедшие вперед остатки разбитого эскадрона. Среди безликих, похожих один на другого всадников скакал Сабуров, подгонял опоздавших, ободрял их словом:
– Давайте, братцы! Наддай ходу!.. Красные уже на плечах висят!..
Позади и вправду нарастал топот красной конницы. Мозг Гаранина обдало воспаленным угаром: «Мы снова возвращаемся в стан врага. Этот стан вражеский только для меня, Сабуров еще не успел совершить предательства, а обо мне он знает слишком много. Такого свидетеля нельзя оставлять живым».
Он поравнялся с Сабуровым, успел увидеть глаза его, растерявшие весь свет и радость нового утра, направил ствол револьвера ему в лицо:
– Прости, Климентий…
После одиночного револьверного выстрела за спиной скакавшего Гаранина послышалось нарастающее «ура!», посыпалась разрозненная бестолковая стрельба на ходу. Навстречу ударило нестройным залпом – это засевшие в отбитых окопах солдаты приготовились встречать летевшую на них красную кавалерию. От этих пуль рухнуло несколько всадников, уцелевших под пулеметным дождем красных, остальные уже скакали над головами сидевших в траншеях бойцов, над их направленными в сторону врага штыками. Перепрыгнули окопы конь Гаранина и конь Сабурова с пустым седлом… Глеб заметил застрявший в его стремени пустой сапог. Гаранин не смирял стремительного бега, скакун его продолжал прыгать через окопы. За спиной вновь ударило ружейным залпом, долетел конский раненый визг.
Пальба стояла слева и справа от их участка, все еще проносились мимо всадники, и лошади без людей, и еще пешие кавалеристы, растерявшие в бою своих скакунов. Гаранин пересек нейтральную полосу, полчаса назад разделявшую позиции враждующих сторон, перемахнул колючие заграждения, ряды траншей и окопов и только здесь остановился. Он медленно и неуклюже спускался на землю, перед этим намотав повод на руку, понимая, что без лошади и в придачу с раненой ногой он беззащитен. Присев на бугорок, Гаранин медленно стащил наполненный кровью сапог, принялся перевязывать рану неистраченными остатками пакета, забранного у мертвого часового. К нему подскочил пехотный прапорщик из резерва, в бою сегодня пока не бывавший:
– Ну, как там, поручик?
– Худо дело… устроили нам трепку… – тяжело дыша, бросал Гаранин.
– Сгущаешь? – недоверчиво сощурился прапорщик.
– Сходи сам – попробуй, – мотал бинт вокруг голени Глеб.
Прапорщик вернулся к своим солдатам. Гаранин упрятал охвостье бинта за край повязки, закусил губу от боли. Он увидел свой пустой сапог на траве и ярко вспомнил сапог, застрявший в стремени Сабурова. Сильнее боли в ноге стучалась головная боль: «Ротмистр мог стать отличным воином на нашей стороне… Прощай, Лоренцо! Будь чист пред небом!.. Ты тоже доверился мне, как тот несчастный часовой».
19
Солнце всходило во всю ширь. Утренний туман и пороховой дым рассеялись. Гаранин встал на ноги, снова не без труда взобрался в седло. Он поехал прочь от снующих фурманок и зарядных ящиков, маневрировавших взводов и рот, суетливо бегавших офицеров и рассыпавших приказы штабистов, прочь от битвы. Глеб скакал к городу и почти достиг его, но тут вспомнил про письмо Квиткова.
Гаранин свернул с дороги, остановился у знакомых ему двух деревьев и привязал к вербовой ветке добытого в бою коня. Он развернул согнутый вчетверо листок, открылись карандашные строки ровного почерка:
Глеб Сергеевич! За наше короткое знакомство Вы, я надеюсь, успели убедиться в моей преданности и знаете, как я к Вам отношусь. Я не виню Вас ни в чем. Это не Ваша вина, что Вы понравились ей, а не я. Но это и не может отменять моих чувств к Анне Дмитриевне.
Вымаранная строчка.
Я не мог воспринимать Вас как конкурента, ведь клялся в дружбе. Я с первых секунд заметил, как она смотрела на Вас, еще там, на именинах у этой немолодой дамы, и тут же пожалел, что совершил свое самоубийство, познакомив Вас с Анной Дмитриевной. И теперь, когда я, рискуя службой, отлучился из расположения и стал свидетелем…
Снова несколько зачеркнутых строк.
Я был этой ночью, Глеб Сергеевич, под ее окнами, я слышал вашу связь и готов поклясться, даже видел ее через закрашенные стекла! Я не буду скрывать, что теперь ненавижу Вас, Гаранин. Я не могу причинить Вам вред, так как клялся в дружбе. Но предательства Анны Дмитриевны я тоже не в силах пережить, а потому отправляюсь на верную смерть… И еще я успел заблаговременно отправить туда ее. Там, я надеюсь, мы обязательно с нею встретимся.
Гаранин безвольно опустил руку, выронив письмо: «Она была всего лишь женщиной… Я в двадцатый раз ошибся насчет нее. Она была не просто женщиной, а женщиной, которая меня любила… И этот бедный мальчик, испорченный жизненными обстоятельствами, впитавший жестокость через нашу взаимную злобу… Ведь он наверняка был таким же, как я, милым, улыбчивым мальчиком в матроске, ловил сачком бабочек и собирал открытки с английскими крейсерами. Неужели наше светлое будущее стоит этих смертей и искалеченных судеб?»
Гаранин вслепую нащупал письмо, еще раз пробежал его глазами: «А вдруг это его полночный бред? Нет, я сам слышал чьи-то шаги под окнами той комнаты, когда мы только начали целоваться. Еще раз, что он тут пишет: «Я успел заблаговременно отправить туда ее…» Куда – туда? Кого – ее? Мальчик был явно разбит и подавлен. А может, он все себе навыдумывал? И не покидал он расположения, и не был он у нас под окнами, а шарахался вместо него какой-то подвыпивший санитар. И она жива?.. Господи! Если это так – молю: только оставь ее живой, и я от всего откажусь! Не буду ни с теми, ни с этими, заберу ее, поселюсь где-нибудь в глуши. А если и там нас найдут и не будут давать покоя – уеду, эмигрирую, перейду пешком границу. Но буду, буду с ней счастлив».
Он отвязал узду от ветки, галопом тронул коня. Ему казалось, что провел он под деревом не так много времени, но окружавшая действительность спорила с ним. По дороге к городу ехали телеги и санитарные повозки, заваленные ранеными, шли хромцы в одиночку и толпами, опираясь на палки и стволы своих винтовок. Со стороны позиций летел нескончаемый грохот орудий, битва не затихала, а только набирала обороты.
Всего этого Гаранин почти не замечал, в голове его стучалось: «Не мог он, не мог! Не успел бы просто! Ну, услышал он, как мы с ней милуемся, наверняка распсиховался и двинулся обратно к окопам. Не было у него времени и сил ее выслеживать. А она пошла в другую комнату и вещи мне потом еще принесла. Он не мог, не успел бы!»
Противный голос внутри возражал: «Оставалась еще половина ночи. Ты медленно шел через город, крался возле лагеря, обсуждал свои делишки с Сабуровым. Квиткову хватило бы одной минуты – лишить бедную сестру милосердия жизни, точно так же, как тебе хватило времени на несчастного часового».
Суматоха быстро пронеслась от позиций до города, уже скакала она от двора к двору, от улицы к улице. Заполошная баба, гремя пустыми ведрами, бежала от колодца и что-то на ходу кричала. Другая торопливо снимала с веревки сохнувшее белье, перебрасывала его на оба плеча.
У госпитальных порогов Гаранин краем уха услышал сбивчивый спор двух врачей:
– Пока не ясны масштабы разгрома, то ли оставаться в городе и принимать раненых, то ли бежать и оставлять все.
– Я думаю, за поспешную эвакуацию нас отругают меньше, чем если мы с нею прозеваем.
– Если прозеваем, то и ругать будет некому, над нами тогда будет новое начальство – его величество большевик.
Гаранин ворвался в госпиталь, остановил первого попавшегося санитара:
– Кадомцеву видел? Она сменилась уже с ночного?
– Какая тут смена, ваше благородие! Не видишь, что ли, – полный бедлам!
Санитар отмахнулся, побежал дальше. Здесь творилось то же самое, что и на улицах – паника не щадила никого. Ходячие раненые заполнили коридоры, толкались и выли от растревоженных болячек, персонал метался, вынося во двор и укладывая документацию, медикаменты, белье, прочие вещи и инструменты.