Гаранина тоже вынесло потоком во двор: лошадиное ржание, скрип и треск фурманок, людские крики, ругань, гвалт. Глеб лихорадочно соображал: «Отыскать Осипа! Только он знает, где она: тут или ушла домой». В том, что Анна жива, Гаранин в эту минуту почти не сомневался, победный дух переломил в нем скептика.
Он тормошил всех попадавшихся ездовых, санитаров, сестер милосердия, от него снова отмахивались. Гаранину попался сухощавый доктор, с которым у него не заладились отношения. Старик прожег его глазами через толстые стекла пенсне:
– А, это вы, герой-любовник. Сам не знаю, кто где. Видите, что творится?
Гаранин стоял как убитый громом, в нем постепенно набирал силу противный голос прежнего скептика. Доктор разглядел свежую кровь на рукавах его френча:
– Вы снова утащили форму? Были на позициях? Снова ранены?
Гаранин внезапно осатанел, вцепился в докторский халат:
– Куда ты подевал ее, мерзкий старик?!
Окружающие налетели со всех сторон, оторвали Гаранина от доктора, кто-то из ездовых даже приложил его кулаком по носу. Другие отговаривали смутьянов от расправы с Гараниным:
– Будьте сдержанней, поручик только с позиций, наверняка контужен вдобавок.
Гаранина грубо оттолкнули, он развернулся лицом к каштану и тут заметил под его кроной Осипа. Ездовой сидел, опершись плечом на ствол дерева, спина его была согнута, он трясся в рыданиях.
Ноги в коленях у Глеба подломились. Он и так хромал до этого, а теперь шел к каштану бесконечно долго, словно боясь увидеть наконец то, о чем и так понял. В голове его, пока он шел, впервые за несколько лет не было ни одной мысли. Все улетучилось – и стратегии, и планы, и проклятия.
Она лежала на спине, руки вытянулись вдоль боков, такою, как кладут покойников в гроб. Голова ее была слегка запрокинута, и подбородок задран вверх, глаза закрыты, губы стянуты в суровую нитку. На шее четко вырисовывались бледные следы от сильных мужских пальцев. Гаранин опустился на здоровое колено, вытянул больную ногу и неуклюже опустился рядом с мертвым телом. Вернулись мысли: «Мы одновременно с ним… с этим поручиком… как там его фамилия? Квитков? Цветков? Мы с ним одновременно злодейство совершали. Он свою жертву душил, а я свою».
Осип поднял на него глаза:
– Что ж ты, вашбродь? Не уберег…
– Виноват я перед тобой, Осип. И перед нею виноват, – не своим голосом произнес Гаранин.
– Кто ж ее? Не знаешь?
– Знаю. Покойник один. Если еще не убит, так будет.
В госпитальный двор галопом влетело несколько всадников, тут же полетели тревожные возгласы:
– Поручик Гаранин! Кто-нибудь видел поручика с такой фамилией? Кто-то знает, где найти Гаранина?
Глеб слышал эти крики, но не поднимал головы. Как из тумана, до него донесся чей-то знакомый голос:
– Я знаю Гаранина, видел его минуту назад, он нападал на доктора.
Другой голос, властный, привыкший отдавать приказания и тоже знакомый Гаранину, распорядился:
– Отыскать доктора!
Вскоре под каштаном столпилась уйма людей, все напирали, толкали Гаранина, потом подняли его и поставили на ноги. Глеб узнал среди запыленных всадников, так и не вылезших из седел, полковника Новоселова, остальных видел впервые. В толпе стоял сухощавый доктор, раненый офицер, пестовавший выпавшего из гнезда птенчика, и другие солдаты из больных и раненых.
Новоселов указал на него холеной рукой с ровно подстриженными ногтями:
– Это поручик Гаранин?
Первым отозвался офицер, вскармливавший птенца:
– Да, это мой сосед по палате, и он назывался этим именем и званием, господин полковник.
Новоселов позвал доктора и спросил конкретно у него:
– Этот человек поручик Гаранин?
– Да, господин полковник, именно под такими документами он прибыл в наш госпиталь и записан в регистрационной книге больных.
Теперь Новоселов обернулся к сопровождавшим его, запыленным всадникам:
– Вам знаком этот человек, господа?
– Нет, господин полковник. Мы впервые видим этого человека.
– Поручик Гаранин, – прогремел полковник судейским голосом, – эти люди, что стоят перед вами, сегодня утром прорвались с плацдарма. Это все, что удалось спасти от корпуса Вюртемберга. Того самого корпуса, что мы надеялись вызволить из окружения. По вашей воле и милости, так называемый поручик Гаранин, уничтожен не только зажатый в тиски корпус, но пострадала и наша армия, подставившая лоб под удар! Вы обвиняетесь в шпионстве и лжесвидетельстве. По законам военного времени вы приговорены к казни через повешение.
Вперед выехал один из всадников, прорвавшихся с плацдарма:
– Да какие могут быть приговоры!? Повесить собаку, и дело с концом!
Загалдели все кругом:
– В петлю красную сволочь!
– Вздернуть бандита!
– Подвесить! Пусть попляшет с конопляной теткой на шее!
Раненый офицер, бывший сосед Гаранина, выдернул из пижамных штанов шнурок, придерживая их руками, чтоб они не свалились, и размахивая штрипкой, вопил:
– Последнего хлястика ради пользы дела не пожалею!
Один из всадников уже достал сыромятный ремень, соорудил петлю, быстро захлестнул ее на горле покорного Гаранина. В голове поручика, словно лестничные ступеньки, гнездились одна на одну мысли: «Все напрасно, все зазря… Мальчик-часовой, ротмистр Сабуров, могший стать отличным красным командиром, невинная женщина, и даже поручик Квитков, погибший из отчаяния и утащивший за собой на тот свет свою жертву… Все вы, уложенные на одну чашу весов, не пересилите этой победы. А раз так, то и жизни моей не стоит жалеть».
Перекинутый умелой рукой длинный конец ремня обвил каштановую ветку, Гаранина с петлей на шее приподняли за ноги и опустили в седло. Он в последний раз поглядел на сновавших вокруг людей. Они суетливо толпились, лопотали неугомонными языками, спорили, толкались. Где-то рядом, затерянная между копытами и ногами, лежала безжизненная сестра милосердия, сидел подле нее убитый горем ездовой.
Витой хвост плетки жиганул по крупу лошади, державшей на своей спине тело Гаранина. Он почувствовал, как ноги его и вся нижняя половина туловища потеряли опору, качнулись в воздухе. И еще он успел ощутить дрожь каштана, не способного удержать на своей ветке маленькое человеческое тело и его тяжелую ношу с горечью.
Прежде чем в глазах Гаранина повисла темень, а уши заволокло ватой, он видел, как внезапно исказились нахлынувшим страхом лица казнивших его людей, и на улицах города, совсем рядом с госпиталем, раздалась беспорядочная стрельба…
…Гаранин сидел с распяленным от боли взором, судорожно кашлял, раскачивался, как маятник. На горле его болтался косо срезанный обрывок сыромятного ремня. В середине двора покорным, запуганным стадом сгрудились не успевшие разбежаться раненые и госпитальный персонал, следов Новоселова и его всадников нигде не наблюдалось. Окружившие толпу санитаров и ездовых конники, еще не остывшие от горячки боя, гарцевали вокруг своих пленных, замахивались на них оружием, кричали.
Совсем рядом, в каких-то полутора метрах от него лежала сестра милосердия, неподвижно сидел Осип, словно сцена казни никак его не затронула. Неподалеку переговаривались двое:
– Гляжу – болтается в петле. Ага, думаю, если они его вздернули, знать, для нас он будет полезный и чего-то такого выдаст.
– Ну, где там Маслаченко со своей водой?
Со стороны госпитального черного входа неуклюже надвигались тяжелые шаги. Голову Гаранина окатил поток воды, в лицо отдельно прилетела пара пригоршней. Глеб почувствовал у губ железный край ведра и услышал над головой голос:
– Хлебни трошки, смочи глотку, глядишь, и кашель бить перестанет.
Гаранин попытался напиться, сдавленное горло не хотело пропускать влагу. Он прополоскал рот, выплюнул горькую слюну себе на френч. Двое, что переговаривались в стороне, теперь стояли рядом, слегка нагнувшись к нему:
– Ты чьих будешь?
– Ты не из наших ли? Я, кажись, тебя раньше видел.
Гаранин уныло и безучастно помотал головой:
– Я и сам не знаю, чей я теперь.
Голос свой он сам не узнал.
– Надо бы Казаченке про него доложить, – предложил один из красных всадников.
– Точно, тут без начальства не разберешься.
Стихала постепенно ругань, летавшая у толпы плененных санитаров, ездовых и раненых.
20
В зарешеченном окне мелькнула стая ласточек, пронеслась вдоль каменного двора, роняя на пути свои птичьи голоса, взвилась над тюремным замком и умчалась ввысь.
Гаранин вторые сутки сидел неподвижно, уставившись в стену напротив себя. Ему торопливо объяснили, что временно берут под стражу до выяснения обстоятельств, но он не воспринимал эти слова, не замечал окружавших его стен, не слышал рассыпанных над каменным узилищем птичьих голосов. На столе в его камере стояла непочатая миска жидкой каши и лежал нетронутый ломоть хлеба. Он осунулся, лицо покрылось щетиной и значительно похудело, сквозь кожу проглянули костистые скулы. На плечах висел все тот же испачканный кровью и грязью белогвардейский френч. Один раз к нему привели фельдшера для обработки ран, и тот успел шепнуть:
– Товарищ Розенфельд велел передать, что он в курсе и делает что может.
Сам Розенфельд появился под вечер второго дня. Зайдя в камеру, он сел напротив, как раз в ту точку, куда упирался ничего не видевший взгляд Гаранина, сурово заговорил:
– Дела неважнецкие, выручить тебя будет крайне сложно. Товарищи предъявили гору обвинений: заподозрен в двойной игре – было задание только по доставлению пакета, а ты стал своевольничать, импровизировать, наверняка засветился и все выдал. Есть подозрение, что повешение твое – чистая постановка. На самом деле тебя перевербовали и специально оставили у нас для подрывной работы. Я им пытался доказать, что ты с первых дней советской власти в ЧК, рука об руку с нами. Ничего не помогает. Говорят: «Еще и не таких “преданных” на чистую воду выводили». Что ж ты молчишь? Неужели нечего тебе сказать.