Гаранин разомкнул слипшиеся от долгого молчания губы:
– А что говорить? Они правы… Для работы я уже не годный, перегорел… А раз так – то в топку израсходованный материал, нечего без дела в тылу ошиваться.
– Брось, не ерунди. И перестань хоронить себя раньше времени.
Гаранин на все уговоры оставался безучастным, на расспросы Розенфельда отвечал вяло, односложно, подробностей от него нельзя было добиться. Уходя, Розенфельд произнес между прочим:
– А ведь белых мы гоним. До сих пор гоним, никак не можем остановиться. И в этом твоя заслуга, уж от факта не отвертишься.
На следующий день к Гаранину снова пришел фельдшер, а с ним двое санитаров с носилками. Его отнесли в мягкие дрожки, на них перевезли в знакомый ему госпиталь. Фельдшер шептал украдкой по дороге:
– Что тут было. Прилетал на черном моторе какой-то главный чекист, махнул своим черным крылом, и все завертелось. Оправдан ты, вчистую дела твои выправились, парень.
До слуха Гаранина долетали эти слова, оседали в его сознании, но ничего там не изменяли, не воскрешали его воли к жизни. Он оставался молчаливым, ничего не видящим и не слышащим. Его поместили в светлой индивидуальной палате, без всяких соседей. Он по-прежнему ничего не ел, за день едва выпивал стакан чая. Санитарка принесла ему полевых цветов, и он, увидев их, затрясся в горьком рыдании. Вазу с цветами мигом унесли.
Прошел еще день или два, Гаранин не считал, и черные кожаные одежды демона революции живьем заскрипели в гулких госпитальных коридорах. Он вошел в палату к Гаранину, взяв выкрашенный в белое стул, присел рядом с постелью, бодро осведомился:
– Как идет выздоровление, товарищ Гаранин?
Глеб немного ожил с его появлением, но сил в нем прибавило ровно настолько, чтобы отвечать на вопросы:
– Мне значительно лучше, Феликс Эдмундович.
– Ну… разве так отвечают победители?
Предводитель выжидательно смотрел на него, выискивая нарождавшийся интерес к жизни. Снова ввернул дозу бодрости:
– Я приехал поздравить вас, товарищ Гаранин. Задание вами успешно выполнено, и позвольте наградить вас…
Он приподнялся, полез в карман галифе за подарком, но слабый голос Гаранина заставил замереть его руку:
– А цена? Какова цена этого всего?
Железный Феликс вытащил из кармана пустую руку, снова присел на стул, убрал из голоса бодренькие нотки:
– Мне казалось, что вы, товарищ Гаранин, способны заплатить любую цену и для вас эти человеколюбивые штучки давно позади.
– И мне казалось… А теперь я не знаю, как найти в себе силы, Феликс Эдмундович? Ведь я абсолютно непригоден для работы.
Железный человек сузил свои стальные глаза, заговорил вдруг простым, мужицким языком, совсем не лепившимся к его внешности:
– Гаранин, ты видел когда-нибудь весенний пал? Я расскажу тебе. Когда по осени сверх выкошенных трав вылезает бурьян и прочая выворотень-трава, к весне она забивает место, заслоняет солнце для плодородной луговины. И вот если после схода снегов не зажечь весь этот сорняк, то останешься без травы, без скотины, без потомства, без жизни! – яростно зажимал он свои тонкие длинные пальцы. – Вот для чего я взялся вычистить под корень весь этот сор. Именно это и помогает мне в работе, да и вообще пережить каждый день.
Гаранин смотрел ему в глаза, пытался отыскать в его речах и взгляде что-то возрождаемое для себя… и не мог. Облизнув сухие губы, он спросил:
– Но как я могу жить после этих смертей? Как носит меня земля и не уходит из-под ног?
– А здесь всего лишь один секрет, – едва заметно улыбнулся демон революции. – Знаешь, что на самом деле означает «ЧК»?
И выждав короткую паузу, с той же улыбкой вымолвил:
– Сокращение от слова «человек».
Во взгляде Гаранина мелькнула шокирующая догадка, открылся неведомый секрет. Зрачки его лихорадочно забегали, несколько раз нервно шевельнулся под кожей кадык:
– Это ведь не аббревиатура, верно? Это такой урезанный, с укороченным сознанием, ловкий и умелый – гомункулус. Лишь наполовину человек, а в другой его половине – безупречная машина, способная выполнить любой приказ. И что же мне, быть на стороне вот этих полулюдей?
Улыбка, с которой железный человек говорил свою предыдущую фразу, не сходила с его облика:
– Ничего не поделаешь. Надо готовить себя к новым битвам и испытаниям. Ведь то, что происходит здесь, на российских полях, только прелюдия к главной битве. Вот увидишь, Гаранин. И дело тут не только в противостоянии большевизма с капитализмом, будут и другие течения: униженная Германия наверняка родит монстра пострашнее нашего большевизма, а уж в глазах Европы сложно придумать что-то более ужасное, но поверь – и она содрогнется, и встанет на нашу сторону, а точнее под наше крыло, вместе со своими Керзонами и Чемберленами. А если мы себя не будем перестраивать для грядущих смертельных схваток – какими мы встретим их? Беззубыми, безвольными, размякшими в благоденствии и неге римлянами. Вот кем будем мы, если не воспитаем в себе гомункулуса.
Гаранин приподнялся на койке, не чуя боли, оперся на пораненную в конной схватке с чекистами руку. В глазах его метался огонь новых откровений, смыслов и колоссального сомнения. Железный человек долго следил за этим брожением во взгляде Гаранина, потом выложил на прикроватную тумбочку подарок в жестяном футляре, легонько потрепал его за плечо и без всякого стального оттенка в голосе сказал:
– Выздоравливай, Гаранин. Нам без тебя не справиться.
Он покинул палату, а Глеб все не мог выветрить из памяти его слова. Только спустя время он наконец почувствовал боль в раненой руке, застонав, откинулся на подушку и подумал: «С этой раны все и начиналось… Знать бы, чем это закончится… И что тогда? Если бы знать, что тогда? Бросил бы? Отвернул? Не согласился?»
За окном, во дворе госпиталя, гремел голос оратора:
– Скоро мы омоем запыленные бока своих лошадей в Черном море, вытрем от крови клинки сабель и навсегда упрячем их в ножны!
Гаранин закрыл глаза и через минуту забылся глубоким, темным сном.
21
Прошло несколько недель, раны Гаранина поджили, он стал передвигаться без костылей, опираясь лишь на выструганную из каштановой ветки палку. В одно утро он попросил выдать ему всю полагающуюся форму, заявил, что хочет сходить кое-куда, просил отпустить с ним ездового Осипа. Госпитальное начальство ему не возражало, выполнило все его просьбы, обмундированием обеспечило, а к ездовому выдало еще кобылу и фурманку.
Гаранин присел на край фурманки, ездовой молча тронул кобылу.
– Знаешь, куда едем, Осип? – негромко спросил Глеб.
– Должно быть, к ней, проведать, – отозвался ездовой ровным голосом.
Свернули с главной улицы, приближались окраины с немощеными дорогами. Ночью прошел сильный дождь, кованые колеса фурманки разбрызгивали лужи и наматывали слоями вязкую грязь. На сухих, покрытых жухлой травой местах резвились дети, бушевали в казаков-разбойников, примешивая к старой игре рожденные новой эпохой присказки:
– Я тебе покажу, морда буржуйская!
– Атакуй его! С фланга заходи, Буденный!
– Мне надоело всю дорогу за беляков играть. Когда я буду в команде Щорса?
Шуршала грязь, размазанная между боками фурманки и колесными ободьями. Ездовой и его пассажир все время молчали. Показались высокие шпили старых елей, беспорядочно рассаженных по городскому кладбищу. Кобылу остановили у обветшалых выездных ворот.
Гаранин медленно спустился на землю. Осип заговорил:
– Как зайдешь – к дальнему углу забирай, влево. Там много свежих могилок. Есть и наша общая – братская, и такая же беляцкая. А есть и отдельные, возим из госпиталя иногда, подхораниваем. Но ее могилку не спутаешь: на ней крест резной, под темный лак сделанный, еще довоенной работы, самый дорогой я в церкви затребовал.
Глеб, опираясь на палку, медленно побрел средь могил. Плыли по бокам от него кресты: чугунные, крашенные в мрачные цвета и давнишние, покрытые ржавой шелухой; ветхие, покренившиеся деревянные, серые, выцветшие на дождях и ветрах, выдубленные зноем и морозами. Вырастали из земли кованые решетки оград, кирпичные стены надгробных склепов, каменные фигурки застывших ангелов с вечной скорбью на лицах.
Дальний угол кладбища приближался, мелькала среди темной зелени еловых веток нетронутой свежестью рыжая земля. Гаранин сразу нашел нужный ему, блестевший красотой резного дерева крест. Убогого человека рядом с этим крестом он поначалу не заметил.
Дождь прибил комья могильной глины, заровнял все шероховатости, и из этого цельнолитого бугра рука неведомого мастера вывела женскую скульптуру. Над могилой, сразу пониже креста, глядела на Гаранина высеченная из глины сестра милосердия. Она была такою же чистой и девственной, какой он привык видеть ее на полотне с русалкой и на стенке армейского вагона. Глиняные волосы широкой волной облегали могильный холм, стелились по нему, рука лежала на голом бедре, а вторая была подложена за голову. На твердом глиняном животе было прорезано крохотное углубление пуповины.
Рядом с крестом стоял человек в драной одежде, с ног до головы перепачканный рыжей могильной глиной. В руках его были аккуратная лопаточка и узкий нож, похожий на ланцет, лицо одето в спокойную печаль.
Подбородок у Гаранина жалко затрясся, внезапно для самого себя, он закричал на неведомого «скульптора»:
– Ты чего наделал? Зачем это? Ты знаешь, кто здесь лежит?
«Скульптор» поднял на него печальные глаза, заблеял противным голосом:
– Тут ле-е-ебедь белая, ду-у-ушка невинная загинула. Я ее зна-а-аю, она меня спасла-а-а.
– Откуда ты ее можешь знать, паскуда?! – накинулся рассвирепевший Гаранин на него с кулаками.
Несчастный «скульптор» завизжал, выронил свои инструменты и повалился на спину, закрываясь руками. Гаранин упал на него сверху, слепо молотил руками по кричащему телу. Сквозь его крики до сознания Гаранина долетели еще чьи-то грубые, женские крики, потом он услышал, как охаживают ему спину деревянной палкой, и обернулся, оторвавшись от «скульптора». Над ним стояла баба, замотанная в черный скорбный платок, еще не старая, но уже и не молодая. Замахнувшись на Гаранина его оброненной каштановой тростью, угрожающе предупредила: