– А как к нему относились солдаты? Они уважали его?
– В ту пору, Митя, офицер мог иметь какой угодно величины авторитет, но все было порушено Февралем. И даже если солдаты продолжали любить офицера за храбрость или уважать за справедливое к ним отношение, все это считалось среди них пережитком, дурным тоном. Уважать офицера в те дни, неважно – хорош он или плох, априори считалось позором. Но ваш брат держался, честь свою не ронял и запанибрата с ними никогда не был… Скорее всего, это его и сгубило.
На глазах у Квиткова блеснули слезы, но не пролились. Он залпом опрокинул фужер вина.
– Спасибо, Глеб Сергеевич, за честность. Я думал, что вы сейчас начнете его нахваливать, как в примете у нас говорится: «О мертвых либо хорошее, либо – ничего». Но… спасибо вам…
– Да ну что вы, Митя, за что же, в самом деле, – успокаивал расчувствовавшегося молодого человека Гаранин.
Квитков поднялся на ноги, его собеседник последовал за ним, оба встали лицом друг к другу.
– Господин поручик, я ваш должник! – горячо жал он Гаранину руку, осоловевший то ли от вина, то ли от великой благодарности. И, не зная, чем еще угодить Гаранину, он спросил:
– Хотите, я вас Анне Дмитриевне представлю? Аня! Аннушка! Подойди, будь любезна, сюда.
– Да зачем же, Митя? Это совершенно напрасно, – растерянно пробовал отнекиваться Гаранин.
– Глеб Сергеевич, не беспокойтесь, это не вызовет никаких неудобств.
Анна Дмитриевна уже покорно приближалась с приятной, теплой улыбкой на губах. Квитков представил ей Гаранина, и она, слегка присев, когда он целовал ее руку, в ответ назвалась:
– Кадомцева, Анна Дмитриевна. Уже знаю от Мити про вас и о вашем геройском прорыве с плацдарма.
– И вы, я слышал, успели сказать Дмитрию Михайловичу о том, что мы с вами, в некотором роде, знакомы, – заметил Гаранин.
– Теперь мы с вами знакомы в полной мере, – мило улыбалась Анна.
В этой игривой улыбке Гаранину вновь показалось что-то туманно-знакомое. Квитков стоял близко с ними и сиял от счастья, видя, как они обмениваются любезностями, и понимая, что для них обоих эта встреча более чем приятна.
В дверь раздался четкий стук, разговоры стихли, черный диск пластинки закончился, и патефонная игла повисла в воздухе. Горничная поспешила открыть. Вошел незнакомый подпоручик, быстро отыскал глазами Сабурова, приложил руку к козырьку:
– Господин ротмистр!..
Тут он увидел Квиткова:
– Господин поручик, и вы здесь? Какая удача, что я застал вас обоих в одном месте. Господа офицеры, я послан сообщить, что вас срочно вызывают в расположение полка.
Квитков с Сабуровым быстро переглянулись, и ротмистр велел подождать подпоручику за дверью.
– Дела военные, – откланялся Сабуров всем гостям разом и щелкнул каблуками.
Квитков обратил на Гаранина просительный взгляд:
– Глеб Сергеевич, я и так ваш должник, но молю еще об одном: проводите Анну Дмитриевну до дома. Вы видите мое положение.
– Можете не сомневаться во мне, Дмитрий Михайлович. Я не оставлю даму одну посреди темного города, – с готовностью заверил Гаранин.
Неожиданно вмешалась и сама госпожа Кадомцева, глядя в глаза Гаранину:
– Это будет более чем необходимо, ведь, насколько мне известно, ротмистр Сабуров украл вас из госпиталя в буквальном смысле слова, и вы пропустили вечернюю перевязку, а у меня дома есть все для этого необходимое.
– В ваших руках, Анна Дмитриевна, я согласен на любую экзекуцию, – согласно кивнул Гаранин и обернулся к Квиткову:
– Дмитрий Михайлович, раз уж вы теперь двойной мой должник, о чем я упоминаю исключительно по вашей настойчивости, то не могли бы вы завтра заглянуть на одну минуту ко мне в госпиталь, если таковая невзначай у вас появится?
Пожимая руку Гаранина, Квитков его убеждал:
– Глеб Сергеевич, клянусь вам, изыщу для вас минуту и примчусь.
Гаранин все время, пока шел этот троеугольный обмен любезностями, выстраивал в голове новую комбинацию, она казалась ему шаткой и аморфной, но с чего-то же надо было начинать. И в этой комбинации никак не обходилось без Квиткова, именно затем он и приглашал его к себе назавтра.
6
Офицеры удалились. Общество, а особенно дамы, заметно поскучнели. Патефон заново никто не пытался заводить. Анна Дмитриевна молчала, но и от Гаранина не отходила, своим бездействием раздражая других особ женского пола. Улавливая ее уныние, Гаранин решился на предложение:
– Может быть, Анна Дмитриевна, вы бы желали отдохнуть после прошлой бессонной ночи своего дежурства?
Она вновь мило улыбнулась:
– Вы угадали мои мысли. Я и пошла-то сюда только по просьбе Мити.
Они неторопливо попрощались с гостями, выслушали очередь дежурных и похожих фраз о том, как было с ними приятно познакомиться, и сами одаривали собеседников таким же точно лицемерием. Спустившись по черной лестнице, они вышли во двор.
Светлая теплая ночь встретила их. Луны не было, но в чистом небе дрожало звездное просо. Гаранин отвязал узду своей лошади от заборной балясины и предложил Анне садиться в седло.
– Нет, что вы, я в платье, совсем не предназначенном для верховой езды, – отнекивалась она.
– Садитесь по-дамски. Лошадь смирная, я поведу ее под уздцы, – настаивал Глеб.
Он придержал стремя, она попыталась усесться в седло боком, запуталась ногами в длинном подоле и чуть не упала. Будь у Гаранина здоровыми обе руки, конфуза бы не вышло, но он успел подхватить ее довольно неловко, и оба рухнули на траву рядом с забором. Лошадь пугливо шарахнулась в сторону и чуть обоих не зашибла. Если бы знакомство их было не таким коротким, они наверняка бы тут же расхохотались и тем сгладили свою неловкость, но им пришлось быстро и молча вскочить, делая вид, что ничего особенного не произошло.
– Я думаю, стоит оставить нам эту затею, – оправляя платье, заметила Анна.
– Да, давайте оба пойдем пешком, – пряча свою незадачливость, согласился Гаранин.
Он намотал поводья на руку, повел лошадь следом за собой. Анна шла чуть впереди, Гаранин не давал повиснуть долгим паузам:
– Вот видите, как все удачно для нас обоих складывается, я ведь тоже птенец подневольный на этом чужом празднике. Сабуров потащил меня сюда, хотя вы и так об этом знаете.
– Вы подневольный? – искренне удивилась она. – Я бы так не сказала, воля в вас чувствуется немалая.
– Однако пред Сабуровым не смог устоять, – скромничал Глеб.
– О, перед этим ротмистром мало кто может устоять, – многозначительно произнесла Анна.
– Я надеюсь, вы сейчас не о себе?
– При чем здесь я, – хотела дать Анна развернутый ответ, но в этот момент на перекрестке, до которого было не более десятка шагов, коротко блеснул луч электрического фонарика и грубый голос приказал:
– Эй вы, с кобылой, оба подошли сюда.
– Патруль, – едва слышно успела вымолвить Анна.
Эта констатация факта была излишней, Гаранин и так все понял. Документы у него были в порядке, даже в штабе полка, проверяя их, не нашли подвоха, но все же он внутренне напрягся, пытаясь шуткой сгладить свое напряжение:
– Подойти мне и лошади? Остальные не нужны?
– Сейчас дошуткуешься! – пригрозил патруль. – Все трое вместе с кобылой – шагом марш на мой голос.
И уже не так громко и грозно, а, скорее, между собой:
– Вы двое – не спускайте глаз с этого, я и Маслаченко – проверим эту парочку… или троицу, как их назвать-то…
Анна с Гараниным подошли к перекрестку, Глеб освободил руку от поводьев и без лишних вопросов полез за документами. Разом загорелось два карманных фонаря. В лица им не светили, один луч направили в бумаги Гаранина и Анны, второй – на документы человека, остановленного здесь на перекрестке за короткое мгновение до этого. В едва уловимом свете Гаранин увидел мужчину, одетого в городское повседневное платье, и сразу же узнал его.
Он не видел этого человека больше месяца, а так они почти ежедневно пересекались в коридорах губернского ЧК, иногда вместе присутствовали на совещаниях. Фамилия его была Погосян. Гаранину моментально нарисовалась картина с зарождавшимся в этом городе большевистским подпольем, работу которого, несомненно, курировал сам Погосян. Гаранин долго беззаботно смотрел на Погосяна, и тот тоже вгляделся в обличие «незнакомого» поручика.
Взгляды их столкнулись, в молниеносный промежуток там чего только не произошло. Гаранин понял, что Погосян его тоже узнал, и в глазах подпольщика полыхнуло мимолетное: «Давай устроим им трепку, их всего четверо, нас двое – отобьемся». И конечно же, сразу затушенный этот призыв: «Я все понимаю, у тебя свое задание, ты не можешь рисковать, а я свое задание уже провалил. Живи ради нашего общего дела».
Один из патрульных, пока его напарник проверял документы Погосяна, стал бегло обхлопывать карманы подпольщика:
– О, да у него тут ножичек.
– Я сапожник, это рабочий инструмент, возвращаюсь на квартиру от заказчика, – звучал твердый голос Погосяна.
– В такую-то пору? Это что ж за заказ такой поздний?
– У меня там еще шило и дратва – проверьте.
– В комендатуре тебя проверят, – ласково успокаивал патрульный.
Гаранину и Анне вернули их документы:
– Можете следовать, господин поручик, все в порядочке у вас и вашей дамы.
Они отошли на приличное расстояние от патруля, у Гаранина все еще вращалась безумная и несбыточная мысль о помощи Погосяну, но, чтобы не выдать себя, он беззаботно напомнил:
– Так что там Сабуров? Мы говорили о нем, пока нас не прервали.
Свидание с патрулем для Анны не было чем-то необычным, и она вполне спокойно ответила:
– Этот Сабуров достаточно резвый офицер. Он успел поухаживать за многими в городе.
– Быть может, и вы не минули его ухаживаний? – выведывал Гаранин, а у самого из памяти не выходили печальные глаза под навесом густых армянских бровей в тусклом свете фонарика.
– О нет, я весьма разборчива в людях, и Сабуров, видимо, это сразу почувствовал, а потому и не делал никаких попыток в мою сторону.