Он увидел, что его крошечное естество лежит на нижнем лезвии раскрытых ножниц. Она стала закрывать ножницы, пока они не защемили сбоку кожу.
— Совсем отрезать?
Он попробовал поднять голову и посмотреть на нее, но она ему не позволила. Он зарыдал, и на живот закапала слюна.
— Отрезать?
— Нет, ба-уа-а-ка! Нет, ба-уа-а-ка!
— Я даю тебе слово, что, если ты еще раз вымочишь постель, я его совсем отрежу. Ты понял?
— Да-а, ба-уа-а-ка!
— Ты прекрасно можешь найти унитаз в темноте, а чтобы не промахнуться, нужно сесть, только и всего. А теперь отправляйся спать.
К двум часам ночи поднялся теплый юго-восточный ветер. Зашелестела листва молодых яблонь, застучали ветви старых, высохших.
Принесенный ветром теплый дождь забарабанил по стене дома напротив комнаты, в которой спал сорокадвухлетний Фрэнсис Долархайд.
Он лежал на боку, засунув в рот большой палец руки. Ко лбу и шее прилипли влажные волосы.
Вот он просыпается. Лежа, прислушивается к своему дыханию и еле слышному шороху моргающих век. От его пальцев исходит слабый запах бензина. Мочевой пузырь у него полон. Он сонно шарит по ночному столику, пытаясь найти стакан со вставной челюстью.
Долархайд всегда вставляет челюсть, перед тем как подняться с постели. Потом он идет в туалет. Свет он не включает. Он прекрасно находит унитаз в темноте, а чтобы не промахнуться, нужно сесть, только и всего.
27
Что с бабушкой творится неладное, впервые стали замечать зимой 1947 года, когда Фрэнсису было восемь лет.
Они уже не обедали с Фрэнсисом в ее комнате, а перешли в большую столовую, где бабушка теперь садилась во главе общего стола вместе со своими подопечными.
Бабушку с детства готовили к роли хозяйки дома; теперь она где-то откопала свой серебряный колокольчик и, начистив до блеска, стала его класть рядом со своей тарелкой.
Вдохнуть жизнь в церемонию обеда, вовремя подать знак прислуге, руководить разговором, ненавязчиво подталкивая тугодумов к пониманию сути истории, поведанной стеснительным рассказчиком, продемонстрировать собеседникам его лучшие стороны — большое искусство, в наше время, к сожалению, умирающее.
В свое время бабушка владела им блестяще. Сейчас благодаря ее стараниям общение за обедом стало более привлекательным для нескольких постояльцев, еще способных удерживать нить разговора.
Фрэнсис сидел за столом напротив бабушки, видя ее в конце коридора жующих голов, в то время как она вытягивала воспоминания из тех, кто хоть что-нибудь помнил. Со жгучим интересом она слушала рассказ миссис Флоудер о медовом месяце, проведенном когда-то в Канзас-Сити, не отставала от мистера Итона, пока тот несколько раз не рассказал о том, как болел лихорадкой, и живо прислушивалась к редким нечленораздельным звукам, исходящим от других участников трапезы.
— Как интересно! Ты слышишь, Фрэнсис? — пела она и звонила в колокольчик, чтобы несли следующее блюдо, которое представляло собой вариации все того же протертого с овощами мяса, подаваемого в несколько смен, что доставляло неисчислимые хлопоты кухонной прислуге.
На недоразумения, что происходили за столом, намеренно не обращали внимания. По звонку колокольчика и взмаху руки бабушки, не прекращающей беседовать, кто-то из многочисленной прислуги, на содержание которой бабушка никогда не скупилась, вытирал разлитый суп, будил уснувших или забывшихся стариков, напоминая, для чего они сюда пришли.
Здоровье бабушки ухудшалось, она стала худеть и смогла надевать давно уже похороненные в сундуках платья. Некоторые из них были еще элегантны. Черты лица и прическа придавали ей сходство с Джорджем Вашингтоном, изображенным на долларовой купюре.
К весне манеры бабушки утратили изящество. Она командовала за столом и не позволяла никому и слова вставить, рассказывала о своем детстве в городке Сент-Чарльз, открывая при этом очень интимные страницы собственной биографии с целью воодушевить и наставить Фрэнсиса и остальных слушателей.
В 1907 году бабушка действительно считалась блистательной дебютанткой сезона и ее приглашали на престижные балы в лучшие дома Сент-Луиса.
Подчеркнув, что из ее рассказа каждый может извлечь для себя поучительный урок, она многозначительно посмотрела на Фрэнсиса, сидящего со скрещенными под столом ногами.
— Я росла в то время, когда медицина почти не могла помочь тем, кто волею природы испытывал даже небольшие затруднения, — рассказывала бабушка. — У меня была красивая кожа, прекрасные волосы, и я использовала это в полной мере. А вот проблему с зубами я преодолевала с помощью силы воли и неунывающего характера — и настолько успешно, заметьте, что этот недостаток превратился в мое достоинство, шарм, если хотите. Я думаю, вы бы даже могли назвать мои зубы изюминкой — подарком, который я не обменяла бы ни на что на свете.
Она продолжала свой подробный рассказ, признавшись, что не доверяла докторам, но, когда стало ясно, что деформация десен может стоить ей зубов, она добилась приема у одного из самых знаменитых докторов на Среднем Западе — Феликса Бертля, швейцарца по происхождению. «Швейцарские зубы» доктора Бертля пользовались популярностью в высших кругах общества, поэтому от пациентов отбоя не было.
К нему приезжали даже из Сан-Франциско, причем в его приемной можно было увидеть знаменитых оперных певцов, общественных деятелей, одним словом, людей, не без причины опасавшихся, что обычный дантист может испортить им дикцию или изменить тембр голоса. Швейцарец же мог полностью воссоздать зубы, данные вам природой, изготовляя протезы из специально подобранных материалов, резонансные свойства которых были ему известны досконально.
Когда доктор Бертль закончил работу, новые зубы бабушки выглядели не хуже прежних. Она сжилась с ними, как с родными. «Не потеряв ни капли своего уникального очарования», — добавила бабушка с хитрой улыбкой.
Мораль, содержащуюся в рассказе бабушки, Фрэнсис поймет позже; пока он не научится зарабатывать сам, отправлять его к модным врачам никто не станет.
Высидеть на месте во время таких обедов помогало предвкушение того, что будет вечером.
А по вечерам за Королевой-матерью приезжал на дровяной телеге, запряженной парой мулов, ее муж. Если бабушка была занята наверху, они брали Фрэнсиса с собой, и он ехал с ними по аллее до самого шоссе.
Весь день он не мог дождаться, когда наступит вечер, представляя, как усядется рядом с Королевой-матерью и ее высоким, худым, но широкоплечим мужем, молчаливым и почти невидимым в темноте, как зашуршат по гравию ободья колес. Он представлял себе караковых мулов, иногда покрытых грязью, с подстриженными гривами, торчащими, как жесткие щетки, стегающих хвостами спины. Он предчувствовал запахи пота, выкипяченной хлопчатобумажной ткани, нюхательного табака и распаренной упряжи. Порой, когда мистер Бейли расчищал новую опушку, к ним примешивался запах костра. В таких случаях старый негр брал с собой ружье, а на телеге валялась пара зайцев или белок, вытянутых, словно летящих в беге.
Во время короткой поездки они хранили молчание, только мистер Бейли говорил что-то мулам. Мальчик сидел между ним и Королевой-матерью, и ему было приятно касаться их покачивающихся тел. Спрыгнув с телеги в конце дороги, он давал ежевечернюю клятву идти прямо домой, а потом смотрел, как, покачиваясь, удаляется огонек керосиновой лампы. Он слышал, как они разговаривали, удаляясь от него. Иногда Королева-мать рассказывала мужу что-нибудь смешное, а потом смеялась вместе с ним. Он стоял в темноте, и ему было приятно, что смеются не над ним.
Пройдет время, и он поймет, что заблуждался…
Иногда с Фрэнсисом приходила играть дочка испольщика, который жил через три участка. Бабушка разрешала ей бывать у них потому, что она забавлялась, наряжая девочку в платья, оставшиеся от Мэриан. У девочки были рыжие волосы, она была апатична и быстро утомлялась.
Как-то жарким июньским днем после обеда, когда ей надоело вылавливать соломинкой жуков на птичьем дворе, она попросила Фрэнсиса показать ей укромные части тела. В углу между стенкой курятника и живой изгородью, которая заслоняла их от нижних этажей дома, он расстегнул перед ней штаны. Она не осталась в долгу, опустив до щиколоток свои хлопчатобумажные трусики. В тот момент, когда он присел на корточки, чтобы разглядеть получше, из-за угла вылетела, выставив вперед лапы, обезглавленная курица, вздымая пыль оглушительно хлопающими крыльями. Стреноженная трусиками, девочка отпрянула, но курица успела забрызгать ей ноги кровью.
Фрэнсис вскочил на ноги и, не успев натянуть штаны, увидел, как из-за угла вышла Королева-мать.
— Хотел поглядеть, откуда что берется? — заговорила она спокойно, увидев детей. — Ну, поглядел, и будет. Теперь займись чем-нибудь попроще. Найди себе игру и играй — только одетым. А сейчас, ну-ка, помогите мне поймать вон того петуха.
Тут же забыв о неприятном происшествии, дети целиком отдались охоте на резвого петуха. За ними из окна на втором этаже не отрываясь наблюдала бабушка.
Бабушка увидела, как Королева-мать вошла обратно в дом. Дети тем временем забежали в курятник. Подождав минут пять, бабушка тихонько подошла и, рывком распахнув дверь, заглянула внутрь. Дети собирали петушиные перья для индейского головного убора.
Бабушка отослала девочку домой и повела Фрэнсиса в дом. Там она ему сообщила, что отправляет его обратно в приют, но сначала накажет.
— Иди наверх. Сними брюки и жди меня в своей комнате, а я пока поищу ножницы.
Он прождал в своей комнате несколько часов, лежа на кровати со спущенными штанами, вцепившись в покрывало. Он ждал ножниц. Он еще ждал, когда внизу застучали тарелки ужинающих стариков, когда на улице заскрипела повозка и послышались стук копыт и хрип мулов — за Королевой-матерью приехал муж.
Уснул он только на рассвете, а проснувшись утром, стал ждать опять, судорожно вздрагивая.
Бабушка так и не пришла. Забыла, наверное.