По данным исследования, венгерские политические инструкторы выглядят скорее как группа социальных работников или психотерапевтов, а не как старые коммунисты в кожаных куртках. Тем не менее эти результаты не являются сенсационными, если учесть то, как радикально изменились коммунистические режимы советского блока с начала 1950_х годов (в Китае — с середины 1970-х). В отличие от более технократических государственных организаций, партия всегда высоко ценила эмоциональные навыки, способность наладить контакт с «массами». Эти качества были очень необходимы тем, кто стремился убедить в чем-то людей или мобилизовать население. Теперь, когда героическая эпоха осталась в прошлом, партия все чаще стала видеть своей задачей заботу о благополучии граждан, хотя при этом она сохраняла особый взгляд на благополучие: моралистический, патерналистский, эгалитарный в экономическом плане и консервативный в социальном. Ценности, перечисленные венгерскими чиновниками, были очень полезны организации такого типа.
Они хотели помогать людям, высоко ценили личные отношения, воздерживались от абстрактных правил и указаний и с готовностью применяли дискриминацию, поскольку считали, что одни заслуживают больше, чем другие. В отличие от предыдущего поколения чиновников, функционеры 1980-х годов имели лучшее образование, коммунистические партии все чаще подавали себя как организации ученых, профессиональных экспертов. Они не были рациональными бюрократами, описанными Максом Вебером; они уже не одобряли формальные или рутинные методы работы. Как сказал один чиновник: «Я считаю, что самая важная вещь, которую мы должны делать… это — уметь говорить. [Информация] на бумаге — эта информация и пахнет бумагой»{1010}.
Таким образом, за пределами периферии сталинизма коммунистические партии больше не относились к населению как к партизанской армии; от граждан больше не требовалось быть «героями труда»; людям перестали навязывать равноправные социальные и тендерные отношения. Партии больше не волновал вопрос о преобразовании внутренних убеждений населения, хотя некоторые режимы (например, в Китае и Восточной Германии) придавали больше значения идеологии, чем другие (например, Венгрия и СССР). Появились патерналистские партийные государства, заботящиеся о населении и использующие принуждение, когда нужно убедиться, что никто не выделяется из общей массы. По словам одного ученого, такие государства представляли собой «диктатуры благосостояния»{1011}. Они предоставляли привилегии в соответствии с тем, как люди «послужили» на благо государства и общества. Это можно назвать своего рода немилитаристской версией «служивой аристократии» при царизме и сталинизме, только теперь «служба» стала рассматриваться делом не только элиты, но общества в целом. Режимы некоторых государств позволяли сравнивать страны с «хорошо организованными полицейскими государствами», модель которых была перенесена в Россию из Центральной Европы в XVII и XVIII веках. «Полиция» (в современных условиях партия) несла ответственность за закон и порядок, а также за обеспечение повышения уровня моральности граждан и производительности труда{1012}.
Однако такая патерналистская структура имела и свои недостатки. Достижение справедливости в вопросе вознаграждения за «службу» было очень трудной задачей, а возможно, и вовсе невыполнимой. Коррумпированные чиновники, отвечающие за распределение товаров, прежде всего помогали своим семьям и друзьям. Если они и проявляли альтруизм (в целом некоторые партии, например в Восточной Германии, отличались более низким уровнем коррупции, чем остальные), это никак не влияло на систему, в которой чиновники решали, кто есть кто, кто хороший, а кто плохой, и которая была неизбежно подвержена критике. Как это ни парадоксально, капитализм критиковали меньше, так как неравенство, существующее при нем, могло быть оправдано в некотором роде как «естественное», объективное явление — результат жестких законов рынка.
Стиль и степень патернализма отличались в зависимости от региона и зависели от местной партийной культуры и социальных условий. Пример навязывания партийной культуры представлял собой Китай. Огромные резервы трудовой силы в сельской местности давали китайскому режиму больше власти и контроля над трудовыми ресурсами, чем в советском блоке, где руководители не могли справиться с текучкой трудовых кадров. В Китае большое влияние оказывал опыт правления Гоминьдана, а также конфуцианская патерналистская культура. Соседские общины играли более значительную роль во всех аспектах жизни, чем муниципальные органы в странах советского блока. Они скорее походили на японскую участковую полицию (каждый полицейский лично знал каждого жителя своего участка), чем на местные советы СССР. Самым нижним звеном политической иерархии было объединение небольшой группы жителей, включавшее обычно от 15 до 40 семей, руководители которого доносили до жителей приказы сверху, заботились об их благосостоянии и обеспечивали охрану порядка. На рабочих местах данвей (рабочая группа), аналог советского коллектива, обеспечивал рабочих и служащих жильем, предоставлял возможности медицинского обслуживания, детские учреждения, столовые для рабочих. По сравнению с советским коллективом данвей наделял полномочиями даже низших заводских чиновников, которые имели право распределять жилье, абонементы на велосипед и другие блага{1013}. Чтобы получить привилегии, рабочие должны были действовать «правильно», по одобренной схеме. Даже личная жизнь подвергалась тщательному контролю. Один рабочий в интервью Эндрю Вальдеру объяснял: «Обычно рабочих наказывают за воровство, плохое отношение к работе, опоздания, отсутствие на работе без разрешения и за половые связи [внебрачные]. Установленных видов наказаний за определенные провинности нет. Внебрачная половая связь считается серьезной провинностью, минимальное наказание за нее — формальное предупреждение…»{1014}
Любопытно, что наказание за плохую работу было менее строгим, хотя и во многом зависело от отношения рабочего и от его классового происхождения. Как объяснял один рабочий: «Если человек признает вину и проходит процедуру самокритики, коллектив проявит снисхождение и окажет человеку помощь, вразумит его. Обычно этого достаточно, потому что при этом человек испытывает смущение и стыд»{1015}.
В странах советского блока вмешательство в личную жизнь распространялось, наоборот, только на членов партии. Местные советы были далеки от того, чтобы налаживать тесный контакт с населением, администрация предприятий имела еще меньший контроль над своими рабочими. Однако даже при этом советская система после 1964 года была строго патерналистской, хотя социалистический патернализм был далек от патернализма хорошо организованного полицейского государства XVIII века. Предполагалось, что граждане будут не только лояльными партийному руководителю, директору завода или председателю колхоза, но и станут жить в соответствии с социалистическими принципами: добросовестно работать, быть добродетельными, участвовать в жизни коллектива, вести «общественную работу». В случае рабочих это означало, что они должны были дополнительно (и бесплатно) трудиться на благо общего дела, например выполнять некоторые обязанности в профсоюзном комитете. В случае академиков и профессоров «общественное поручение» состояло в чтении вечерних лекций для рабочих[733]. Так, «общественная работа», порученная Александру Зиновьеву, профессору, философу, диссиденту, автору критических произведений о советском обществе 1970-х годов, заключалась в том, что он должен был рисовать карикатуры для общественной стенгазеты и ездить с лекциями по деревням в составе отрядов агитации и пропаганды{1016}.
«Общественная работа», безусловно, выполнялась не всеми. Как и партийная культура в целом, она коснулась верхних эшелонов общества в большей степени, чем других его слоев: в 1960-е и 1970-е годы в СССР выполнение общественной работы считалось обязательным для членов партии, какую бы должность они ни занимали, при этом общественную работу выполняли от 6о до 80% людей с образованием, 40-50% рабочих и 30-40% колхозников{1017}. Мотивы были разные. Многие считали общественную работу (особенно заседания общественных комитетов) бессмысленной и участвовали в ней только по принуждению или в надежде получить привилегии. А. Зиновьев объяснял: «Если кто-то уклоняется от общественной работы, этот факт фиксируется, и тут же применяются меры. Меры могут быть разными, начиная от повышения заработной платы до решения проблем с жильем, возможности заграничной поездки или публикации»{1018}.
При этом Зиновьев отрицал, что «общественная работа» всегда представляла собой пустую формальность, что людей принуждали ее выполнять или подкупали взятками и обещаниями привилегий. Он утверждал, что очень многие воспринимали ее серьезно. Люди выполняли общественную работу потому, что она была нравственна по своей сути и поднимала репутацию всего коллектива. Иногда за нее брались, чтобы не выполнять другую работу. Например, многие старые академики и преподаватели, потерявшие интерес к научному исследованию, с большей готовностью брались за общественную работу, чем их более молодые коллеги.{1019}
Как «служивые аристократы» прошлого, некоторые люди трудились как за вознаграждение, так и за идеалы. Многие видели в этом основную идею зрелого социализма. Один молодой человек, работавший в начале 1980-х годов комсомольским организатором, рассказал в интервью этнологу Алексею Юрчаку (при этом сохраняя критическое отношение к скучным и бессмысленным собраниям): «Что касается меня, то я уверен, что по сути государственная политика была правильной. Она в основном состояла в заботе о простых людях, в том, чтобы предоставить бесплатное медицинское обслуживание и хорошее образование. Мой отец — пример приверженца такой политики. Он был главным врачом области и многое делал для того, чтобы совершенствовать медицинские услуги для населения. Моя мама тоже врач, она тоже работала очень много. У нас была хорошая государственная квартира»