и бьют копытом. Три звезды склонились к западу, ночь перевалила за половину. Юй Чжаньао собрался с духом, крепко сжал короткий меч, дождался, когда Шань Тинсю отойдёт от ворот шагов на пять, и выскочил ему навстречу. Он не рассчитал силы, и даже рукоятка ушла в грудь старика. Тот взмахнул руками, словно собирался взлететь, кувшин упал на землю и с грохотом разбился, а старик повалился на землю лицом вверх. Собаки снова пару раз тявкнули и отвернулись. Юй Чжаньао вытащил меч, вытер об одежду старика, собрался было уходить, но передумал.
Он вытащил труп Шань Бяньлана во двор, нашёл под стеной верёвку для коромысла, связал покойников за пояса, взвалил на себя и вышел на улицу. Тащить обмякшие трупы было тяжело, их ноги чиркали по земле, оставляя белые следы, из ран текла кровь, рисуя красные узоры. Юй Чжаньао дотащил отца и сына Шаней до излучины на западном краю деревни. В тот момент гладь воды в излучине была ровной, как зеркало, в ней отражалось полнеба звёзд и грациозно стояли белые лотосы, как создания из потустороннего мира. Через тринадцать лет, когда Немой расстрелял здесь Зубастого Юя, родного дядю Юй Чжаньао, в излучине уже почти не осталось воды, а вот лотосы никуда не делись. Юй Чжаньао сбросил оба трупа в излучину, раздался громкий плеск. Тела опустились на дно, по воде пошла рябь, а потом в ней снова отразился купол неба. Юй Чжаньао вымыл в излучине руки, лицо, меч, но, как ни старался, не смог отмыть запах крови и гнили. Он забыл снаружи у стены дома Шаней свой соломенный плащ и двинулся по дороге на запад. Отойдя от деревни примерно на половину ли, он нырнул в гаоляновое поле, слегка запутался в стеблях и упал. В этот момент он ощутил сильнейшую усталость и, не обращая внимания на влажную землю, росу и холод, повернулся, посмотрел сквозь просветы в гаоляне на звёзды и тут же уснул.
5
Деревенский староста Шань по прозвищу Пять Обезьян почувствовал, что с этим ночным пожаром что-то нечисто, он даже хотел встать и помочь тушить пламя, чтобы до конца исполнить свой долг старосты, но Белая Овечка, девица, занимавшаяся торговлей опиумом-сырцом, крепко прижала его к себе и не отпускала. Белая Овечка была пухлой, белокожей, она постоянно зажмуривала глаза и скашивала их, и от этого выразительного взгляда мужики просто сходили с ума. За неё началась перестрелка между двумя бандами, то, что на жаргоне называлось «битва за гнёздышко».
В одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда член Бэйянской милитаристской клики[61] Цао Мэнцзю занимал пост главы уезда меньше трёх лет, ему массу хлопот доставляли «три факела».
Цао Мэнцзю — известная личность в истории уезда Гаоми, и хотя его заслуги не сравнятся с достижениями таких великих выходцев из Гаоми, как Янь Ин (министр княжества Ци) или Чжэнь Сюань (выдающийся учёный эпохи Восточная Хань), но по сравнению с важными шишками, заправлявшими в Гаоми в период Культурной революции, это человек действительно незаурядный. Поскольку Цао очень любил назначать наказание в виде ударов подошвой, его прозвали Цао Вторая Подошва. Он пять лет отучился в частной школе и несколько лет прослужил в армии. Источником всех беспорядков Цао считал разбойников, опиум и азартные игры и заявлял, что намерен бороться с беспорядками, а для этого очистит местность от бандитов, запретит наркотики и игры на деньги. За ним числилось много грешков и абсурдных идей, которые никто не мог понять. Про Цао Мэнцзю ходило множество сплетен, жители Гаоми передавали их из уст в уста, и они сохранились до сей поры. Цао — персонаж совсем не простой, его трудно оценить одними только словами «хороший» или «плохой». Поскольку он был тесно связан с моей семьёй, я специально посвятил ему целый абзац, который будет являться завязкой для дальнейшего повествования.
Итак, «тремя факелами» для Цао Мэнцзю стала борьба с азартными играми, употреблением опиума и разбойниками. За два года исполнения своих обязанностей он добился немалых успехов. Однако дунбэйский Гаоми расположен далеко от уездного центра, и, несмотря на суровые наказания, три этих зла ослабли лишь на первый взгляд, а в тайне они продолжали цвести буйным цветом. Деревенский староста Пять Обезьян проспал в объятиях Белой Овечки до рассвета. Белая Овечка проснулась первой, зажгла фонарь на соевом масле, потом шарик опиума на серебряной палочке поднесла к огню, нагрела до нужной температуры, поместила его в серебряную трубку и передала старосте. Тот, свернувшись калачиком, минуту затягивался дымом, а когда опиумный шарик в трубке превратился в белую точку, задержал дыхание и выпустил через нос струю бело-синего дыма. В этот момент в дверь постучали работники с винокурни Шаней:
— Староста! Староста! Беда! Убийство!
Пять Обезьян пошёл вместе с одним из работников на двор усадьбы Шаней, а за ними последовали и остальные.
По кровавым следам староста добрался до излучины к западу от деревни, за ним по пятам шла целая толпа. Пять Обезьян сообщил:
— Наверняка тела в излучине.
Все молчали.
— Кто отважится прыгнуть в воду и достать их? — громко спросил староста.
Народ переглядывался, но никто не подавал голоса.
Вода в излучине была бледно-зелёной, словно жадеит, лотосы безмятежно стояли, а на их листьях, плотно прилегавших к совершенно гладкой поверхности воды, скопились капли росы, напоминавшие круглые гладкие жемчужины.
— Тому, кто прыгнет, даю серебряный юань.
Все снова промолчали.
Над излучиной поднималось зловоние, красноватый блеск гаолянового поля высветил лужу фиолетовой крови на водорослях у кромки воды, и зрелище это вызывало омерзение. Показалось солнце, широкое сверху и сужающееся книзу, как корзина для гаоляна, сверху оно было белым, а внизу — зелёным и переливалось, как не до конца выплавленная сталь. Вдоль линии горизонта, где гаолян сливался с небом, тёмные тучи уходили вдаль, выстроившись в такую чёткую линию, что в сердце закрадывались подозрения, уж не мерещится ли это. Вода в излучине ослепительно сверкала, и белые цветки лотоса стояли в этом золотистом сиянии, словно существа из потустороннего мира.
— Кто полезет их вытащить? Даю серебряный юань! — громко крикнул Пять Обезьян.
Та девяностодвухлетняя старуха из нашего села сказала мне: «Мама дорогая, а кто бы осмелился полезть?! Вся излучина наполнилась кровью прокажённого. Один полезет — заразится, двое полезут — вот уже и пара прокажённых. Ни за какие деньги народ не осмеливался лезть в воду… А всё это твои бабка с дедом натворили!» Мне очень не понравилось, что старуха переложила ответственность на моих бабушку с дедушкой, но, глядя на её голову, напоминавшую глиняный горшок, я смог лишь холодно усмехнуться.
— Никто не хочет? Раз так, мать вашу, то пусть отец и сын пока в воде прохлаждаются. Лао Лю,[62] Лю Лохань, раз ты за главного, отправляйся в уездный город, доложи о случившемся Цао Второй Подошве!
Дядя Лохань наспех перекусил, зачерпнул полковша из чана с вином и залпом выпил, затем вывел из стойла чёрного мула, привязал ему на спину холщовый мешок, обнял мула за шею, оседлал и поехал на запад вдоль дороги, ведущей в уездный город.
Выражение лица дяди Лоханя в то утро было серьёзным, но гнев это был или обида — непонятно. Он первым заподозрил, что с хозяевами что-то случилось. Пожар накануне ночью показался странным, с утра пораньше Лю Лохань встал и решил повнимательнее осмотреть место пожара. Неожиданно оказалось, что ворота усадьбы открыты. Он удивился, вошёл во двор и увидел кровь, а в комнате крови было ещё больше. Лю Лохань остолбенел от ужаса, но даже в этом оцепенении понял, что убийство и пожар — звенья одной цепи.
Лю Лохань и другие работники винокурни знали, что молодой господин болен проказой, и редко заходили в хозяйский двор, а только в случае крайней необходимости, и тогда сначала обрызгивали себя гаоляновым вином. Дядя Лохань говорил, что гаоляновое вино помогает от тысячи видов всякой заразы. Когда Шань Бяньлан женился, во всей деревне не нашлось желающих подсобить, и Лю Лохань с ещё одним работником винокурни помогали бабушке выйти из паланкина. Лю Лохань придерживал бабушку за руку и краешком глаза увидел её крошечные ножки-лотосы и пухлые, словно лотосовый корень, запястья. Он не переставал вздыхать. Когда хозяев убили, Лю Лохань испытал сильнейшее потрясение, но в его памяти без конца возникали крошечные ножки и пухлые запястья бабушки. Глядя на всю эту кровь, он не знал, грустить или радоваться.
Дядя Лохань без конца подстёгивал чёрного мула — ему хотелось, чтобы тот мчался в город как на крыльях. Он знал, что завтра их ждёт ещё одна эффектная сцена: ведь утром должна была вернуться на своём ослике молодая жена, подобная в своей прелести цветку и яшме. Так кому же достанутся все богатства семьи Шань? Дядя Лохань решил, что всё будет так, как решит глава уезда. Цао Мэнцзю заправлял в Гаоми почти три года, его прозвали в народе Неподкупным, по слухам Цао вершил правосудие как воплощение справедливости, действовал быстро и решительно, честно и справедливо, не признавал кумовства и мог убить, не моргнув глазом. Дядя Лохань снова ударил чёрного мула по заду.
Круп мула блестел. Он мчался на запад по дороге, что вела к уездному центру, рывками подавая тело вперёд; когда передние ноги сгибались, задние выпрямлялись и ударялись о землю, когда сгибались задние, то выпрямлялись передние. В целом все четыре копыта барабанили по земле с чётким ритмом, однако казалось, что движения хаотичны. Под блестящими копытами мула распускались пыльные цветы. Солнце ещё было на юго-востоке, когда дядя Лохань доехал до железной дороги Цзяонань-Цзинань. Большой чёрный мул отказывался переходить через железнодорожные пути, дядя Лохань спрыгнул на землю и изо всех сил потянул его, но мул упрямо пятился назад. Дяде с мулом было не тягаться, он присел и, запыхавшись, стал обдумывать, что же делать. Рельсы тянулись с востока, на солнце они блестели так, что резало глаза. Дядя Лохань снял себя куртку, накинул мулу на глаза, несколько раз покрутил его на месте, а потом перевёл через пути.