– Сестренка, я хочу к маме… хочу наверх…
– Аньцзы, малыш… мама вместе с папой пошли бить чертей, вот прогонят их и сразу вернутся за нами. – Мать успокаивала маленького дядю, но сама не выдержала и разревелась, и теперь брат с сестрой, крепко обнявшись, плакали хором.
По медленно светлеющему кружку неба мать поняла, что снова рассвело и долгая темная ночь наконец миновала. В колодце стояла такая тишина, что ей стало страшно. Она увидела красный луч, упавший на стенку колодца высоко над головой: взошло солнце. Мать прислушалась – в деревне было почти так же тихо, как на дне колодца, лишь иногда до нее доносился странный, словно нереальный, грохот, напоминавший раскаты грома. Моя мать не знала, придут ли с наступлением нового дня ее родители к колодцу, вытащат ли их с братишкой наверх, в мир, где воздух свеж и ярко светит солнце. Туда, где нет мрачных змей и черных худых жаб. Ей казалось, будто вчерашние события произошли очень-очень давно и она провела в колодце полжизни. Она думала: «Папочка, мамочка, если вы не придете, то мы с братишкой умрем в этом колодце». Мать ненавидела своих родителей, которые скинули дочь и сына в колодец, а теперь и не показываются, не интересуются, живы ли дети. Она решила, что, увидев родителей, непременно закатит истерику, выплеснет обиду, теснившую сердце. Где уж ей было знать, что в тот момент, когда она с ненавистью думала о родителях, ее мать, мою бабушку, уже разорвало на куски взрывом минометной мины в медной оболочке, а отцу, моему дедушке, который высунулся над земляным валом, японец метко снес полчерепа. Она мне потом рассказывала, что до сорокового года все японские солдаты были искусными стрелками.
Мать беззвучно молилась: «Папочка! Мамочка! Приходите быстрее! Я хочу есть и пить. А братик заболел. Если вы не придете, ваши дети погибнут!»
Она услышала, как с земляного вала, а может, и не оттуда, донесся слабый звук гонга, а потом кто-то крикнул:
– Есть кто живой? Есть или нет? Черти отступили… Командир Юй пришел!
Прижимая к себе братишку, мать осипшим голосом что есть мочи завопила:
– Есть! Есть живые! Мы в колодце! Спасите нас скорее!
Она кричала и одной рукой начала раскачивать привязанную к журавлю веревку. Так продолжалось битый час. Рука, которой она прижимала братика, невольно разогнулась, и малыш упал на землю, пару раз вяло застонал, а потом затих. Мать прислонилась к стенке колодца, ее тело скользнуло вниз, и она, совсем обессилев, потеряв всякую надежду, осталась сидеть на ледяных кирпичах.
Маленький дядя забрался к ней на колени и невыразительно бубнил:
– Сестренка… я хочу к маме…
У матери защемило сердце, обеими руками она крепко прижала малыша к груди и пробормотала:
– Аньцзы… папа с мамой нас бросили… Мы с тобой помрем в этом колодце…
Мальчик весь горел, моя мать словно бы обнимала печку.
– Сестренка, я пить хочу…
Мать увидела напротив себя на дне колодца зеленоватую лужицу с грязной водой. Там было углубление и тьма сгустилась сильнее, чем в том месте, где она сидела. Спина сидевшей в воде тощей жабы была усыпана черными пупырышками размером с горошину. Светло-желтая шкурка на груди жабы тревожно подрагивала, а выпученные глаза сердито уставились на нее. Мать передернуло, и она зажмурилась. Во рту пересохло, но она решила, что лучше умрет от жажды, чем станет пить грязную воду из лужи, в которой только что мокла жаба.
У дяди температура поднялась еще накануне днем. С тех пор как их спустили в колодец, он практически не переставал плакать и доплакался до того, что потерял голос, и теперь только пищал, как умирающий котенок.
Утро мать провела в ужасе и панике – ужасе из-за грохочущей канонады, а панике из-за того, что братишка так страдал. В свои пятнадцать лет мать была еще довольно хилой, ей даже в обычное-то время было тяжеловато носить на руках пухлого братишку, а уж тем более трудно сейчас, ведь он без конца вертелся. Она хлопнула братика по попе, но маленький негодник в ответ бесцеремонно укусил ее.
После того как у маленького дяди поднялась температура, он впал в забытье и обмяк. Мать, обнимая братишку, сидела на обломке кирпича, пока зад не затек, а ноги не онемели. Выстрелы звучали то реже, то чаще, но так и не затихали. Солнечный свет потихоньку перемещался с западной стенки колодца на восточную, затем снова стемнело. Мать поняла, что просидела в колодце целый день, пора бы родителям прийти. Она потрогала личико братика и ощутила обжигающее, как пламя, дыхание мальчика. Тогда она положила руку на трепетавшее сердечко братика и услышала хрип в его груди. Она тут же решила, что братишка, возможно, при смерти, задрожала всем телом, но потом постаралась отогнать эту мысль и стала себя утешать: пускай побыстрее стемнеет, тогда даже воробьи и ласточки вернутся в гнезда на ночлег, тогда придут и папа с мамой.
Солнечный свет на стенке колодца стал оранжевым, а потом темно-красным, застрекотал сверчок, спрятавшийся в шве кирпичной кладки, а сидевшая там же, в щелях, стая комаров тоже завела свои моторы и взлетела. Мать услышала рев орудий, потом ей показалось, что к северу от деревни кричат люди и громко ржут кони, а потом с южной околицы донесся, словно гул ветра, звук пулеметной очереди. Голоса людей и цокот копыт ворвались в деревню, как приливная волна. В деревне воцарился полный хаос. Вокруг колодца то громко стучали копыта, то раздавался топот ног. Мать услышала, как перекрикиваются японцы. Дядя издал болезненный стон, мать закрыла ему рукой рот, а сама задержала дыхание. Она ощутила, как под ее ладонью братишка вертит головой, и услышала громкий стук своего сердца.
Потом солнечный свет постепенно померк, и над колодцем повисло раскаленное докрасна небо. Трещал огонь, в воздухе летал пепел. Среди рева пламени слышались детский плач и пронзительные крики женщин, а еще блеяние овец или мычание коров, так сразу и не скажешь. Даже сидя на дне колодца, мать чувствовала сильный запах гари.
Она не знала, как долго тряслась от страха внизу, пока наверху бушевал пожар; ощущение времени уже покинуло ее, но она остро воспринимала произошедшее. Когда лоскут неба над ее головой посерел, она поняла, что пожар вот-вот потухнет. На стенах колодца плясали сполохи слабеющего огня – то ярче, то тусклее. Какое-то время в деревне звучали разрозненные выстрелы и был слышен грохот рушившихся домов, а потом наступила полная тишина, и на небе, которое мать видела из колодца, зажглись тусклые звезды.
Мать заснула окоченевшая и проснулась окоченевшая. Глаза уже привыкли к сумраку в колодце, она подняла голову, увидела бирюзовое небо и слабый лучик солнца, падавший на стену. Голова у нее закружилась, в глазах потемнело. От влажности одежда промокла насквозь, она промерзла до костей и еще крепче прижала к себе братишку. Хотя жар у него под утро слегка спал, мальчик все равно был куда горячее сестры. Мать согревалась о дядю, а он черпал от нее прохладу: во время долгого сидения на дне колодца они по-настоящему стали друг для друга опорой. Мать тогда не догадывалась, что мои дедушка с бабушкой уже погибли, и все ждала, когда же наверху покажутся лица родителей, а знакомые голоса эхом отразятся от стен колодца. Знай она правду, вряд ли смогла бы просидеть в колодце три дня и три ночи.
Оглядываясь на историю своей семьи, я обнаружил, что судьба всех ключевых фигур неразрывно связана с разными темными пещерами, землянками и тому подобным. Все началось с моей матери, а дедушка по отцовской линии всех переплюнул, поставив рекорд по проживанию в пещере среди цивилизованных людей своего поколения, а закончилось на моем отце, для которого финал вышел бесславным с политической точки зрения, однако по человеческим меркам просто великолепным. И в свое время отец помчится навстречу утренней заре, к матери, к другим своим родным, а потом и ко мне, размахивая единственной уцелевшей рукой.
Хотя снаружи матери было холодно, внутри все горело огнем. Со вчерашнего утра она ничего не пила и не ела. Сильная жажда начала мучить ее со вчерашнего вечера, когда в деревне бушевал пожар. Посреди ночи голод и жажда достигли наивысшей точки. Перед рассветом кишки словно бы сплелись в клубок, и она уже ничего не чувствовала, кроме сдавливающей боли. Теперь мысли о еде вызывали тошноту, сложнее было терпеть не голод, а жажду, матери казалось, что ее легкие шуршат, как высохшие на солнце жухлые гаоляновые листья, горло свело судорогой и нестерпимо болело. Маленький дядя пошевелил потрескавшимися губами, на которых от лихорадки образовались волдыри, и снова прошептал:
– Сестренка… пить…
Мать не решалась посмотреть в изможденное лицо братишки, у нее не осталось слов, чтобы его утешить. Обещания, которые мать давала маленькому дяде день и ночь напролет, не сбылись, припозднившиеся с приходом дедушка с бабушкой заставили мать врать дяде и самой себе. Еле слышный звук гонга на земляном валу давно уже затих, в деревне даже собаки не лаяли. Мать поняла, что родители либо погибли, либо их угнали японские черти. Глаза зачесались, но слез больше не было. Глядя на несчастного братишку, она повзрослела. На какое-то время она позабыла о своих физических страданиях, положила братика на кирпичи, а сама встала и оценивающим взглядом осмотрела стену колодца. Разумеется, стена была влажной и густо поросла мхом, однако нельзя было употребить его в пищу или утолить им жажду. Мать присела на корточки, потянула один кирпич, потом второй. Кирпичи были увесистыми, словно бы пропитались водой. Из щели между ними вылезла ярко-алая сколопендра, перебирая многочисленными тонкими ножками и потряхивая головой и хвостом. Мать отпрыгнула, а сколопендра на ее глазах развернула два ряда ног, от которых рябило в глазах, подползла туда, где сидела жаба, нашла щель и юркнула внутрь. Мать не рискнула больше трогать кирпичи, но не отважилась и садиться, поскольку вчера утром произошло кое-что неприятное и мама осознала, что стала женщиной.
После того как я женился, мама рассказала моей жене, что первые месячные у нее начались, пока она сидела в сыром и холодном колодце; жена пересказала это мне, и я проникся сочувствием к матери, которой было тогда пятнадцать лет.