– Вы не видели моего отца?
– Малой, деревня свободна?
По говору отец понял, что это жители уезда Цзяо. Он услышал, как один старик наставляет своего сына:
– Иньчжу, запомни, драная ватная подкладка нам тоже пригодится, но сначала раздобудь котел, а то наш уже давно прохудился.
Мутные глаза старика напоминали две сопли, плескавшиеся в глазницах. Отец не стал тратить на мародеров время и побежал дальше на север. А на подходе к деревне увидел ту сцену, что постоянно снилась моей матери, дедушке и ему самому. Людской поток – женщины и мужчины, старые и малые – выплескивался через ворота, чтобы спастись от стрельбы с востока, севера и запада среди гаоляна в низине перед деревней.
Ураганный огонь бушевал прямо перед носом у отца, пули как саранча властвовали над гаоляновым полем. Успевшие выбежать падали вместе с гаоляновыми стеблями. Казалось, половина неба окрасилась в красный цвет от брызнувшей крови. Отец разинул рот и плюхнулся на землю. Он видел только кровь и чувствовал только запах крови.
Японцы вошли в деревню.
Вымоченное в человеческой крови солнце зашло за гору. Из зарослей гаоляна вынырнула кроваво-красная полная луна.
Отец услышал, как дедушка зовет его приглушенным голосом:
– Доугуань!
Часть IVПохороны в гаоляне
1
В жестоком четвертом лунном месяце лягушки, совокуплявшиеся в реке Мошуйхэ при свете мерцающих звезд, отложили горки прозрачных икринок, яростные солнечные лучи нагрели воду до температуры только что выжатого бобового масла, и вылупились целые толпы головастиков, которые плавали в медленной речной воде словно кляксы черной туши. На удобренном собачьими экскрементами берегу начала бешено расти трава, а среди ряски распускались почти пурпурные цветы паслена. Это была прекрасная пора для птиц. Темно-желтые в белую крапинку жаворонки парили в облаках, исполняя пронзительные трели. Блестящие ласточки то и дело касались зеркальной водной глади коричневатыми грудками, и по воде скользили их темные хвосты, похожие на ножницы. Чернозем дунбэйского Гаоми неуклюже поворачивался где-то внизу, под птичьими крыльями. Обжигающий юго-западный ветер летел над землей, обрушивая клубы пыли на шоссе Цзяопин.
Настала прекрасная пора и для моей бабушки, поскольку дедушка, который вступил в «Железное братство» и постепенно вытеснил Черное Око с главенствующих позиций, решил устроить для бабушки, погибшей почти два года назад, пышные похороны. Это обещание дедушка дал перед могилой бабушки. Новость о предстоящей церемонии еще месяц назад разнеслась по всему дунбэйскому Гаоми. Похороны назначили на восьмое число четвертого лунного месяца, и утром седьмого числа в нашу деревню начали стекаться жители отдаленных деревень: мужчины подгоняли ослов и волов, запряженных в телеги, на которых ехали женщины и дети. Мелкие торговцы тоже надеялись обогатиться. На деревенских улицах и в тени деревьев на околицах обустроили свои печи продавцы горячего хлеба, расставили сковороды продавцы лепешек с кунжутом, а продавцы лянфэня[92] натянули белые навесы от солнца. Деревню наводнили толпы людей всех возрастов и обоих полов.
Весной одна тысяча девятьсот сорок первого года между отрядом гоминьдановцев под командованием Лэна и коммунистической Цзяогаоской частью постоянно возникали трения, они несли огромные потери, учитывая, что вдобавок «Железное братство» под руководством дедушки похищало их бойцов с целью выкупа, а японцы и марионеточные войска организовывали зачистки и карательные рейды. По слухам, отряд командира Лэна спасся бегством в Чанъи[93], чтобы отдохнуть и набраться сил, а Цзяогаоская часть зализывала раны в болотах близ Пинду. «Железное братство» под совместным руководством моего дедушки и его былого соперника в любовных делах за год с небольшим превратились в вооруженное формирование, имевшее в своем распоряжении более двухсот винтовок и около шестидесяти крепких скакунов, но почти не привлекало к себе внимания японцев и марионеточных войск, поскольку деятельность братства была окутана завесой тайны и отдавала религиозными предрассудками.
В одна тысяча девятьсот сорок первом году в национальном масштабе страна переживала период неслыханной жестокости, ведя войну с японскими захватчиками, но жители дунбэйского Гаоми, напротив, радовались короткому промежутку мира и спокойствия. Выжившие посеяли новый гаолян на гниющих останках прошлогоднего. Вскоре после посевной полил умеренный дождик, тучная почва пропиталась влагой, пригрело яркое солнце, температура почвы неуклонно росла, и чуть ли не за одну ночь проклюнулись ростки гаоляна, и на их ярко-красных верхушках повисли капельки чистой росы. До первого прореживания еще оставалось немного времени, и день бабушкиных похорон выпал на период, когда крестьяне отдыхали от сельскохозяйственных работ.
Вечером седьмого числа на руинах, что остались после большого пожара, охватившего деревню пятнадцатого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, собрались толпы людей. На улицах, где клубилась пыль, поставили несколько десятков распряженных телег с деревянными колесами, а к деревьям привязали ослов и быков. Заходящее солнце освещало гладкие шкуры, заново обросшие после весенней линьки, окрашивало в кроваво-красный цвет еще не полностью распустившиеся листья на деревьях, а их тени ложились на спины животных, напоминая оттиски старинных монет.
Когда солнце село за гору, по дороге с западной околицы приехал на муле лекарь. Из его черных ноздрей торчали кустики жестких волос, похожие на ласточкины перья, голову и лоб закрывала неуместная в это время года драная фетровая шляпа, глаза мрачно смотрели из-под насупленных бровей. Въехав в деревню, лекарь соскочил с костлявого мула и с самодовольным видом двинулся в центр, размахивая блестящим медным колокольчиком. Мула он вел за поводья из зеленой пеньковой веревки. Был этот мул уже совсем дряхлый, шерсть у него до конца не полиняла – в некоторых местах отросла новая, блестящая, но кое-где темным пятном выделялась старая, от чего казалось, что у животного парша. Время от времени он подбирал нижнюю губу, которая свисала, открывая фиолетовые десна, а глазные впадины мула были такими глубокими, что в них вполне поместилось бы по куриному яйцу.
Лекарь и его тощий мул с помпой прошли по деревне, и вслед им с любопытством поглядывали собравшиеся на похороны крестьяне. Они с мулом действовали до странности слаженно, да и мелодичный звон блестящего медного колокольчика казался загадочным. Ноги сами шли за ним, поднимая облака пыли, которая летела вперед и оседала на потном лице лекаря и спине мула, издававшей кислый запах. Лекарь постоянно моргал и шевелил ноздрями, из-за чего черные кустики странным образом подергивались, и тут мул несколько раз выпустил газы. Люди оторопели, потом громко рассмеялись и разбрелись в поисках ночлега.
Когда над деревьями повис молодой месяц, деревню заполнили мрачные тени. Порывы холодного ветра долетали из полей, с реки Мошуйхэ доносилось кваканье лягушек. Прибывали все новые и новые желающие поучаствовать в похоронах – в деревне уже не осталось места, поэтому они устроились на ночлег прямо в гаоляновом поле. После этих похорон от самой нашей деревни и до берега реки были вытоптаны несколько тысяч му теплой и мягкой земли, гаоляновые ростки вмяли прямо в грязь, по которой текли ручейки зеленого сока. Земля оправилась лишь к пятому лунному месяцу, когда снова зарядили дожди. Уцелевшие ростки гаоляна упорно пробивались острыми, словно лезвие ножа, верхушками сквозь плотный ковер сорняков. От стеблей и листьев гаоляна и сорной травы падала тень, в которой прятались латунные гильзы, усыпанные пятнышками патины.
Лекарь проехался на муле по темным закоулкам, звеня в колокольчик, то и дело нарочито громко чихая. Он добрался до конца центральной грунтовой дороги и снова обошел вокруг шатра из циновок, который временно возвели люди из дедушкиного «Железного братства». Шатер угнетал своими размахами, таких высоких сооружений в нашей деревне отродясь не бывало. Гроб с телом бабушки поставили посередине, а через щели между циновками пробивались лучики света от горящих свечей. У входа стояли два члена братства с маузерами, болтавшимися на поясах. Четверть головы они выбрили, обнажив блестящую кожу. Такую прическу носили все члены братства, чтобы люди пугались одного лишь их вида. Больше двухсот бойцов расселились в маленьких шалашах, расставленных вокруг шатра с телом покойницы, около шестидесяти могучих строевых коней привязали к ивовым стволам и выставили перед ними длинные кормушки. Животные раздували ноздри, фыркали, били копытами и размахивали хвостами, отгоняя мух и комаров, слетевшихся на запах. Конюхи наполнили кормушки, и под ивами поплыл запах слегка подсушенного на огне гаоляна.
Аромат соблазнял тощего мула, он усердно тянул шею в сторону лошадей. Лекарь холодно усмехнулся, с жалостью посмотрел на мула и пробормотал вроде как себе под нос:
– Проголодался? Слушай, что я тебе скажу. Враги и любовники рано или поздно встречаются на узкой дорожке. Люди гибнут за богатство, как птицы за еду. Молодые не смеются над седовласыми старцами. А цветам сколько еще цвести? Надо уметь уступать другим, это не считается за глупость, а позже может принести выгоду…
Безумные речи и странное поведение лекаря привлекли внимание членов братства, которые в целях маскировки были одеты как обычные крестьяне, пришедшие поглазеть на похороны. Двое двинулись за лекарем следом. Когда он, не переставая нести околесицу и размахивать старым колокольчиком то медленнее, то быстрее, снова повернул к коням, один из членов братства возник перед ним, твердо перегородив ему путь, а второй встал за спиной. Оба держали в руках маузеры.
Лекарь ни капли не испугался. Он издал в темноте пронзительный смешок, при звуках которого руки обоих членов тайного общества невольно задрожали. Боец, стоявший вп