[100] и сковородок, на которых жарили лепешки, шел густой пар и аромат. Один продавец баоцзы сцепился с рябым крестьянином, который хотел купить его товар. Дело в том, что продавец отказался принять «бэйхайские» купюры[101], выпущенные Восьмой армией, а у крестьянина просто не было банкнот с всадником на тигре. Двадцать баоцзы к тому моменту уже упали в желудок крестьянина. Он сказал:
– Бери, что дают, а если не хочешь, то тогда считай, что эти двадцать баоцзы отдал нищему.
Собравшиеся зеваки уговаривали торговца взять «бэйхайские» деньги. Когда Восьмая армия с боем вернется, они снова будут в цене. В итоге народ быстро разошелся, торговец взял-таки «бэйхайские» деньги и зычным голосом проорал:
– Баоцзы! Кому баоцзы? Только что из печи! Большие да мясные!
Те, кто уже успел позавтракать, собрались вокруг большого шатра, с надеждой ожидая начала действа, однако никто не отваживался подойти поближе, поскольку все боялись грозного вида членов «Железного братства», стоявших во всеоружии и сверкавших выбритыми черепами. Во время ночного пожара шатер сильно пострадал, трупы лекаря и его старого тощего мула тоже обгорели до черноты, их оттащили в излучину в пятидесяти шагах от шатра. Вороны, привыкшие питаться мертвечиной, слетелись на запах, сначала покружили, а потом камнем упали вниз, укрыв труп мула и его хозяина слоем стальных подвижных перьев. Собравшиеся подумали, что еще вчера вечером лекарь был полон сил и энергии, а не успели они и глазом моргнуть, как превратился в угощенье для ворон, и сердца людей оказались во власти запутанных, трудно выразимых чувств.
Вокруг бабушкиного гроба валялись обрывки циновок от шатра, и несколько членов «Железного братства» с метлами и лопатами в руках наводили порядок. Из золы выкатилось несколько целых чашек для вина, и один из бойцов разбил их вдребезги лопатой. Бабушкин гроб в ярком утреннем свете выглядел устрашающе. Изначально фиолетово-красная поверхность, некогда казавшаяся такой торжественной и мистической, обгорела, слой лака толщиной в три пальца растрескался вдоль и поперек, и теперь гроб покрывала паутина трещин. Гроб почернел, словно бы его наспех неровно вымазали дегтем, и выглядел огромным. Хотя он доходил только до кадыка стоявшего рядом отца, он казался невероятно высоким и давил так, что отец не мог дышать. Отец вспомнил, как они силой забирали этот гроб… Почти столетний старик с белой косичкой хватался за край гроба и громко рыдал: «Это мое пристанище[102]… не отдам… Я сюцай[103] великой династии Цин, даже начальник уезда и тот называл меня старшим братом… Убейте меня, грабители…» Когда старик нарыдался вдоволь, он принялся браниться. В тот день дедушка так и не появился. За гробом отправился поверенный дедушки, командир конного отряда, вместе со своими людьми, а с ними и отец. Отец слышал, что этот гроб изготовлен в первый год республиканской эры из четырех кипарисовых досок толщиной в четыре с половиной цуня каждая, и в течение тридцати лет его ежегодно покрывали новым слоем лака. Старик плюхнулся на землю перед гробом и начал кататься, как осел. Было неясно, то ли он плачет, то ли смеется, – похоже, помутился рассудком. Командир конного отряда кинул прямоугольный сверток с банкнотами, отпечатанными «Железным братством», и сказал, подняв длинные тонкие брови:
– Дурень старый, мы ж у тебя его покупаем!
Старик обеими руками разорвал сверток и несколько раз вонзил редкие длинные зубы в купюры со всадником на тигре, не переставая ругаться:
– Ах вы, злодеи! Даже император никогда не отнимал гробы, приготовленные при жизни… Разбойники!
Командир конного отряда прикрикнул на него:
– Дурень ты старый! Слушай, сейчас нужно японцам сопротивляться да родину спасать, у всех есть такая обязанность, а ты, осел, найди несколько гаоляновых стеблей да сплети циновку, если тебя в ней похоронят, и то неплохо. Разве ж ты достоин такого гроба? Надо отдать его тому, кто геройски сражался с японцами!
– И кто же этот герой? – поинтересовался старик.
– Первая супруга командира Юя, нынешнего нашего замначальника!
Старик заахал-заохал:
– Не будет вам прощенья ни от земли, ни от неба! Чтоб в моем пристанище почивала баба! Мне тогда и жизнь не мила!
Старик нагнулся и с размаху врезался головой в край гроба, отчего раздался глухой удар. Отец увидел, как тонкая длинная шея старика словно бы сложилась, и расплющенная голова теперь торчала между двух приподнятых костлявых плеч… Отец вспомнил два белых кустика, торчавших из круглых ноздрей старика, и выпирающий, словно ямб, в окружении редких седых волос подбородок, и в душе вдруг молнией сверкнуло мрачное подозрение. Отцу не терпелось поделиться им с дедушкой, но, взглянув на его лицо мрачнее тучи, он решил похоронить догадку в глубине сердца.
Дедушка держал раненую правую руку на перевязи из черного полотнища, перекинутого через шею, исхудалое лицо покрывала сетка усталых морщин. Командир конницы с тонкими бровями отошел от лошадей и о чем-то спросил дедушку. Отец, стоя у входа в свой шалаш, услышал ответ дедушки:
– Пятый Заваруха, не мне тебе объяснять, иди уже!
Отец увидел, что дедушка бросил на командира конного отряда по прозвищу Пятый Заваруха многозначительный взгляд, а тот в ответ кивнул и пошел к лошадям.
Из соседнего шалаша вышел Черное Око. Он встал перед Пятым Заварухой, расставив ноги, загородил ему дорогу и сердито поинтересовался:
– Куда собрался?
Заваруха холодно улыбнулся:
– Проедусь верхом с дозором.
– Я тебя никуда не отправлял! – рявкнул Черное Око.
– Что правда, то правда.
К ним подошел дедушка и с горькой усмешкой спросил у Черного Ока:
– Ты специально все делаешь поперек меня?
– Да мне вообще плевать, я просто так спросил.
Дедушка здоровой рукой похлопал Черное Око по широкому мощному плечу:
– Ее похороны и тебя тоже касаются. Давай все разногласия уладим после, а?
Черное Око ничего не сказал, лишь пожал тем плечом, по которому похлопывал дедушка, и принялся распекать зевак, которые собрались вдалеке и внимательно наблюдали за ними.
– Подальше встаньте! Мать вашу! Хотите раньше срока надеть траурные шапки?
Пятый Заваруха встал под ивами, к которым привязали коней, достал из-за пазухи желтый свисток, трижды свистнул, и из ближайших шалашей повыскакивали пятьдесят бойцов тайного братства и оседлали своих коней. Кони взволнованно фыркали. На изогнутых ивовых стволах виднелись белые участки с обгрызенной ими корой. Все пятьдесят бойцов, крепкие как на подбор, были вооружены легким оружием: в руках каждый держал саблю тонкой работы, а за их спинами болтались японские карабины. У Пятого Заварухи и четырех самых здоровых парней карабинов не было, зато на шеях висели пистолеты-пулеметы, изготовленные в России. Они уселись на коней, сначала скучились, а потом выстроились в два аккуратных ряда. Кони проворно перебирали копытами и бежали рысцой в сторону дороги, что вела от деревни и дальше через мост. Разноцветные щетки над копытами развевались на утреннем ветру, а подковы отливали серебром. Члены «Железного братства» ритмично подпрыгивали в вытертых до блеска черных седлах. Впереди отряда ехал Пятый Заваруха с четырьмя здоровяками. Улеглось нестройное эхо от топота копыт, и на глазах у отца конный отряд уплыл вдаль, словно густая темная туча.
Мастер похоронных дел, одетый в куртку магуа[104] поверх длинного халата, с важным видом – про таких говорят «манеры бессмертного и облик даоса» – забрался на высокий табурет и протяжно крикнул:
– Музыканты-ы-ы-ы!
Целая толпа музыкантов в черных одеяниях и красных шапках выскочила словно из-под земли и помчалась к выстроенным у дороги помостам высотой примерно пять-семь метров, сооруженным из деревянных досок и тростниковых циновок. На улицах народ сгрудился, словно рой муравьев, и музыкантам пришлось протискиваться сквозь толпу и по скрипучим деревянным доскам подниматься к своим местам.
Распорядитель гаркнул:
– Начинайте!
Трубы и соны хором всхлипнули. Собравшиеся поглазеть на похороны изо всех сил пробивались вперед, вытянув шеи как можно дальше, чтобы получше разглядеть происходящее. Задние ряды набегали, словно гребень прибоя, под их напором хлипкие помосты для музыкантов затрещали и покачнулись, музыканты в испуге закричали, и даже волы и ослы, привязанные к деревьям у дороги, тяжело задышали.
Отец почтительно поинтересовался у Черного Ока:
– И что делать будем?
Тот громко крикнул:
– Лао Сань, выводи людей!
Еще пятьдесят с лишним членов тайного братства с винтовками наперевес появились в толпе словно из ниоткуда и принялись прикладами и стволами расталкивать народ. Зевак на похороны собралось великое множество, и пятьдесят бойцов до того утомились, что плевались белой пеной, а все равно не могли сдержать людской поток.
Черное Око вытащил маузер и выстрелил в воздух, а потом еще раз прямо над головами собравшихся, и его бойцы тоже принялись без разбору палить в небо. Как только раздались выстрелы, столпившиеся впереди тут же развернулись и стали прорываться в обратную сторону, но задние ряды пока так ничего и не поняли и продолжали лезть вперед, в итоге по центру образовалось скопление людей, напоминающее изогнутую спину уховертки. Пронзительно верещали затоптанные дети. Два помоста потихоньку проседали, музыканты с криками, барахтаясь, свалились оттуда прямо в толпу. Крики музыкантов сливались с воплями раздавленных зевак и перекрывали прочие звуки. Одного ослика засосало в толпу как в болото, он тянул шею, поднимал голову и пучил большие глаза размером с куриное яйцо, из которых лился страдальческий синий свет. В толчее тогда задавили насмерть десяток старых, больных и немощных, а спустя месяцы от трупов ослов и волов все еще шел смрад, привлекавший мух.