Когда отец вслед за бабушкой добрался до околицы, то позади все еще раздавались сердитые уханья совы.
Бабушка решительно поставила деньги на «пион». Но в тот день выпала «роза». А бабушка тяжело заболела.
Глядя на широко раскрытый ротик маленькой Сянгуань, отец вдруг вспомнил, что у того мертвого ребенка тоже был открыт рот. В его ушах звучали то печальные, то веселые крики совы, мышцы жадно впитывали влажный воздух болотистой долины, поскольку от северо-западного ветра с частичками пыли пересыхал язык, а на сердце скапливалась тревога.
Отец увидел, как зло дедушка смотрел на бабушку – словно готов был броситься на нее и сожрать. Бабушка внезапно сгорбилась, склонилась над телегой и принялась молотить кулаками по одеялу и со слезами приговаривать:
– Ласка… сестренка… Сянгуань… девочка моя…
Под звуки ее плача гнев на лице дедушки потихоньку смягчился. Дядя Лохань подошел к бабушке и тихим голосом увещевал:
– Хозяйка, не плачьте, давайте сначала домой их занесем.
Бабушка отдернула одеяло, подхватила маленькую Сянгуань на руки и поковыляла в дом. Дедушка понес следом вторую бабушку.
Отец остался стоять на улице, глядя, как дядя Лохань распрягает мула – тесной упряжью ему натерло бока, – а потом отвязывает того мула, что шел позади телеги. Мулы принялись кататься прямо на улице, они то терлись животами о землю, то ложились на спину. Вдоволь накатавшись, они поднялись на ноги и отряхнулись, подняв в воздух облака мелкой пыли, похожей на дымку. Дядя Лохань повел мулов в восточный двор. Отец двинулся было за ним, но дядя Лохань остановил его:
– Доугуань, иди домой. Иди домой.
Бабушка сидела перед печью и разводила огонь под котлом, наполовину заполненным водой. Отец проскользнул в дальнюю комнату и увидел вторую бабушку, лежащую на кане с открытыми глазами, ее щеки то и дело сводила судорога. Маленькая сестренка лежала на краю кана, на лицо девочки накинули красное покрывало, скрыв страшное выражение. Отец снова вспомнил, как они с бабушкой ходили в Долину мертвых детей. Ржание мулов на восточном дворе до ужаса напоминало крики совы. Отец учуял трупный запах и подумал, что вскоре и Сянгуань ляжет в Долине мертвых детей на съедение совам и диким собакам. Он даже представить не мог, что после смерти человек становится таким уродливым, но обезображенное личико Сянгуань под красным покрывалом притягивало к себе, отцу хотелось откинуть покрывало и рассмотреть его.
В комнату вошла бабушка с тазом горячей воды, поставила таз на кан и подтолкнула отца к выходу:
– Выйди!
Отец сердито вышел и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Он не мог унять любопытства и стал подглядывать через щелочку. Дедушка и бабушка присели на кане, сняли со второй бабушки одежду и бросили перед каном. Мокрые брюки упали с тяжелым стуком. Отец снова учуял тошнотворный запах крови. Руки Ласки безвольно повисли, с губ слетел какой-то неприятный звук, который тоже напомнил отцу уханье совы в Долине мертвых детей.
– Подержи ей руки. – Бабушка обратилась к дедушке так, словно просила о снисхождении, при этом их лица скрывала завеса пара.
Бабушка выловила из медного таза белое полотенце, отжала его, и горячая вода полилась обратно в таз. Полотенце было горячим и обжигало бабушке ладони, поэтому она начала перекладывать его из одной руки в другую. Потом она развернула полотенце и положила на чумазое лицо второй бабушки. Поскольку дедушка крепко держал руки Ласки, той оставалось лишь бешено крутить головой. Из-под горячего полотенца вырывались приглушенные крики ужаса, похожие на уханье совы. Когда бабушка сняла с лица Ласки полотенце, оно было грязным-прегрязным. Бабушка выполоскала полотенце в тазу, снова отжала и начала постепенно протирать тело Ласки, продвигаясь сверху вниз…
Пар над тазом рассеялся. Бабушкино лицо заливал горячий пот.
– Пойди вылей грязную воду, принеси чистой, – сказала она дедушке.
Отец поспешно выскочил во двор и наблюдал, как дедушка, сгорбившись и спотыкаясь, поднес таз к низкой стене туалета и выплеснул воду. Вода блеснула разноцветным водопадом, но тут же исчезла.
Когда отец снова прижался к щелочке в двери, тело второй бабушки уже блестело, словно натертая до блеска мебель из красного дерева. Ее крики превратились в стоны от боли. Бабушка велела дедушке поднять Ласку, вытащила из-под нее простыню, скомкала и бросила под кан, потом постелила чистый матрас и белье. Дедушка уложил ее, бабушка сунула ей между ног большой комок ваты, а потом накрыла ее одеялом и тихо сказала:
– Сестренка, спи… мы с Чжаньао будем тебя охранять.
Вторая бабушка спокойно закрыла глаза.
Дедушка снова пошел вылить воду.
Когда бабушка обмывала тельце маленькой Сянгуань, отец набрался смелости, проскользнул в комнату и встал перед каном. Бабушка мельком глянула на него, но не стала выгонять. Она вытирала с тела девочки засохшую кровь и поливала его ручьем слез, а когда закончила, прислонилась головой к перегородке и долго-долго не двигалась, словно мертвая.
Вечером дедушка завернул маленькую тетю в одеяло и взял на руки. Отец увязался за ним к воротам, но дедушка велел:
– Доугуань, побудь со своей мамой и второй мамой.
На выходе из восточного двора путь ему преградил дядя Лохань.
– Хозяин, вы тоже вернитесь. Я ее отнесу.
Дедушка передал маленькое тельце дяде Лоханю, вернулся к воротам и взял за руку отца, провожая взглядом дядю Лоханя, шагавшего к околице.
7
Двадцать третьего числа двенадцатого лунного месяца одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года Гэну Восемнадцать ударов исполнилось восемьдесят лет. Проснувшись с утра пораньше, он услышал, как в центре деревни громко играют репродукторы. Из динамика раздался слабый старческий голос:
– Юнци…
Грубый мужской голос спросил:
– Мама, тебе получше?
– Нет, голова еще сильнее с утра кружится…
Опершись о холодную циновку, Гэн Восемнадцать ударов сел. Он тоже почувствовал, что с утра голова кружится сильнее. За окном пронзительно завывал зимний ветер, снежная крупа с шуршанием била по оконной бумаге. Гэн накинул побитую молью куртку на собачьем меху, сполз с кана, нащупал палку с набалдашником в форме головы дракона и, пошатываясь, побрел на улицу. Во дворе намело высокие сугробы. Гэн посмотрел поверх глинобитной стены: равнина сделалась серебристо-белой, тут и там виднелись скирды гаоляновой соломы, напоминавшие маленькие крепости.
Снежинки падали облачками, непонятно было, когда снег прекратится. Гэн обернулся со слабой надеждой в душе, концом палки поддел крышку на чане с рисом, а потом на чане с зерном. В обоих хоть шаром покати, вчера глаза его не обманули. Гэн не ел уже двое суток, старческие кишки то и дело кололо, он решил отбросить стыдливость и отправиться к секретарю партийной ячейки попросить зерно. Когда животу голодно, тело никакого холода не убоится. Он знал, что секретарь тот еще ублюдок, у него сердце крепче железа, так что выпросить зерно будет нелегко. Гэн решил нагреть немного воды и попить, чтобы потеплело в животе, а потом отправиться на последний бой с этим ублюдком. Он палкой приподнял крышку чана с водой, но обнаружил в нем лишь кружок льда. Гэн вспомнил, что уже три дня не разжигал огня и десять дней не черпал воду из колодца. Поэтому он нашел дырявый ковшик, наносил со двора снега, высыпал в потрескавшийся котел, который никогда в жизни не мыли, закрыл крышкой и поискал хворост – но тщетно. Тогда Гэн зашел в дальнюю комнату, вытащил из-под циновки на кане пучок пшеничной соломы, а кухонным ножом разрезал подстилку, сплетенную из гаоляна, присел на корточки и начал высекать огонь. Спички, которые раньше стоили два фэня за коробок, давно выдавались по талонам, а те, что поступали в свободную продажу, Гэн не мог себе позволить, у него же ни гроша за душой. В кромешной тьме разгорелись теплые красные языки пламени. Гэн подался всем телом вперед, чтобы согреть промерзший живот, и хотя спереди согрелся, спине все равно было холодно. Он быстро сунул в печь пучок соломы и тут же развернулся спиной к огню. Теперь согрелась спина, а живот и грудь снова заледенели. Так, когда одна половина тела была холодной, а вторая горячей, стало еще хуже. Лучше уж вообще не греться. Гэн побыстрее подкинул в огонь травы и стал ждать, когда вода закипит. Ему казалось, что, наполнив водой живот, он сможет схлестнуться с этим молодым ублюдком: ведь не добыв зерна, не получится спокойно проводить бога домашнего очага на небо[133]. Огонь под котлом начал угасать, и Гэн сунул в ненасытную черную пасть бога домашнего очага Цзао-вана последний пучок соломы, молясь про себя, чтобы трава горела помедленнее, однако сухие стебли занялись очень быстро. Гэн подскочил с неожиданной ловкостью, метнулся в комнату и вытащил из матраса остатки соломы, чтобы продлить агонию пламени и растопить снег в котле. Следом в топку без сожаления отправилась маленькая трехногая табуретка, а потом он заткнул рот богу домашнего очага облезлой метлой. Бог домашнего очага безостановочно кашлял, выплевывая клубы черного дыма. Гэн от испуга переменился в лице, подцепил палкой веер со стены и начал с шумом нагнетать воздух. Очаг то всасывал дым, то извергал его, но в конце концов перестал кашлять, в его нутре что-то заурчало, и разгорелось яркое пламя. Гэн понимал, что древесина горит хорошо и он может передохнуть. И без того затуманенные старческие глаза защипало от едкого дыма, по впалым щекам покатились липкие слезы, несколько капель собирались в одну и падали на бороду, похожую на спутанные волокна конопли. Вода в котле забулькала, и этот звук напоминал песню цикады. Гэн с радостью прислушивался к закипавшей воде, его лицо расплылось в детской чистой улыбке. Но огонь в печи снова начал гаснуть, и на смену улыбке пришел ужас. Гэн поднялся и начал обшаривать взглядом комнату в поисках чего-то, что можно сжечь. В голове молнией промелькнула история про Ли Тегуая, одного из восьми святых