— Прошу младшего, — распоряжался Володя.
Младшим оказался Павлон, за ним два Александровца, потом Одессец, потом Павлон, Тифлисец, Алексеевец и, наконец, самый старший из выпуска Тифлисец. Каждый сказал свое слово и каждому отвечал кто-либо из его старших однокашников.
Просты и бесхитростны были слова, никто не сказал ничего особенного, но всех выслушивали внимательно, даже напряженно. Когда кто-нибудь более удачно выражал свою мысль, немедленно слышались голоса:
— Как он говорит!
— Какой поэт!
— Второй Кикнадзе.
И обычно после такой речи все затягивали комическую песнь:
Пушкин, Гоголь, Лермонтов и Ге-е-й-не
А за ними современ-ны-е по-э-эты…
Тут все вставали, чокались с «поэтом» и продолжали:
Прославляют «наших» дам,
Ножки милых чудных дам,
Тра-та-ра-та-там,
Тра-та-ра-та-там,
Там-там…
Но чаще случалось, что поэтов не оказывалось. Красивая мысль, пришедшая в голову, не находила нужных слов для ее выражения и происходила заминка, — тогда все дружным «ура» выручали товарища из неловкого положения.
— Дорогой мой, вы не допивайте своего бокала до дна, вас не хватит, а опаздывать на службу у нас не полагается, — тем временем шли поучительные разговоры… или…
Арчилл, выпив на брудершафт с подпоручиком Четыркиным, торжественно ему заявлял:
— Ты, брат Четыркин, не грусти, — хотя Четыркин и не думал грустить. — Тебе батальонный не замечание сделал, а только заметил, что у тебя очень «красивая» челка… У нас в полку ни челки, ни бакенбарды не полагаются… При мне был такой случай, — говорил Арчилл: — один наш офицер, сейчас он в Академии Генерального штаба, — отпустил себе «котлеты». Ему офицеры сказали раз, другой, — не помогло. Тогда устроили товарищеский ужин, на который пригласили и его. Ужин был в полном разгаре, когда к нему подошли четыре офицера, взяли его вместе со стулом и торжественно понесли на сцену… вот сюда, — указал он на сцену (столовая являлась в то же время зрительным залом). Хозяин собрания в этот момент поднял занавес и все увидели на сцене нашего полкового парикмахера Баграта, сидящего за столиком со всеми принадлежностями, направляющего бритву. Тут же на столе и горячая вода в чашечке, одним словом, все как полагается и… здесь на сцене, с его «согласия» — сбрили одну котлету…
— Ну, будь здоров, дорогой Коля, — протягивая бокал и чокаясь с молодым Александровцем, говорил Арчилл; а немного погодя, как ни в чем не бывало, добродушно предлагал: — Знаешь что, Четыркин, идем завтра вместе стричься…
Сто с лишком лет
Тому — как было,
Про что мы песню пропоем… —
мягким приятным тенором начинал помощник адъютанта — Саша — песнь про подвиг рядового Гаврилы Сидорова в Персидскую войну 1805 года, известный в истории под названием «живой мост», когда солдаты, увлеченные примером Сидорова, бросились в непроходимый для артиллерии овраг и по своим плечам перекатили орудия, причем сам Сидоров сорвавшимся вторым орудием был раздавлен.
Как умер егерь Гавриило,
Но память мы храним о нем.
И все, дружно вливаясь, подхватывали:
Лейб-гренадер удалой,
Ты люби свой полк родной
И для славы его не жалей ничего.
Неслась песнь, западая глубоко в душу, чтобы раз и навсегда покорить ее величием подвига, научить бескорыстной и беспредельной любви к Родине и к Полку, сложившему солдатскими талантами эти прекрасные песни, возвышающие душу своей отвлеченной красотой…
Мягко светит луна, озаряя полковой плац, памятник рядовому Сидорову и полковую церковь с хранящимися в ней знаменами…
Замирает на своем посту часовой, завидя приближающихся офицеров…
Тихо дремлет сосновый лес, распространяя свой тонкий упоительный аромат в горном ущелье над спящим Манглисом.
Несутся годы… В сосновом лесу у Паньской Нивы в Галиции раскинулся наш бивак…
Сзади… десять месяцев войны, десять месяцев напряжения всех физических и духовных сил, честно пройденный путь, отмеченный тысячами безвестных могил русских воинов, принявших смерть за Родину, гордое сознание исполненного долга… и клочки разрушенных надежд и несбывшихся мечтаний.
Впереди… — короткие перспективы: от боя — до боя.
Полк только что пропел вечернюю молитву и лес загомонил тысячами голосов. Зажглись костры; подъехали кухни и густо потянулся к небу дым бивачных костров и запах солдатского борща.
У палатки начальника команды разведчиков Прапорщика Богдана С., важное совещание заговорщиков.
Необычайное происшествие. Одновременно из Петербурга приехал оправившийся от ран Четыркин и привез заказанный по телеграфу, для командира второго батальона Георгиевский крест; а из Львова, от Ханши С., матери Богдана, прибыла двуколка с винами, закусками и шампанским. Идет лихорадочная подготовка к импровизированному торжеству — подношения Георгия бывшему командиру второго батальона. Медлить нельзя… ибо «потеря времени смерти безвозвратной подобна».
На передовой линии, что в пяти верстах впереди, мертвая тишина, но тишина зловещая. Обстановка напряженная. Два батальона вызваны на ночь на поддержку передовых частей и уходят. Штаб полка перебирается ближе к фронту, и командир на торжестве быть не может. Тем паче, медлить нельзя…
Завтра может в эту пору
Нас на ружьях понесут… —
вспоминается каждому, и все спешат на маленькую поляну среди леса, где при тусклом свете двух фонарей накрыт стол. Конструкция стола оригинальна: прямоугольник, величиной с крышку большого стола, окопан канавкой. В эту канавку садящиеся за стол опускают ноги. Прямоугольник уже накрыт скатертью и на нем стоит все, «что бог послал».
В этот день «бог послал» очень тонкие деликатесы и прекрасные вина, и изголодавшиеся по вкусным вещам гастрономы, опуская в канавку ноги, одновременно одобрительно крякают и потирают руки.
Все офицеры двух оставшихся батальонов налицо. Их только десять. Среди деревьев мелькает силуэт виновника торжества… Это худощавый, сотканный из одних костей и мускулов человек, среднего роста, голубоглазый, светлый блондин, с мягкими расплывчатыми чертами лица. В нем не трудно признать уроженца далекого севера — он финн.
— Господа офицеры! — раздается команда, и все вытягиваются и замирают. Замирают с внутренней дрожью готовых вырваться наружу восторженных чувств к любимому командиру.
— Вольно! — небрежно отмахиваясь, говорит командир, спуская ногу в канаву и, ничего не подозревая, спрашивает: — Это по какому случаю такой парад? — Но увидя необычайную торжественность застывших поз и лиц, невольно останавливается и вытягивается сам.
— Господин полковник! — произнес старший офицер второго батальона таким торжественным тоном, что у хозяйственной двуколки, все денщики, повар и конюха, стоявшие в почтительном отдалении, невольно «берут под козырек», а повар, бывший без фуражки, приложил руку «к пустой голове».
— Господа офицеры второго батальона имеют высокую честь, в лице своего доблестного командира, приветствовать одного из тех полковых героев, имена которых заносятся на, не знающие смерти, страницы полковой истории, вместе с описанием содеянных ими подвигов. Эти страницы — полковая гордость. Мы помним, какой надеждой окрылили вы весь полк своей ночной атакой 6 декабря… Это вы возвратили утраченное нами сердце и тем заслужили общую признательность.
Георгиевская Кавалерская дума, признала в вас того, «кто не только обязанность свою исполнял во всем: по присяге, чести и долгу, но сверх сего ознаменовал себя в пользу и славу Российского оружия особенным отличием»… и присудила вам орден Св. великомученика и победоносца Георгия. Мы горячо просим Вас принять на память от ваших боевых соратников, офицеров второго батальона, этот крест, — мечту каждого Русского офицера.
— Ай какая молодца! какой поэт! — едва успел выговорить командир, как попал в очередные объятия…
— Ну, господа, за дело. Лови момент, — нарушил торжество минуты Четыркин.
— Телесная пища необходима для поддержания бодрости духа, — чревовещательным басом изрек произведенный за боевые отличия из подпрапорщиков — прапорщик Богач.
Зажурчало разливаемое вино. Наполнились бокалы. Галицийский лес встрепенулся, услыша как растроганный русский офицер сказал немногосложный тост за своего государя. Лес выслушал ответное ура живых Z-цев и, одобрительно зашуршав своими далекими верхушками, принялся слушать их полковую песнь:
Я пью за первый батальон,
В нем шеф державный занесен
В списки родные.
Я пью за батальон второй,
Велик он славой боевой…
И командиром.
Я пью за третий батальон,
Не отставал и он ни в чем
На поле брани.
Лучами славы озарен
Стоит четвертый батальон
На Ардагане.
Я пью за наших кунаков,
Н-цев молодцов Бегли-Ахмета.
Они умели славно жить,
Всегда отчаянно рубить
Врага без счета.
Уже много пробок шампанского с треском вылетело ввысь, когда чей-то денщик доложил:
— Так что ваше высокоблагородие, два молодых прапорщика изволили прибыть и просят разрешения явиться.
— Проси! Проси! — обрадовались все и навстречу прапорщикам направились два офицера.
Вот они, безусые юнцы, как прозвали их: два Аякса, в новенькой походной форме, со всеми ремнями и блестящими значками Алексеевского военного училища. Оба красавцы — высокого роста и совершенно не похожие друг на друга: типичный русский и типичный армянин.
— Ну, подсаживайтесь к нам, — задвигались все, — немного поздновато… да ничего, найдется чем накормить…