– Будьте спокойны, голубушка, ничего, – не моргнув и глазом заверила Воронцова.
Она поскорее отвернулась, чтобы не привлекать к ним внимания, но поймала сердитый взгляд Быстровой. Мариночка глянула коротко и обиженно, как переживающий предательство человек.
Глава 8
Марья Андреевна листала тетрадь с таким серьёзным видом, словно и вправду понимала японский язык. Внутри не было ничего, кроме летних заданий, которые Варя тщательно выполняла во время каникул. Но Ирецкой она сказала, что тетрадку необходимо сдать до конца недели, и лучше сделать это в пятницу, когда Танака-сама достаточно свободна, чтобы ответить на все её вопросы и выдать новые задания на выходные.
Классная дама просматривала записи Воронцовой, поджав губы. Сомнение было написано на её лице, но не нашлось ни единой причины, чтобы уличить Варю во лжи.
– Мне не более получаса понадобится. Уверена, Танака-сама не задержит, – Воронцова старалась говорить уверенно, но при этом умоляюще-вежливо. Требовалось убедить Ирецкую в острой необходимости срочной поездки, которая, опять же, наметилась без всякого предупреждения.
Но Марья Андреевна не торопилась с ответом. И пока она размышляла, рассматривая витиеватые иероглифы, Варя ощутила, как шея на затылке под косой покрывается испариной от волнения. Классная дама была вправе отказать без объяснений, но отчего-то медлила.
– Должна признать, вы пишите очень красиво, Варвара Николаевна, – вдруг призналась она, словно залюбовавшись. – Кроется в этих чёрных символах некое очарование. Пленительная загадка Востока, от которой всё внутри замирает. Словно пагоды теснятся меж персиковых деревьев на закате.
Варя невольно вскинула брови, покуда её строгую классную даму внезапно потянуло на изысканный поэтический слог. Она не стала нарушать высокопарный настрой, поправлять Ирецкую или же вовсе признаваться, что Танака-сама часто укоряла девушку за небрежность при письме. Напротив, она всеми силами постаралась поддержать лирическую ноту:
– О! старый пруд!
Скачут лягушки в него, – Всплески воды![25]
Варя прочла перевод стиха проникновенно, с душой, а потом позволила себе робкую улыбку и смущённо пояснила:
– Это хайку о лягушке поэта Мацуо Басё. Не спорю, от родной русской поэзии отличается, но разве ли не красиво, Марья Андреевна? Разве не тонко и при этом кратко?
Губы Ирецкой вдруг дрогнули, но она сдержалась. Лишь глаза её как-то по-доброму смеялись, когда она сказала:
– Проникновенно о скачущих в пруду лягушках? Вряд ли я способна с вами согласиться, Варвара Николаевна. Рекомендую поискать в следующий раз что-нибудь о цветущей сакуре или свежести весеннего утра. У японцев наверняка об этом достаточно стихов сложено. – Классная дама возвратила Воронцовой тетрадку. – Но вы движетесь, несомненно, в положительном направлении, не смею осуждать. Позволяю вам в пять часов навестить учительницу японского. Я договорюсь насчёт извозчика. И возьмите с собой Нину Адамовну Петерсон. Погода сегодня чудесная, она подождёт вас в экипаже и немного прогуляется. Вы сказали, что пробудете недолго.
Варя прижала к груди тетрадку и растерянно заморгала.
– Но как же…
– Это моё условие, Варвара Николаевна, – Ирецкая не позволила возразить. – В половине пятого будьте готовы. А сейчас поторопитесь на урок, будьте любезны. Пётр Степанович не терпит опозданий.
– Oui, madame. – Варя изобразила реверанс, а затем без промедлений заспешила в кабинет Ермолаева.
Она сникла поначалу, едва осознала, что от сопровождения никуда деться ей не удастся.
Нина Адамовна Петерсон, пепиньерка, была всего на два года старше Вари. После окончания учёбы ей позволили остаться в Смольном и готовиться в учительницы немецкого языка. Нина Адамовна постоянно проживала в институте, поскольку идти ей было некуда, как и большинству пепиньерок. Злые языки говорили, что подобных ей девушек-бесприданниц и офицерских сироток государство содержит из жалости. Но Варя видела в том определённое благородство. Так пепиньерки не только имели свой угол, но и получали достаточную практику, чтобы после устроиться на приличную работу в какую-нибудь женскую гимназию, остаться в институте преподавать, а то и вовсе пойти гувернанткой в состоятельную семью.
«Белые» смолянки промеж собой называли Нину Адамовну исключительно Ниночкой – ласково и по-доброму. Но со старшими она почти не работала, разве что время от времени читала с ними на досуге немецкую литературу, когда девушек требовалось чем-то занять. Ничего дурного от Ниночки «белые» не видели. Напротив, считали её приятной старшей подругой. Младшие же, «кофейные» девочки, порой жаловались на Нину Адамовну, прозвав её кайзером в юбке. Они утверждали, что на уроках немецкого она чуть ли не муштрует их на армейский манер, и частенько ныли, когда требовалось идти на дополнительное занятие. Оттого Варя и не представляла, что ей ждать от пепиньерки Петерсон. Так или иначе, поездка до дома Обухова превратилась в неразрешимую проблему. Ниночка могла запросто нажаловаться Ирецкой или даже княжне Ливен, чтобы выслужиться перед руководством. Что предпримет Герман, если Воронцова у него не появится, девушка и вовсе представить боялась.
В назначенный час Варя нарядилась в строгое серо-голубое платье, подходящее для города, надела приталенный жакет, выбрала шляпку и обувь попрактичнее, а затем, натянув тонкие осенние перчатки и прихватив портфель с бутафорским домашним заданием, вышла в коридор. От волнения её трясло куда сильнее, чем во время воскресного побега на Екатеринославскую улицу.
Нина Адамовна дожидалась у выхода. Тёмно-серая юбка из драдедама и чёрный жакет придавали ей крайне строгий вид. Её волосы цвета воронова крыла, затянутые в тугой пучок на затылке, дополняли суровый облик. Петерсон держалась гордо, даже величественно. Её тонкий, точёный нос был высоко вздёрнут, а идеальные губы в форме лука Купидона поджаты. Живыми в её холодном образе казались разве что глаза: ярко-голубые, лучистые и необычайно добрые, с такими пушистыми ресницами, что сложно не залюбоваться.
После обмена дежурными приветствиями девушки прошли к закрытому экипажу. Нина Адамовна назвала вознице адрес, и они поехали.
Вечер выдался пасмурным. Предчувствие первых сумерек пропитало Петербург. Низкое свинцовое небо отобразилось в воде каналов. Воздух, напитанный хладной сыростью, неуютно теснил лёгкие. Варе чудилось, что пробивший её озноб связан именно с погодой, а вовсе не с нервозным состоянием, которое не удавалось унять.
Экипаж удалялся от Смольного, время шло, и никак не получалось сочинить предлог, чтобы завязать разговор.
С последним, к счастью, помогла сама Петерсон.
– Думаю, я понимаю, что вы нашли в этом восточном языке. – Нина Адамовна вздохнула, с тоской глядя в окно. – Музыкальный, певучий. Эмоциональный. С богатыми интонациями. Непохожий на привычные нашему уху европейские языки. Этакая утончённая экзотика. – Она вздохнула ещё раз, с тихой обречённостью. Поправила перчатки. Заговорила снова: – Помню, как за год до нашего выпуска с балетмейстером приехал скрипач-японец. Настоящий виртуоз. И большой весельчак к тому же. – Петерсон подняла на Варю глаза и позволила себе улыбнуться столь смущённо, будто делилась с подругой секретами. – Мы тогда его уговорили поговорить по-японски с нами. Он что-то болтал, смеясь, минут пять, а потом перевёл одной фразой, словно остальное вовсе не для наших ушей было. Сказал, что все мы красивы, как небесные ангелы, и что каждая из нас найдёт достойного мужа и будет блистать на балах. Будто только в этом и смысл жизни для женщины.
Нина Адамовна снова отвернулась к окошку.
– Соглашусь с вами, – уверенно ответила Варя.
Ей хотелось поддержать тему равноправия мужчин и женщин, но Петерсон снова её удивила.
– Так нелепо однажды свыкнуться с навязанной тебе мыслью о том, каким должно быть счастье, а затем видеть, как оно сбывается у всех вокруг. – Она позволила себе задумчивую паузу, прежде чем сказала: – Кроме тебя. – Затем последовала усмешка, но совершенно безрадостная и сухая. – Помню свой выпускной бал. Никогда не думала, что он окажется и моим последним балом.
Воронцова промолчала. Внезапно ей вспомнилось, как кто-то из старших девочек однажды обмолвился, что Ниночка в своём выпуске одна осталась при институте пепиньеркой. Семья Петерсон разорилась. На что жили её родители (и жили ли вообще), Варя не знала. У Нины Адамовны не было ни приданого, ни связей, ни подходящего места, где бы её ждали. Вроде бы она пробовалась певицей в какой-то театр, но её не взяли за недостатком таланта.
Петерсон поправила шляпку. Снова взглянула в окно на прохожих без всякого выражения во взгляде.
Всё встало на свои места. И её приятельские отношения с «белыми» смолянками, в которых она видела себя, несбывшуюся и окрылённую. И её строгость с девочками помладше, которые толком ещё ни к чему не стремились, не умели важное отличать от глупостей. Ниночке судьбой было уготовано подталкивать других, направлять по жизни в нужное русло, к счастью и достижениям, к балам, на которых ей не суждено блистать.
Нет, Петерсон не могла помочь Варе решительно ничем. Но зато сама Воронцова могла помочь молодой пепиньерке.
– Нина Адамовна. – Варя отложила портфель на сиденье напротив и повернулась к той вполоборота. – Вы меня простите, если я скажу что-то неуместное, но я из лучших побуждений, даю вам слово.
Петерсон подарила девушке столь озадаченный взгляд, словно бы только что о ней вообще вспомнила. Маска горделивой важности вдруг дала трещину, уступив место отчётливому женскому любопытству, с которым даже богини в мифах совладать не умели. Варя уловила эту перемену и решила сыграть на ней, но очень осторожно.
– Я вас внимательно слушаю, Варвара Николаевна. – Ниночка словно бы давала этой фразой разрешение высказаться.
– Видите ли, – Воронцова облизала губы, стараясь выглядеть как мо