* * *
Нужно ль вам истолкованье,
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.
Бог метелей, бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций — тараканьих штабов,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог грудей и… отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог наливок, бог рассолов,
Душ, представленных в залог,
Бригадирш обоих полов,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог всех с анненской на шеях,
Бог дворовых без сапог,
Бог в санях при двух лакеях,
Вот он, вот он, русский бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог всего, что из границы,
Не к лицу, не под итог,
Бог по ужине горчицы,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он, русский бог.
Петр Вяземский
Москва, 1828 год
* * *
В девять утра звонят в дверь. Грузчиков я не жду, а потому решаю, что пришла соседка. Так и оказывается, только вместо Татьяны Алексеевны на пороге стоит молодая девушка.
— Доброе утро! — протягивая пирог, с улыбкой говорит она.
— Доброе… — протирая глаза, отвечаю я.
— Меня зовут Лера. Я ваша соседка снизу, хотела познакомиться…
«Вот это город! — думаю я. — Красотка сама заваливается к вам в девять утра!»
Девушка проходит на кухню и, поставив пирог на стол, подходит к окну. Я включаю чайник и, открыв холодильник, думаю, чего бы ей предложить. Вероятно, следуя ритуалу добрососедства, соседка несколько мгновений изучает кухню, затем садится на подоконник. Я расставляю чашки и смотрю во двор. За стеклом, на площадке детского сада, ребята собирают листву и складируют ее под ржавой ракетой.
— Как думаете, зачем они это делают? — спрашивает Лера.
— Хотят перелететь.
— Через всю галактику?
— Через забор.
Повисает пауза. Я не знаю, что еще сказать, а потому решаю протестировать радиоприемник, который доставили вчера вместе с мебелью.
— Вы не против, если я включу музыку? Купил вот только вчера, еще даже не успел проверить.
— Да-да, конечно!
Аппарат работает. Я пролистываю несколько радиостанций, и, когда Лера говорит: «Оставьте эту», останавливаюсь. Ребята продолжают складывать под ржавую ракету листву.
— Я знаю вашу историю… — вдруг выключив радио, говорит соседка.
— Вот оно что…
— Вы не против, если я буду вам помогать? Раньше я никогда этого не делала, но думаю, что смогла бы сидеть с вашей дочкой. У вас ведь девочка, да?
— Да, — закрывая форточку, отвечаю я.
— Хорошо! Тогда я буду приходить к вам. И не курите здесь! Значит, мы встретимся вечером?
— Уже сегодня?
— Да, мы, например, могли бы посмотреть кино.
— Почему бы и нет…
— Например, комедию?
— Да, можно и комедию…
Провожая Леру, я выхожу на лестничную площадку. Бросив взгляд на соседскую дверь, я замечаю новый красный крест. Теперь он и на двери Татьяны Алексеевны.
— Вы знаете, кто здесь живет? — спрашивает Лера.
— Знаю, — отвечаю я.
— Говорят, у нее была очень тяжелая судьба…
— Это правда…
— Говорят, она так и не нашла своих близких.
— С чего вы взяли?
— Мне рассказывала женщина, которая продавала нам квартиру.
— Это неправда! Этого не может быть!
— Не знаю, но я точно помню, что она так сказала…
В этот момент открывается соседская дверь. На лестничную площадку выходит Татьяна Алексеевна.
— Здравствуйте, Александр!
— Здравствуйте!
— Как вам спалось на новом месте?
— Хорошо, спасибо! Вы куда?
— Я в Куропаты. Если хотите, можете со мной — лишние люди нам не помешают!
— Что это?
— Меня ждет такси. Так вы едете или нет?
— Да, только соберусь!
В такси я узнаю, что Куропатами называется урочище близ Минска. Место, где обнаружены массовые захоронения репрессированных в тридцатые годы. Органами НКВД здесь были расстреляны десятки тысяч человек.
— Там захоронены ваша дочь и муж? — разглядывая в запотевшем окне незнакомые улицы Минска, спрашиваю я.
— Нет, у меня там никого нет.
— Тогда зачем мы едем туда?
— Вы ведь недавно здесь, да?
— Да.
— Тогда вы, наверное, не знаете, что наши власти решили снести Куропаты и продолжить через кладбище кольцевую автодорогу.
— А что, рядом построить дорогу нельзя?
— Судя по всему, нет. К тому же важно понимать, что это политический момент. Наш лидер до мозга костей красный. Ему не нравится, что мы чтим память жертв репрессий. Сталина здесь принято восхвалять, а не ругать. Люди уже несколько месяцев охраняют мемориал, но власти не сдаются. Сейчас они подгоняют в Куропаты грузовики и бульдозеры, собираются валить вновь установленные кресты.
— Я не верю, что в 2001 году, после всего, что нам известно, это кому-нибудь придет в голову.
— О, Саша, как я завидую вашей наивности! Что ж, прямо сейчас у вас будет шанс лично познакомиться с этими людьми.
Оказавшись на месте, я вижу людей с национальной символикой. Против них превосходящие силы милиции. Татьяна Алексеевна предупреждает, что половина пришедших — сотрудники Комитета госбезопасности в штатском. «Будьте осторожны!»
Моросит. Атмосфера нервозная. На моих глазах появляется подкрепление. Ребята в коричневом камуфляже с улыбками приветствуют коллег. Слуги народа. Молодые люди пожимают друг другу руки и, вероятно, отчетности для, без энтузиазма, буднично начинают арестовывать активистов. Несмотря на царящую напряженность, мне кажется, что представители правоохранительных органов, в отличие от протестующих, нисколько не волнуются. Более того, люди в форме пребывают в хорошем настроении. Активисты их не пугают, а собственная работа, кажется, даже нравится. Из милицейской машины доносится песня какой-то местной поп-группы:
Ты мне откроешь двери
И я скажу на ушко:
Я и есть твой бог —
Меня зовут любовь
Я и есть твой бог
Меня зовут любовь
Если поверить смог
Поверишь вновь и вновь…
Вокруг колесят грузовики с песком. Рядом с нами стоит бульдозер. Вероятно, именно этой машине надлежит выдирать кресты.
— Татьяна Алексеевна, мне кажется, ребята, которые защищают мемориал, вполне могли бы справиться и без вас.
— Ну почему же? Почему бы милиции не арестовать и девяностооднолетнюю старушку?
— Вы правда думаете, что они решатся сносить кресты?
— Если только мы отступим.
Татьяна Алексеевна вручает мне свечу. Я зажигаю ее и прикрываю рукой. Мне до последнего не верится, что кому-то придет в голову разгонять нас, однако спустя полчаса, после нескольких локальных стычек, ОМОН идет в наступление. Включаются дубинки, мелькают береты. Мы вдруг оказываемся в окружении милиционеров. Какой-то накачанный верзила толкает меня. Я остаюсь на ногах, но получившая вслед за мной удар Татьяна Алексеевна оказывается на песке.
— Что же ты делаешь, сволочь?!
Нас тащат по песку. Не бьют, но, повалив на землю, волокут в сторону милицейских «пазиков». Я вижу, что за моей спиной еще продолжается зачистка, но меня это уже не касается. Стряхнув песок с куртки, я улыбаюсь Татьяне Алексеевне.
— Быстро парни работают. Я даже понять ничего не успел. За что они арестовали нас?
— За то, что вы приехали почтить память репрессированных.
— Вы как, целы?
— По сравнению с советскими конвоирами, эти ребята — милые щенята.
— Что теперь? На нас будут оформлять протокол?
— Ага. Думаю, обвинят в сопротивлении силам правопорядка.
— Это штраф?
— Ага.
— Черт, я даже паспорт с собой не взял.
— Вот же вы дурак, Саша!
— Но вы же не сказали мне, куда мы едем.
Кабинет коричневый. Стол старый. Старее стола пол. На стене портрет строгого президента и календарь с плюшевыми зайчиками. Два стула, синий сейф и белая радиоточка.
В синем небе солнушко лучики на землю шлет,
А за стенами суда следователь дело шьет.
Кому? Да никому — мальчугану одному.
Кому? Да никому — мальчугану одному.
Нас оформляют довольно быстро. Кажется, милиционеру не до нас — он напоминает коллегам, что вечером у его дочери день рождения. Татьяна Алексеевна объясняет, что я друг семьи и приехал в гости. На акцию попал случайно. С разрешения следователя я звоню маме, и дядя Гриша привозит мой паспорт. Когда милиционер объясняет, в чем нас обвиняют, Татьяна Алексеевна смеется:
— Товарищ начальник, я, конечно, понимаю, что вам нужно составить протокол. Более того, я очень признательна за то, что я и мой молодой спутник обвиняемся всего лишь в использовании нецензурной лексики, но если Александр и мог ругаться, то со мной загвоздка: товарищ начальник, у меня болезнь Альцгеймера — я забыла все плохие слова!
— Татьяна Алексеевна, — посмотрев в документ, спокойно отвечает милиционер, — не морочьте мне голову, я уже составил протокол. Давайте, не задерживайте меня. У меня тут таких как вы, борцов, вагон и маленькая тележка!
Отчим с недовольной миной спрашивает, нужно ли нас подвезти. Я понимаю, что компания Татьяны Алексеевны доставит ему неудобство, а потому сразу соглашаюсь. Первое время мы согреваемся и молчим. Отчим включает печку и крутит колесико радио. Джон Леннон поет: