И над дверью большой образ Спаса – с горящей лампадой. Полное православие…
В чистый понедельник грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского…» (Розанов).
Конечно, этот грядущий синтез будет знаменовать некоторое, отчасти, разочарование:
«Ряд попиков, кушающих севрюжину. Входит философ:
– Ну что же, отцы духовные… Холодно везде в мире… Озяб и пришёл погреться к вам… Прощаю вам вашу севрюжину… но сидите-то вы всё-таки “на седалище Моисеевом”…» (Розанов).
А проникнув в православие – дух проникает и в народ, сбрасывая с себя наигранность, болтовню интеллигенции:
«Русский болтун везде болтается. Русский болтун – главная сила русской истории.
С русской историей – ничего не могут поделать – и никто не может. Он – начинает революции, замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов… И вдруг…
Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, не выпивочной, не ухарской – а в белых перчатках и с книжкой “Вестника Европы” подмышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун.
Русь молчалива, застенчива, и говорить-то почти не умеет: и на этом-то просторе и разгулялся русский болтун…» (Розанов).
Уравнительное состояние развёртывалось над Россией, как оно развёртывалось над всем Западом, и против него давно восстал К.Леонтьев, против гнусного лозунга: «Ни святых, ни героев, ни демонов, ни богов…».
«А! а! а! Смести всех паскотников с лица земли! с их братством, равенством, свободой и прочими фразами. И призвана к такому сметанию Россия или, вернее, весь Восток, с персами, монголами, с китайцами…
Так Бог послал Леонтьева…» (Розанов).
И тот же В.В.Розанов подмечает в маленькой чёрточке значение монархии для России как глубоко специфического обстоятельства:
«Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из тёплого дворца можно управлять “окраинами”. А на морозе и со своей избой не управишься…» (Розанов).
Умер Розанов в Троице-Сергиевской лавре, погиб от голода великий русский мыслитель, и его мысли, которые написаны за много лет до русской революции, – как-то теперь оживают и действуют.
Оживают они и действуют хотя бы в том же движении – Евразийстве, которое ставит себе сознательную работу за смертную борьбу за сознательное достижение русского национального синтеза. Значит, не на гиблое место выводит нас революция, а вывела она на то же, куда всегда стремился истинно национальный и смелый русский дух…
Революция не отнимает у нас нации – видим мы теперь; снежный выкатанный снегур русского Марата начинает таять от тёплых ласковых лучей русского весеннего солнца – и скоро рухнет совсем, Бог даст, показывая ржавый штык, что торчит у него вместо хребта, для требуемой прочности…
И тогда русский национализм увидит, что пред ним лежат безбрежные дали русского национального обновлённого дела, основным качеством которого станет безнасильность и мир…
«Социализм пройдёт, как дисгармония; всякая дисгармония пройдёт. А социализм – буря, дождь, ветер…
Взойдёт солнышко и осушит всё. И будут говорить, как о высохшей росе: “Неужели он – социализм – был? И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?” – “О, да! И ещё скольких этот град побил!” – “Удивительно! Странное явление! Не верится! Где бы об истории его прочитать?”».
Так пророчествовал Розанов двадцать лет тому назад.
Гун-Бао. 1928. 6 июля.
У дома Ипатьева (Воспоминания)
Холодной уральской ночью бродил я в Екатеринбурге в 1919 году по Харитоновскому саду; луна лила свой зелёный свет из-за высоких ельников и пихтарников, отражалась в спокойном круглом пруду, к которому вели дорожки, изгибаясь, как лира. На открытой большой веранде пили, натурально, водку, сияли вверху там жёлтые огни, и пахли зябко табаки, – и всё было полно какой-то насыщенной, чисто русской купеческой дикой роскоши. В этом месте ещё витали тени приваловских миллионов, и кто знает, на террасе не сидели ли их последние наследники?
Но вот снизу я увидал, что публика на балконе поднялась и медный оркестр Гемпширского полка заиграл «Боже, спаси короля». Медные звуки лились победоносно в ночной тишине, и только ночная птица, беззвучно работая мягкими крыльями, торопилась скрыться от них…
«Боже, спаси нашего короля, – пели трубы, – спаси императора полмира, властелина Индии, хозяина старой весёлой Англии…»
Рослые бритые солдаты отлично выдували свои торжественные звуки, а потом, в виде любезности к русским, – раздались звуки: «Коль славен наш Господь в Сионе…».
Там – король, его величество, олицетворение, персонификация страны; здесь – обращение к Божеству… Спаси и помилуй, потому что нельзя же играть «Боже, царя храни»… Царя деловито расстреляли недалеко отсюда, в каких-нибудь ста, полутораста шагах, в доме Ипатьева…
Англичане могут играть, а русские должны помолчать…
Из шантанного Харитоновского сада выйти – на площади, конечно – церковь. А немного поодаль, окружённый высоким забором, мрачный и неосвещённый, высится на площади, на углу, лицом к церкви – знаменитый дом Ипатьева…
В Ипатьевском монастыре началась, в Ипатьевском доме кончилась династия Романовых… Долой всякие «теории вероятностей»!.. События происходят в мире не случайно, а какими-то сериями… И в этой загадочной связи – замётаны между собой и Ипатьевский дом, принадлежащий не то самому, не то его родственникам – петербургскому военному профессору химику Ипатьеву, и Ипатьевский монастырь, основанный предками Бориса Годунова, татарским мурзой Четом, перешедшим в православие и, основывая Евразию, честно служившим Москве…
Бывал я и в Ипатьевском монастыре неоднократно… Так и видишь широкие вольные просторы волжского разлива, и на фоне голубых вод из-за белых монастырских стен с бойницами в два-три этажа – глядят старые, синеватые, стозвонные разлапые кедры… Золото глав, фигурные очертания колоколен крепко вяжутся с круглыми пролетающими облаками…
Началось в Ипатьевском монастыре у св. чудотворной Фёдоровской иконы Божьей Матери, кончилось – в доме химикуса, на площади, правда – против церкви, но и против шантана. Вероятно, звуки шантана доносились и в дом Ипатьева – когда там сидел Государь…
Золототканое посольство, коленопреклонение, восстановление царя на вдовеющем престоле Москвы. Правда, звали молодого Романова и «воровским царём», за то что Филарет с перелётами путался да помалкивал…
Была честь…
Пришла революция – и с ней вместе пришло невероятное шельмование. В революции – не «его величество народ» сменил «его величество» царя, а на последнего опрокинулись ушаты грязи.
– Дневник Распутина! Связь с царицей! – слыхал я крики на Невском в апреле месяце 1917 года, когда доблестная армия валила рядами с музыкой и подсолнухами приветствовать додумавшуюся Думу…
Мне рассказывало одно лицо, бывшее в Ставке, что непосредственно вслед за отречением, на вокзале, когда уезжал Государь, выстроились кучкой, кроме военных, ещё и разного звания штатские люди:
– То были поставщики мяса, овощей и проч. и проч. – боявшиеся, что пропадут их деньги, и поэтому требовавшие их с Государя…
– В Тобольске комитет потребовал, чтобы с царя и его сына были сняты погоны…
В революции не было ничего от степенной русской важеватости Ипатьевского монастыря; в ней был пьяный визг Харитоновского шантана.
Десять лет прошло с той ночи; десять лет.
Железный процесс истории – неумолимо ткёт своё покрывало. И покрывало его – связь с прошлым.
Идёт мелкая, капиллярная работа. Воспоминания, над которыми так смеются советские писатели; сравнивание; гнёт, хуже которого не сыскать; душу пронзающее, густое, как топорный дух, – безбожие; рассказы военных, вспоминающих славные походы; осточертевшее всем хамство – всё это образовывает прочную грануляционную ткань, облекающую историческую рану…
Правда – по-прежнему – слышны шантанные звуки над местом убоя царя – но их никто не считает всерьёз. Только церковь, молчаливая тогда под зелёными лунными лучами, – вырастает теперь в огромную силу и блещет день и ночь огнями духа.
Русский народ – практический народ; он не верит никаким запретам характера теоретического; нет, бесстрашно идёт он, заглядывает в демонические глубины духа, идёт на грех, испытывает его и только тогда – испытавши – сожигаемый живым огнём греха, влекомый живой жаждой покаяния – он отвергает этот грех.
И отвергая его – ставит себе новую норму:
– Не делать его больше, как умудрённый уже жутким опытом…
Кровь его царя – на нём и на детях его.
Гун-Бао. 1928. 17 июля.
Масоны и СССР
Из СССР изгнаны масонские организации.
Я давно уже ждал этой телеграммы, так и должно было быть.
Русское политическое общество – одно из самых легковерных, одно из самых невоспитанных политически.
Вспомните, что было у них до войны 1914 года. Если кто-нибудь и заводил тогда речь о масонстве, о его «таинственном» влиянии, то самые солидные люди отмахивались руками и ногами и начинали хохотать:
– Помилуйте, батюшка! В двадцатый-то век?! Да при всеобщем избирательном праве?! Какие там тайные организации!
И даже в настоящее время многие беженцы, познакомившись, хошь не хошь, с жизнью Запада и Европы, всё ещё сильно сомневаются в масонстве, в его силе.
А между тем масонство – одна из самых действительных социальных сил современности. Если вы бывали в Шанхае – вы могли видеть на набережной, у Паблик Гардена, дом масонов – Мэсоник Холл. Там читаются разные доклады, и пишущий эти строки неоднократно там бывал, проходил тёмным вестибюлем, высокой мраморной лестницей, где развешаны величественные портреты великих мастеров лож, работавших в Шанхае, главным образом – шотландской.