Проникает мир насквозь!..
И тут ничего не поделаешь.
Смирись, гордый человек!
Разлив революции вымыл фигуру мужика из-под разных напластований исторической чепухи. И из земли стали выпирать очертания его гигантской фигуры, как из какого-нибудь яра могучего Енисея выпирает иногда туша допотопного мамонта.
Оказалось, что та политика, которая создала русское государство и которая состояла в закреплении земли при помощи крестьянства и создании в последующем русского общества на его основе, – приобретает достоверность убедительную и потрясающую. «Крепостное право было теми лесами, при помощи которых была выстроена Россия», – писал Данилевский («Россия и Европа»). Но нужен был опыт города, чтобы убедиться во власти земли и в том, что шатущим пролетаризированным элементом никакого государства не создашь. Мужик всегда прикреплён к земле, как гвоздь, вбитый в землю, и если государство есть, в старом языке, – земля, то это государство и держится на мужике.
И как нам ни обидно было терпеть вышеупомянутое «заушение фактом» в тот сентябрьский ясный день под Пермью, всё же ясно, что тот только правит землёй, кто сидит на земле.
Если возможно было то огромное недоразумение, которое произошло в революцию, то только потому, что слишком далеки были между собой эти два слоя – мы с профессором В. – с одной стороны, и мужик в штанах фантази, задравши ноги возлежавший на полатях.
И если рабочий тоже пришёл к мужику с требованием кормить его, то только потому, что интеллигент спровоцировал на это рабочего, уверив его недалёкий, доверчивый ум, что-де «великие науки» таковы.
Интеллигенция врала на науку, ошалевший от сверкания машин тёмный рабочий поверил интеллигенту, и они «начали творить новую жизнь»…
А жизнь – увы! Стара, стара, как мир! Стара, как Библия…
– В поте лица твоего будешь есть хлеб! – сказала Библия.
В поте – от земли, от труда над ней. Земля – материя, которую должен преодолеть труд человека. Тогда получится культура. И даже то, что необходимо для индустрии, – то тоже произведено недрами той же земли. Земля – везде и повсюду. Она неотвратима, как неотвратим голод тех, кто с ней в ссоре, как неотвратим холод тех, над кем нет крова.
Власть земли – страшная власть, власть вседержащая, хотя и тёмная, грубая, нелепая, как ноги в штанах фантази валяющегося на полатях мужика.
Но жизнь – хотя и груба, но права. И когда я слышу по поводу моей прошлой статьи о «Финале интеллигенции» горячие возражения на ту гордую тему, что как-де мол, «я да буду кланяться мужику?» – я могу сказать только одно:
– Немало горьких минут я сам пережил в ту холодную ночь в барке, слушая утончённо-изысканные наивные анекдоты под мерцание крупных звёзд… И я ясно понимал, что прибавь этому человеку, мужику, сидящему на земле и работающему над ней, то, что мы считали только достоянием «интеллигенции», то есть известную долю воспитания, гражданских обязанностей, сознания своей силы и своего долга перед родиной, – прибавь нам загодя больше превалирующего внимания к нему, к его нуждам, а не к красотам «итальянских мастеров», не к «прогрессу демократии на западе», не к «достижениям русского балета», не к «Руссо и Французской революции», – не были бы заострены так противоречия, выбросившие тогда нас с профессором В. на ночёвку под барку, не теряли бы теперь мы бесплодно нашего времени в нудном эмигрантском житье-бытье за то, что мы пренебрегли властью земли.
Гун-Бао. 1928. 16 декабря.
Горячие ключи
Среди тишины временной мёртвости современного растерянного русского сознания вдруг с шумом вылетели два гейзера, выброшенные, очевидно, какой-то накопленной внутри силой. Вот передо мной лежат издания русской европейской диаспоры – «Россия и Славянство», протяжённо-сложенный еженедельник, и коротенькая, плотная, с красным заголовком «Евразия».
«Россия и Славянство» выходит, как то значится под заголовком этой газеты славянским уставом, – под редакцией Петра Струве. Как ловкий конькобежец, этот потомственный эмигрант чертит новый наклонный вольт своей долгой литературной карьеры. Помню одну милую девушку, курсистку, лет двадцать тому назад… На мой банальный вопрос, как поживает её брат, она ответила, поджав губки, очевидно переполненная сплошь сознанием трагедии своего брата:
– Сплошная ломка!
Наблюдая почтенного Петра Бернгардовича на протяжении долгих лет, по чести я мог бы приложить к нему это определение, но только отнюдь не в положительном и скорбном качестве – сплошная ломка! Струве – близкий друг Ленина, состоявший с ним в переписке, Струве – первый насадитель марксизма… И затем длинный ряд «изменений милого лица»…
Конечно, чуткость – вещь хорошая, но изживание в своей собственной персоне целого ряда перемен, сплошная мягкость и гибкость до известной степени всем приелись. Если уж натура такова, то что ж делать. Но когда эта натура совершает свои изменения на глазах почтеннейшей публики, которая с уважением и страхом глядит на это действо, то невольно хочется обратиться с речью к этой почтеннейшей публике:
– Господа, перед вами человек, «ломка» которого стала его стационарным состоянием! А нам нужны люди цельные.
Вот и теперь. Не с чего, так с бубен, говорит Струве и козыряет славянством. Конечно, эта газета – отзвук недавних ласковых событий в Белграде, приёмов, поздравлений и проч. Мы не имеем ничего против использований всяких попутных течений – чтобы идти к одной нашей цели, к национальной России. Идти врозь, а бить вместе – гласил один из добрых революционных старых лозунгов. Да, но надо идти, а не шататься!..
О интеллигентское шатанье!.. Ещё со времён Белинского повелось изживать свои скорби публично и отягощать сердца своих близких собственными сомнениями… Говорят, животные, когда им плохо, убегают в потаённые места, чтобы не пугать своих мохнатых собратий взъерошенным и страшным больным видом. Но почему в русском обществе пользуются успехом люди, не зовущие к жизни, к действенности, не просто-напросто верные и твёрдые, а люди «сомневающиеся», «ломающиеся» беспрерывно.
– Итак – не с чего, так со славянства! – говорит Струве и продолжает игру Леонтьева, Аксаковых, Хомякова…
Господь наш, пошли свою вечную славу
На наш, на славянский, на западный край…
На Драву, на Лабу, на светлую Саву,
На синий и тихий Дунай…
– примерно так говорил Хомяков.
Но, увы! Боюсь, что ничего не выйдет с неославизмом. Есть у идей особое свойство, которое так часто охотно и прочно забывает русская интеллигенция. Идея, существо живое, идея должна брызгать кровью.
Славянофильство и истекало кровью тогда, в войнах на Ближнем Востоке; кровью напоены, живой, горячей кровью творения московских славянофилов; споры и кипения кружков сороковых годов бурлили в Москве; раздавались в душах славянофилов старые отзвуки стрельцов на кремлёвских башнях:
– Велик город Москва! Славен город Казань!..
То была перекличка земли.
Теперешнее славянофильство – идёт не из Москвы, оно идёт из Белграда. Профершпилившиеся российские марксисты сели на содержание идей, двигавших Русью пятьдесят лет тому назад… Это славянофильство – слабое эхо, идущее из чужих сторон, против которых обрушивался тот же Леонтьев. Это славянофильство – без Москвы.
Москва теперь поёт свою собственную песню – пусть страшную; и вместо того чтобы звать к овладению своей столицей, чтобы сгорать в тоске по ней, как сгорают в тоске по матери, – новое славянофильство появляется перед нами в качестве стерилизованного политического хода. Был Маркс, была Дума, был Врангель, был Николай Николаевич, а теперь – братья славяне… Всё на пользу!
И замечательная вещь. В номере втором «России и Славянства» – я так и не нашёл ничего на славянофильские мотивы… Ничего… Нашёл только воду передовой статьи – о терроре, да «Воспоминания» Шульгина…
Оказывается, руководитель газеты П.Струве, аккуратно разобрав, что такое террор, – любезно и благосклонно на него соглашается. Он до него добрался только теперь, когда в течение 10 лет Россия была в роковой братоубийственной войне объята красным и белым террорами!.. Десять лет он стоял в стороне…
Как жаль, что бесконечные жертвы этой войны, которые пользовались этим средством борьбы – террором и погибли от него, – не дожили до разъяснений Струве… Эти жертвы тогда бы знали, что они, в известной степени, были вправе делать то, что заставляла их делать жизнь…
У Мольера «Мещанин во дворянстве» очень поражён, узнав «научное» открытие, что он «говорит прозой». Конечно, кто боролся сам за то, что он считал «правдой», – тоже будет польщён разрешением Струве.
Не идеи, а идейки, слабые, маленькие, интеллигентские… Кичливость научности, а в главном – просто желание приспособиться…
Обратился я затем к «Евразии». Казалось бы, вот где, наконец, можно найти много реального понимания жизни. Но – увы!
У Струве – славянофильство без Москвы, от Белграда. У «Евразии» – евразийство без Азии, от Парижа. Вместо здоровой и полнокровной идеи реальной общности восточных народов, вместо противопоставления их силы силе Запада – евразийство наших западных собратьев всё больше и больше превращается в человечка в банке, в гомункулуса, ловко сделанного учёным схоластиком.
Просто подчас становится невозможно понять, что говорится на страницах евразийской литературы! Для кого она пишется? Для публики или для собственного самоуслаждения? Сам высочайший теолог Фома Аквинат писал более вразумительно, нежели это делают западные евразийцы. Проповедуя систему «идеократии», то есть систему господства группы, объединённой известной идеей, парижские евразийцы погружаются в какое-то утончённое мечтание, оторванное совершенно от жизни и от масс. Они утоньшились до такой степени, что их лозунги перестали быть боевыми, актуальными… Могут ли быть боевыми лозунги чуть ли не лунатического характера?