«Не верьте никому из них, пытающихся приписать себе руководство этим походом. Руководил этой операцией Ф. Ф. Раскольников, — утверждает Евгений Григорьевич. — Не рискни он на этот шаг, никто бы из этих командиров не совершил бы этого похода. Заслуга тут только за Ф. Ф. Раскольниковым… Придя в Сарапул, который заняли не мы, а дивизия Азина, там уже находился Полтавский полк и его командир Головко. Вот этот Головко и Гундорин А. П., командир артиллерии дивизии и представители Советской власти Сарапуля, обратились к Раскольникову [с просьбой] спасти баржу в Гольянах с узниками, Ф. Ф. собрал совещание командиров и работников штаба — Н. Н. Струйского, комиссара, военмора Б. К. Юрчук. На этом совещании Ф. Ф. изложил свой план похода. Он знал, что вверх по Каме нет флотилии адмирала Старка, она ушла в Белую. Поэтому он и решил выдать себя за флотилию Старка. Миноносцы пошли без флагов. Некоторые писаки говорят, что на гафель были подняты Андреевские флаги. Это неверно. Их в то время на судах уже не было. Их просто сожгли в топках…»
Первое по времени документальное свидетельство об этой барже содержится в оперативной сводке Штаба второй армии Восточного фронта от 18 октября 1918 года. Свияжский исследователь Алексей Коробейников в своей книге «О мичмане Ильине, его жене и „Гольянской барже“» рассказывает, что «баржу с арестованными пленниками долго не пришлось разыскивать; приблизительно было уже известно, где она постоянно находилась и какая она сама из себя; да она и стояла совершенно изолированная от других, а именно почти на самой середине реки, и около неё стоял маленький буксирный пароход…
Миноноски подходят прямо к этой барже, раздаётся голос Раскольникова:
— С чем эта баржа?
Находящийся на ней караул отвечает, что это баржа с хлебом.
— Что вы врёте, эта баржа с красноголовиками, нашими врагами!
— Так точно! — ответили некоторые из караульных.
— От имени Командующего Уфимской Народной армии приказываю сейчас же поднимать пары на пароходе, выхаживать якорь на барже и принять буксир с парохода. Эта баржа с арестованными пойдёт на реку Белую, а там, возможно, в Уфу!
Получив такое распоряжение от т. Раскольникова, белогвардейцы зашевелились, немедленно приступили к его исполнению, и через несколько минут пароход стоял уже на полном ходу, принял баржу на буксир, и слегка отрабатывая в сторону, чтобы не нанесло баржу на мель, пароход с баржей двинулся вперёд.
Для всякой предосторожности, якобы от нападения со стороны „красных“, т. Раскольников даёт распоряжение, чтоб одна миноноска шла впереди баржи, другая — около неё, а третья — позади, как бы замыкала возможные нападения, но скорей всего, не от красных, а от белых: чёрт их знает, возможно, и догадываются, т. к. документы из белогвардейского начальства никому не были предъявлены. Таким образом, по мере движения вперёд расстояние от Гольян стало увеличиваться, и на душе всего отряда т. Раскольникова становилось веселее и свободнее, зная, что они вырвали более четырёхсот жизней от отъявленного врага…
Не доходя вёрст пять до Сарапула, флотилия останавливается, одна миноноска посылается к городу за отрядом чекистов, которые должны были снять на барже белогвардейский караул человек в 35, снять которых в то время представлялось также штукой не весьма лёгкой: они, сопротивляясь, могли открыть огонь. Но, к счастью, всё обошлось благополучно; белогвардейцы, ничего не подозревая, охотно сдали караул новому, оставив своё оружие в караульном помещении, а сами занялись кто чем. Видя, что белогвардейский караул сам себя обезоружил, команда матросов объявляет их всех арестованными. Таким образом, всё обошлось благополучно, пленники спасены.
Баржу привели из Гольян 17 октября поздно ночью и поставили посреди Камы у Сарапула, чтобы на берег никто не сошёл. Видимо, ночью чекисты работали оперативно, выявляя поведение каждого в заключении, и на следующий день произвели селекцию.
Когда матросы открыли люки, и сказали им: „Вы, товарищи, свободны!“, то и тогда ещё им не верилось. Убедились только тогда, когда матросы сами спустились в баржу, и начали раздавать им одежду, а потом принесли хлеба, кипятку и папирос. Тогда радостям не было конца; все спешили благодарить своих освободителей, и, в первую очередь, т. Раскольникова, высказывали желание идти в ряды Красной армии и защищать Советскую власть от чехословаков и белогвардейцев. Но, видя их изнурённое состояние, им предложено было отдохнуть.
Снабжение продовольствием взял на себя Ревком, и в продолжении полумесяца в столовых можно было видеть вырванных из когтей хищников 418 человек…»
Некоторую дополнительную (и скорее затемняющую, нежели проясняющую) информацию об этом не до конца ясном событии даёт в небольшом нижеследующем тексте А. В. Галанов, который в период описываемых событий находился в должности Военного комиссара города Сарапула, и, следует полагать, в силу своего служебного положения был хорошо осведомлён в деталях, излагаемых им в своих воспоминаниях.
«На одном из заседаний Сарапульского Ревкома, — пишет он, — было получено извещение, что флотилия в несколько миноносок под непосредственным руководством т. Раскольникова с реки Волги направилась по реке Каме до Сарапула. Конечно, ожидать долго не пришлось, и 16 октября, действительно, к Сарапулу подошли несколько миноносок и буксирный пароход, который вёл на буксире аэростат, служивший для наблюдения за неприятелем.
В тот же день Раскольников, его жена Вера Николаевна и её мать, прибыв в Ревком, нас информировали, как флотилии пришлось пробираться от Казани до Сарапула. Конечно, много раз приходилось выдерживать бои, т. к. по Закамью повсюду находились Белые войска, а в особенности в Камбарке. Но, тем не менее, они без потерь прибыли в город Сарапул.
(Здесь „Вера Николаевна“ всей правды, похоже, не рассказывает, по-видимому, не желая огорчать сарапульцев. Засекречивание сведений о собственных поражениях и потерях является обычной практикой войск во все времена. А мемуарист, видимо, даже к 1922 году не имел возможности узнать реальную историю флотилии; в действительности, она понесла ощутимые потери, потеряв несколько судов на своём пути от Казани до Сарапула. — А. В. Коробейников.)
На этом заседании выяснилось, что когда отступали Белые войска, то они баржу с арестованными взяли с собой, и по сведениям она находится в Гольянах. Зная, что она заполнена пленниками, т. Раскольников здесь же заявил, что приложит все усилия к тому, чтобы эту баржу увести…»
Изучавший уже в наши дни эту историю Алексей Коробейников замечает, что в соответствии с общепринятой в историографии версией событий жизни Фёдора Раскольникова женой и соратником командующего Волжским флотом была «валькирия революции», комиссар политотдела и флаг-секретарь флотилии Лариса Михайловна Рейснер. А вот «Вера Николаевна» в источниках, доселе находящихся в научном обороте, никогда ранее не упоминалась и, по-видимому, оставалась всё это время в густой тени событий Раскольникова. Таким образом получается, что член Сарапульского ревкома военный комиссар
А. В. Галанов говорит в своих мемуарах о какой-то пока не установленной другими историками женщине, по-видимому — первой жене Фёдора Фёдоровича.
Как замечает Коробейников, судя по всему, эти «жена Раскольникова Вера Николаевна и её мать» пришли к военным не чаю попить — похоже, они имели доступ на заседания чрезвычайного властного органа, в котором обсуждаются детали предстоящих военных операций, содержащие военную тайну. Значит, доступ туда они имели не иначе, как в силу своего служебного положения, занимаемого ими в штабе или политотделе флотилии, либо же (а скорее всего, так оно и было) благодаря своим родственным связям с Раскольниковым. Не исключено, что ещё в тысяча девятьсот шестнадцатом или пятнадцатом году, а может быть и раньше, Фёдор женился на приглянувшейся ему однажды некой девице Вере Николаевне, которая вскоре после их бракосочетания надолго выпала из поля его зрения, потому что он всё это время то плавал по морям на крейсере «Орёл», то сидел в тюрьме Керенского, то воевал с белогвардейцами, то расстреливал в Чёрном море русские корабли. А в те дни, когда Вера Николаевна с матерью наконец-то приехали вслед за Фёдором в Сарапул, рядом с ним уже была завладевшая его сердцем Лариса Михайловна Рейснер, любовная связь с которой уже вовсю разгорелась между ними в пламени гражданской войны, когда каждый день, прожитый ими вместе на этом пожарище человеческих судеб, мог бы считаться по своей драматической насыщенности воистину длинным годом. Их уже называли тогда все «мятежной четой», и они находились в самом авангарде пролетарской революции, защищая её своими отчаянными жизнями.
По различным сведениям, Фёдор впервые увидел Ларису ещё в 1917 году, но тогда у неё был бурный роман с поэтом Николаем Гумилёвым, из-за чего она Раскольникова «не заметила». По другой информации, она с Фёдором случайно познакомилась то ли в Смольном институте после октябрьских событий, то ли в воинском эшелоне, следовавшем из Петербурга в Москву, когда она сама напросилась к нему на ночлег в купе. Но есть ещё версия, по которой Лариса познакомилась с мичманом-революционером непосредственно в клокочущей купели Восточного фронта, на царской яхте «Межень» в Свияжске, и уже там она согласилась сделаться его супругой.
Но даже будучи его официальной женой, Лариса не отвергала возможностей своих мимолётных романов с другими интересующими её мужчинами — такими, например, как Лев Троцкий, от которого она хотела родить ребёнка; прозаик-маринист и любитель джаза Сергей Колбасьев; авантюрист и анархист Яков Блюмкин или же афганский принц Амманулы, любовный роман с которым стал известен всему миру и поставил в неловкое положение её мужа Раскольникова, бывшего тогда советским посланником в Афганистане. Главным требованием при заключении брачного союза между ними было гарантирование каждому из них свободы личных отношений, на что Фёдор вынужден был нехотя согласиться, боясь в случае неприятия этого условия потерять свою любимую.