Около восьми вечера мы подошли к одному из номеров четвёртого этажа. Постучали. Ответа не последовало.
— Раз он хотел меня видеть, — сердито произнёс Сергей, — надо было прийти днём.
— Но он приглашал вечером, — ответил я. — Назначил, когда? В восемь часов.
— Мало ли что! Времени у него не хватает. Пришли бы днём, было бы лучше.
— Серёжа, ты рассуждаешь, как ребёнок!
— А ты — как чиновник! — огрызнулся Есенин.
— Довольно дурить. Постучим ещё раз.
Со свойственной деликатностью стучу в дверь. Ответа нет.
— Разве так стучат! — воскликнул Сергей.
— Иначе не умею! — я рассердился. — Не нравится, стучи сам.
— Если я начну стучать — дверь треснет, — улыбнулся Есенин. — Ты мне скажи, как было дело? Он действительно хотел меня видеть?
— Я уже десять раз говорю об этом: встретился он мне сегодня утром на Тверской и спрашивает: «Правда, что вы близко знаете Есенина?» Я отвечаю: «Это мой друг». Он обрадовался, улыбнулся и сказал: «В таком случае у меня к вам большая просьба. Познакомьте меня с ним. Я так люблю его стихи. Хочется посмотреть, каков он. Приходите сегодня вечером часов восемь вместе с ним… А ты хочешь, чтобы я привёл тебя в три часа и сказал: „Здравствуйте, мы пришли к вам обедать“, — так, что ли?
Есенин засмеялся.
— Ну ладно, тогда постучу я. — И забарабанил так, что через минуты две дверь приоткрылась и показалась голова Фёдора Фёдоровича Раскольникова. Увидев меня, он догадался, что рядом Есенин, и широко распахнул дверь.
Сергей Есенин
— Простите меня, грешного. Задремал, а потом и заснул крепким сном.
— А вот Серёжа так громко стукнул в дверь, что вы проснулись. Знакомьтесь: это и есть тот знаменитый поэт, которого вы любите и которого просили представить перед очи свои.
Раскольников обнял Сергея.
— Так вот вы какой! Я вас таким и представлял. Именно таким. Разве чуть-чуть повыше.
— Какой уж есть, не обессудьте, — шутливо проокал Есенин.
— Ну располагайтесь в моих апартаментах. Других нет. С трудом нашёл эту комнату. А вот и дары природы, которыми я в данный момент располагаю. — Он указал на яблоки. — Что касается напитков, то могу предложить абрикосовый сок.
Раскольников, недавно „выпущенный“ из Англии, <…> был в ореоле романтической славы. Воодушевлённый и целеустремлённый революционер, он держался просто и естественно, очаровывал не только умом, но и обаятельной внешностью. С дружелюбием и доброжелательным любопытством всматривался в улыбающееся лицо Сергея, который не мог скрыть удовольствия, что „сам“ Раскольников заинтересован им и восхищается его стихами. Мне было понятно, что они так быстро нашли общий язык. Не было и тени стеснения, какое бывает при первом знакомстве. Через несколько минут все говорили, будто давно знали друг друга.
Раскольников попросил Есенина прочесть новые стихи. Сергей не отказывался. Он поднялся с кресла, прошёлся по комнате, чуть не задев ломберный столик, улыбнулся, отошёл от него подальше и начал читать:
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой проживу.
Тонет день за красными холмами,
Кличет на межу.
Не один я в этом свете шляюсь,
Не один брожу.
Размахнулось поле русских пашен,
То трава, то снег.
Всё равно, литвин я иль чувашин,
Крест мой как у всех.
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час.
Он придёт бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Но, быть может, в синих клочьях дыма
Тайноводных рек
Я пройду с улыбкой пьяной мимо,
Не узнав навек.
Не блеснёт слеза в моих ресницах,
Не вспугнет мечту.
Только радость синей голубицей
Канет в темноту.
И опять, как раньше, с дикой злостью
Запоёт тоска…
Пусть хоть ветер на моём погосте
Пляшет трепака.
Фёдор Фёдорович слушал внимательно. На его выразительном лице отражалось ничем не скрываемое восхищение. Стихи были прекрасны.
— Рюрик, может быть, и вы что-нибудь прочитаете?
— Давай, давай, не ломайся! — Есенин захлопал в ладоши.
Я начал читать:
Найду ли счастье в этом мире тленном
Средь пестроты наречий и одежд?
Во мне тоска невинно убиенных
И неосуществившихся надежд!
Во мне живёт душа вселенских предков,
И пламя их горит в моей крови.
Я в этом мире видимая ветка
Невидимого дерева любви.
Вот почему при каждом крике боли
Душа моя пылает, как в огне,
Вот почему нет самой горькой доли,
Не отражённой тотчас же во мне.
— Молодец! — Есенин обнял меня.
Раскольников пожал мне руку. Мы начали пить абрикосовый сок. Раздался стук в дверь. В комнату вошёл молодой человек, словно сошедший с революционного плаката.
— А, Щетинин! — воскликнул радостно Раскольников. — Заходи, заходи, боец! Знаю, что от абрикосового сока тебя бросит в жар, но ничего другого не нашлось. Знакомься — поэты Сергей Есенин и Рюрик Ивнев. А это — фронтовой товарищ, неугомонный Санька Щетинин — гроза контрреволюционеров и бандитов, да и сам в душе бандит, — засмеялся Раскольников. — Только бандит в хорошем смысле слова.
— Ну, Федя, ты скажешь, — добродушно улыбнулся пришедший, и мягкая улыбка на суровом лице показалась ласточкой, опустившейся на острую скалу.
Щетинин подошёл к столу, взял бутылку с остатками абрикосового сока и вылил в полосатую чашку. Затем медленно опустил руку в карман шаровар, извлёк бутыль водки и произнёс: — Вот это дело! Это по-нашему, по-деревенски, широко и вольготно. В городе всё шиворот-навыворот. Придумали дамские пальчики, соки-моки…
Я поёжился. Мне показалось, что сейчас начнётся попойка, а у меня врождённое отвращение к алкоголю. Но вопреки опасению всё получилось иначе. Начало было угрожающим, но Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды всё необходимое. Я был изумлён: пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую никак нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без особого энтузиазма полстакана, виновник торжества — один стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других следовать его примеру. Закусывали двумя огурцами, извлеченными из необъятных карманов щетининских шаровар, и куском сыра. Хлеба не оказалось, да он и не понадобился. Но формальности были соблюдены, и теперь каждый из присутствующих, если бы походил на многих других, имел бы полное основание сказать на следующий день: „Вчера мы здорово тяпнули!“
Нас вновь попросили прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.
— Вот песни — это другое дело. Орёшь и сам не знаешь, что орёшь, но получается весело, а когда что-нибудь революционное, аж в груди замирает.
— Но всё-таки, — приставал к нему Есенин, — что-нибудь ты понимаешь, не деревянный. Что за поклёп на себя возводишь?
Щетинин отшучивался.
— Ну, пусть поклёп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, но вот хорошие стихи или плохие, не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого — не могу. Да и не моё это дело. Куда мне со своим рылом соваться в калашный ряд!
— Ну, запел, — засмеялся Есенин, — тебя бы с Клюевым познакомить — тоже клянётся: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать.
— Да вы артист, Серёжа! — воскликнул Раскольников. — Точная копия Клюева. Я слышал недавно его в „Красном петухе“.
— Как, — удивился я, — успели и там побывать?
— Каменева затащила, — улыбнулся Раскольников. — Это её детище.
— Знаю, знаю, там бывал и теперь захожу. Но откровенно: наряду с интересным там много карикатурного.
— Не в бровь, а в глаз, — засмеялся Раскольников. — Я оттуда едва нога унёс. Вышла какая-то громадная поэтесса…
— Это Майская…
— Фамилию не расслышал. Но плела такую чушь про искусство, что даже его поборникам стало тошно.
— Она! Она! Конечно Майская!
— Я говорю, что ничего не понимаю в стихах, а как послушал вас, вижу, что и вы ни черта не понимаете, раз считаете друг друга карикатурными.
— Это ты перебрал, — сказал Раскольников. — Мы считаем карикатурными не всех, а тех, кто действительно является таковым.
— Ну, значит, я вообще ничего не понимаю, — сдался с добродушной улыбкой Щетинин. — Искусство — старое, новое — для меня высокая материя. Давайте выпьем! — добавил он. — Однако не сделал ни малейшего движения в сторону принесённой бутылки.
— Жаль, что вы вылили абрикосовый сок, — с напускным огорчением произнёс я, обращаясь к Щетинину, — я бы с удовольствие выпил сейчас.
— Сок можно заменить чаем, — улыбнулся Раскольников.
— Нет-нет, не будем отнимать у вас столько времени, да и нельзя долго засиживаться. Утром я должен отнести в „Известия“ стихотворение. А оно ещё того… не допеклось, — сказал Есенин.
— Серёжа, ты возводишь на себя поклёп, — улыбнулся я.
— Нет, серьезно, — ответил Есенин. В глазах его светились искорки смеха. — Понимаешь, как получилось: я даже не успел написать, как зашёл заместитель редактора. „Прочти, говорит, да прочти!“ Я и прочёл. А он: „Принеси к нам, да поскорей. Больно к моменту!“
— Отпускаю с условием, — сказал Раскольников, — что вы будете заходить ко мне часто. Чем чаще, тем лучше. Ведь я здесь временный гость. Скоро меня направят по назначению. И стихи приносите. И книжечку, если она сохранилась. Хоть одну раздобудьте, чтобы я взял её на фронт».
И сказанные им слова оказались пророческими — Раскольникова и правда уже ждало направление. Но так всё равно успела завязаться эта прерывающаяся, пунктирная дружба между великим русским поэтом и легендарным революционером, флотоводцем, дипломатом и писателем, жизнь которого была похожа на кем-то придуманную, авантюрную, непостижимую историю…