Пока Раскольников с командирами флотилии занимались трофеями и ромом, Лариса отправилась осматривать город. Она увидела пёстрый и шумный базар, напомнивший ей сказки «Тысяча и одной ночи». По обе стороны узенькой средневековой улочки, как в шахской сокровищнице, выставленной напоказ, дозревали на солнце овощи и фрукты, золотились тонкокожие персики, тянулись бесконечные мешки с рисом. Женщины в чёрных чадрах запускали в рис смуглые узкие ладони, расписанные хной, и он рассыпался серебристыми брызгами. В прохладной темноте, под навесами, на пёстрых коврах стояли ярко раскрашенные блюда, чайники, пиалы. В пёструю восточную толпу уже затесались чёрные клёши, полосатые тельники и не совсем трезвые медно-красные физиономии матросов.
К Ларисе подбежал торговец в полосатом шёлковом халате и быстро прикоснулся кисточкой к её запястью. «Мадам! Благовония! Лучшие ароматы Персии!», — на вполне сносном русском закричал он, и Лариса невольно поднесла руку к лицу, чтобы почувствовать сладкий, обволакивающий, пряно-фруктовый аромат. Ей было душно и тяжело в комиссарской кожаной «броне», захотелось надеть что-нибудь лёгкое, яркое, расшитое золотом или, на худой конец, серебром. Местные торговцы сначала удивленно посматривали на странную женщину в мужской воинской одежде, но их удивление быстро сменилось равнодушием: и не такое видали в славном городе Энзели за последние годы.
Новые завоеватели освоились тут на удивление быстро. Лариса увидела, как двое «братишек» по-хозяйски взвалили на плечи толстый рулон персидского ковра. «Надоело на железной шконке дрыхнуть!», — хохотнул веснушчатый молодой матрос и, походя, саданул прикладом по физиономии впившегося было в свой товар торговца. «Вот тебе наши краснофлотские деньги, персюк вонючий!», — прокричал он. Поэтому, когда взгляд Ларисы упал на выставленные ювелиром изящные серьги с бирюзовыми подвесками, сухолицый перс с крашеной седеющей бородой, учтиво поклонившись, протянул ей заветный ларчик. «Примите в знак почтения, луноликая пери!», — пышно пояснил он, подставляя Ларисе зеркало, чтобы она могла примерить серёжки. Другие, более везучие торговцы в это время поспешно сворачивали свои лотки…
Одновременно с захватом Энзели сухопутную границу между Азербайджаном и Ираном под видом партизанского отряда перешёл кавалерийский дивизион Красной армии. После нескольких дней боёв Азербайджан пал. Комендантом захваченной страны был назначен Сергей Миронович Киров, отличившийся только что особой жестокостью в Астрахани. В считаные часы в Баку и стране был установлен жестокий режим красного террора. Министры, генералы, депутаты Меджлиса, которые не успели бежать в Грузию или скрыться в горных деревнях, были арестованы и убиты. Путь на Иран был открыт.
Через несколько дней после высадки советского десанта Раскольников без обиняков заявил местным властям, что «ввиду восторженного приёма советских моряков населением и раздающихся со всех сторон просьб о том, чтобы мы остались с ними и не отдавали на растерзание англичанам, красный флот останется в Энзели даже после того, как всё военное имущество будет вывезено».
Под Энзели, как писала Лариса Рейснер, окончился трёхлетний боевой путь прославленной флотилии и её командира, начатый под Казанью и Свияжском, и растянувшийся затем на тысячу вёрст. В приказах Реввоенсовета о награждениях Раскольникова отмечены основные вехи этого славного пути. Первый орден Красного Знамени — «за отличное боевое руководство флотилией в кампании 1918 г.» и «за активную оборону низовьев и дельты Волги в 1919 г.». Второй орден — за энзелийскую операцию, флагманский корабль Раскольникова — эсминец «Карл Либкнехт» за бой с двумя вражескими кораблями у форта Александровский был первым в советском флоте награждён
Почётным революционным Красным знаменем, а уже после Энзели такой же награды была удостоена вся флотилия.
Из России в северную провинцию Персии — Гилян, где в 1920 году начали разворачиваться революционные события, широким потоком потекли материальные и финансовые ресурсы, переправлялись военное снаряжение и военные отряды, которые были переданы под командование Кучек-хана. Под его руководством была образована Персидская Красная армия, которая вскоре заняла крупнейший город провинции Решт. Кучек-хан объявил в Гиляне советскую власть, создал правительство и попросил Москву прислать опытных революционеров для укрепления власти.
В этом же 1920 году вместе с российским революционером, террористом, советским чекистом и разведчиком, авантюристом и государственным деятелем Яковом Блюмкиным вслед за красноармейцами в сторону Персии подался его близкий знакомый поэт — Сергей Есенин, который воспел персидские красоты в своём известном цикле стихов «Персидские мотивы». Как потом выяснилось, в Персии он никогда не был, свои стихотворения написал под впечатлением пребывания в Баку, но все современники Есенину безоговорочно поверили, потому что он вполне мог запросто в неё попасть, если бы того захотел. Как, например, этого захотел другой известный поэт — Велимир Хлебников, который получил в Персии от местных прозвище «урус дервиш», то есть русский дервиш. У него было ещё одно звание — «председатель земного шара», и здесь он написал большой цикл стихов — «Труба Гульмуллы», в одном из которых есть такие запоминающиеся строки:
Клянёмся золотыми устами Заратустры —
Персия будет советской страной.
Так говорит пророк!
Но пророк ошибся. Из Энзели Персармия двинулась в столицу Гилянской республики Решт, чтобы потом идти от неё на Тегеран. Волжско-Каспийской флотилией, как мы уже знаем, командовал тогда Фёдор Раскольников, а собравшаяся в Реште революционная армия была самой что ни на есть многонациональной — в ней были русские, азербайджанцы, персы, курды, армяне, грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа. На русском языке здесь выходила газета Персармии «Красный Иран», к которой раз в неделю издавалось отдельное приложение — «Литературный листок», сотрудником которого стал великий поэт и будетлянин Хлебников, которого занесли в те дни на дороги Персии ветры революции. Так ненадолго пересеклись на дорогах Персии судьбы знаменитого поэта и «будетлянина» Велимира Хлебникова, флотоводца, революционера и журналиста Фёдора Раскольникова, а также его красавицы-жены Ларисы…
…В один из неповторимых приморских вечеров Лариса и Хлебников сидели за чаем, который они подливали из мятого медного самовара в узорные персидские пиалы, смотрели, как гаснет над Каспием зелёный закат, говорили о поэзии, Петербурге и многом другом ни о чём.
С самого начала этого непривычного для нынешних окаянных времён разговора Ларисе хотелось спросить о Гумилёве — быть может, Хлебников что-то знает о нём, слышал от друзей-поэтов, оставшихся в Петрограде? Лариса долго собиралась с силами, не решаясь тронуть больную для неё тему, и, наконец, имя Гафиза вырвалось из её сжатых губ, как птица из клетки.
— Скажите, Виктор Владимирович, как там Гумилёв? Он по-прежнему читает лекции студистам в Институте живого слова? А сам живёт в Доме искусств?
Хлебников не смог скрыть удивления. Он, как и многие из богемного мира, знал о коротком и трагически-напряжённом романе Рейснер и Гумилёва, но полагал, что та, которая в стихах и прозе называла себя Ариадной, должна ненавидеть бросившего её Тезея. Хотя, кто из них кого бросил — непонятно… А она, оказывается, не только не ненавидит, а любит его до сих пор, иначе зачем был этот робкий вопрос, это предательское смущение, дрожь в голосе, румянец на щеках, неумелое и неудавшееся желание скрыть свою заинтересованность в судьбе Николая Степановича?
Правда, Хлебников о Гумилёве знал очень мало. Он слышал, что над ним сгущаются тучи, и что, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилёв с вызовом и бравадой прочитал смолящим махру «братишкам» стихотворение о портрете государя императора, подаренном какому-то абиссинскому шейху.
— Говорят, что недавно он читал стихи перед матросами, — произнёс, наконец, Велимир. — О времени. У него, как я знаю, тоже есть своя теория времени.
— Да? И какая же? — пытаясь скрыть предательскую дрожь в голосе, спросила Лариса.
— Эта теория вряд ли понравится вам, — со вздохом ответил Хлебников. — Вы ведь на других позициях.
— Но всё же, расскажите! — попросила его Лариса. — Если Гумилёв рассказывал об этом матросам, то и мы можем знать.
— Ну что ж, извольте. Николай Степанович говорил, что в древние времена власть принадлежала сначала жрецам-духовенству, а затем — воинам. А сейчас наступил период власти пролетарской, но он ложен…
— Ложен? — переспросила Лариса с волнением.
— Ложен, — кивнул головой Хлебников. — А когда этот период закончится, власть перейдёт к поэтам, к людям высшего разума, и тогда…
— Что тогда? — не удержавшись, ахнула Лариса.
— И тогда наступит новая, прекрасная жизнь, о которой все мы сейчас можем только мечтать!
И в воздухе повисла такая напряжённо-застывшая тишина, какая иногда бывает после шумно отплясавшего каплями по листьям ливня…
В телеграмме, адресованной Раскольникову от 21 мая 1920 года и подписанной Владимиром Ильичом Лениным, было сказано: «После того, как Вы блистательно справились с возложенной на Вас боевой задачей, Совет Труда и Обороны временно поручает Вам важнейшую для Социалистической республики задачу, именно: вывоз нефти из Баку на Астрахань. За вычетом тех сил и средств, которые необходимы для поддержания порядка и безопасности на Каспии, Вам надлежит все имеющиеся в Вашем распоряжении силы и средства приспособить для вывоза нефти из Баку. Передайте руководимым Вами славным красным морякам, что Республика ждёт от них такой же героической хозяйственной работы, как и их работа боевая».
…Согласно плану, Рейснер должна была идти от Астрахани по Каспийскому морю в Петровск на транспорте «Курск» вместе с подведомственным ей политсоветом Волжско-Каспийской флотилии. Но Ляля любила экзотику и решила идти на эсминце «Деятельный». В особняк Ларисы был вызван командир эсминца Исаков, которому она капризно заявила: «Вот что, кэптен! Я решила идти в Петровск с вами на миноносце!»