Пикантная подробность: коней, на которых отправлялась на прогулки несравненная Лариса, ей специально доставляли с фронта.
Став комиссаром Балтфлота, Лариса прямо-таки упивалась этой своей новой значительной ролью. В морской чёрной шинели, элегантная и красивая, она отдавала приказы революционным матросам, как королева — своим пажам. В ней легко уживались революционность и буржуазность. Говорят, что ещё в мае 1918 года она вступила в партию большевиков и вскоре вышла замуж за Фёдора Раскольникова. По дореволюционным меркам он был ей неровня — бывший царский мичман и простолюдин, однако в обстоятельствах военного коммунизма это была поистине блестящая партия. Раскольников — молодой, энергичный, мужественный, весьма перспективный революционер, очень любил Ларису. Он сделал её жизнь необыкновенно интересной. Лариса вплотную приблизилась к большевистской верхушке, которая её восхитила. Она становится «придворной» большевистской дамой: разъезжает на автомобиле в кожанке, красной косынке и с браунингом; повергает в ужас «недорезанных буржуев» и восхищает пролетариев.
А покрасовавшись перед матросской братвой в морской шинели или комиссарской кожанке, Лариса в своей каюте переодевалась в роскошное платье и садилась за письменный стол. И за скупыми, сжатыми, как пружина, и по-женски эмоциональными строчками её текстов возникает образ сильной, энергичной и в то же время нежной женщины. «И над сдержанной тревогой судов, готовящихся к бою, над отблеском раскалённой топки, спрятавшей свой дым и жар в глубине трюма, — высоко, выше мачты и мостика, среди слабо вздрагивающих рей, восходит зелёная утренняя звезда», — писала она в лежащем перед нею очерком, опять становясь на некоторое время собой прежней, настоящей…
Тридцатого декабря 1920 года Лариса вместе с Михаилом Кирилловым, который работал в политотделе Кронштадта, поехала в Москву. В Большом театре началась дискуссия о профсоюзах. «Мы устроились удачно — в помещении оркестра, откуда все выступающие были великолепно видны, — писал позже Кириллов. — Слушали Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Ленина. После выступления Владимира Ильича раздался шквал аплодисментов… Лариса Михайловна сказала: „Да-а-а… Лев Давыдович — блестящий оратор, но сегодня он потерпел одно из крупнейших поражений за свою жизнь!“»
А в письме к Михаилу Лозинскому в 1920 году она напишет, вспоминая весну 1917-го, когда Гумилёв уехал из России, о пережитом ею отчаянии. После ряда недомолвок следует знаменательное признание:
«Совсем сломанной и ничего не стоящей я упала в самую стремнину революции. Вы, может быть, слышали, что я замужем за Раскольниковым — мой муж воин и революционер. Я всегда его сопровождала — и в трёхлетних походах, и в том потоке людей, которые, непрерывно выбиваясь снизу, омывают всё и всех своей молодой варварской силой. И странно, не создавая себе никаких иллюзий, зная и видя всё дурное, что есть в социальном наводнении, я узнала братское мужество и высшую справедливость, и то особенное волнение, которое сопровождает творчество, всякое непреложное движение к лучшему. И счастье…»
В стихотворении Сергея Обрадовича «Кронштадт» из сборника «Город», который попал в список «устриц», как называл Раскольников тоненькие стихотворные сборнички, которые нужно «глотать, не разжёвывая», внимание остановила в нём лишь одна из строф с вполне модернистской рифмой:
…Но призрачную тишь ещё не раз
Расколет
Зов Совнаркома, и в тревожный час
Ещё не раз
За подписью Раскольникова
Получит военмор приказ…
Тут у пролетарского поэта, члена «Кузницы», видна откровенная погоня за чисто звуковым ударом, модернистским приёмом, но в общем, стихотворение было довольно правдивым, несло в себе невыдуманную информацию.
Однажды Лариса тоже попросила Фёдора взять её на заседание Совнаркома, членом которого был он сам. И она пришла — вызывающе красивая, невероятно элегантная, благоухая духами, в модных высоких красных ботинках. На фоне мужчин в потрёпанных военных мундирах и поношенных костюмах она смотрелась фантастически. Ленин косился на неё, постепенно раздражаясь, затем потребовал вывести всех посторонних, а оставшимся наркомам устроил разнос. Впредь пускать на заседания посторонних было запрещено.
Сам же Фёдор Фёдорович, сделавшись командующим Балтийским флотом, тоже впал в какое-то одурманившее его состояние и разъезжал по Кронштадту на открытом автомобиле в окружении поэтессы Ларисы и свиты девиц лёгкого поведения, да ещё и закатывал в Морском собрании с ними банкеты. И это — на небольшом острове, в военном городке с вековыми морскими традициями! Отвлекаясь от флотских дел, Раскольников дал втянуть себя в дискуссию о профсоюзах, которую Ленин назвал «непозволительной роскошью» для того тяжёлого периода, который переживала страна. При этом он был в этой дискуссии на стороне платформы Троцкого. И, пока тянулись собрания и споры, руководство Балтфлотом было значительно ослаблено, а с этим падал авторитет и самого командующего, и политических органов флота.
То ли он опьянел от своих побед на Каме и Каспийском море, то ли утратил контроль над собой, легко пройдя через английский плен и своё окружение под Казанью, но, как бы то ни было, Фёдор вместо всеобщего уважения к себе среди моряков Кронштадта, как это было в 1917 году, он стал вызывать у всех только неприязнь и раздражение. Любивший его раньше флот теперь относился к нему не как к герою и любимцу, а как к шкурнику и корыстолюбцу.
Что же касается состояния Балтийского флота к моменту назначения Раскольникова его командующим, в боевом отношении он — всего только тень прежних военно-морских сил Балтийского моря. Спасённые в Ледовом походе весной восемнадцатого года корабли теперь в большинстве своём были мертвы, ржавели у причалов. Но и те, на которых находились команды, не имея топлива, стояли без движения, с изношенными вконец механизмами. Матросы жили впроголодь, свирепствовала цинга. Очевидец тех дней писал в журнале «Красный флот»:
«В 1920 году суда стояли на Кронштадтском рейде без паров. Команды, сходя на берег, кидались искать ягод и грибов, чтобы хоть как-нибудь утолить голод. Ряды косил сыпняк. И всё бы это выдержал флот, если бы не перерождение кадров. Моряки новой формации были далеко не прочным элементом».
Короче, флот находился уже в таком полуразложившемся состоянии, что Фёдор не сумел сделать ровным счётом ничего для его организационно-идейного, нравственного и технического укрепления, а его крайне неумелые действия привели только к резкому возрастанию роста недовольства большевиками на флоте. Помимо жестокости, присущей всем сторонникам Троцкого, Раскольников отличался ещё и заносчивостью, и высокомерием. А под воздействием своей жены Ларисы он стал еще и определенно стяжателем, превращаясь в такого же буржуя, против которых недавно он сам боролся.
Зимой 1920–1921 года в голодном и холодном Кронштадте он с Ларисой вёл образ жизни, который самым мягким словом определялся бы как «нескромный». Конечно, давно уже существовали спец-пайки для «ответственных работников», «госдачи» и другие подобные привилегии, однако эта новоявленная традиция предписывала коммунистам никак своё положение не афишировать, тем паче достатком своим не хвалиться. А супруги-революционеры устраивали в своём доме пышные «приёмы», на которых мадам любила блистать чуть ли не царскими нарядами. Туалеты Рейснер были не просто красивы, а вызывающе роскошны. Когда в Петрограде царил голод, один из знакомых Ларисы Михайловны встретил её, двадцатидвухлетнюю, надушенную и разряженную, кокетливо называвшую себя «коморси» — командующей морскими силами. На ней была голубая шубка, сиреневое платье, лайковые перчатки, благоухающие герленовскими духами «фоль арома». Нечего и говорить, какое впечатление всё это производило на голодных и оборванных моряков, особенно на партийных, тем более, когда в Кронштадте в это время морякам и офицерам Балтфлота подавали супы из селёдочных хвостов. Ну как им было не проклинать жирующих в своих богатых палатах начальников?..
«Матросов Раскольников считал людьми второго сорта, — писал о нём председатель Кронштадтского отдела трибунала Балтфлота Ассар. — Моряки голодали, а командующий Балтфлотом с женой жили в роскошном особняке, держали прислугу, ели деликатесы и ни в чём себе не отказывали».
Загулы знаменитой четы не были ни для кого секретом, а потому Кронштадт требовал от руководства страной не только прекращения продразверстки в деревнях, не только создания Советов без большевиков, но и привлечения к ответу перерожденцев от революции, и в первую очередь Раскольникова с Ларисой Рейснер. Разумеется, что «светская жизнь» Раскольникова с Рейснер не была причиной восстания, но она явилась одним из поводов к нему.
Ко всему этому вместе с Фёдором Фёдоровичем на Балтику прибыло большое количество лиц, ранее работавших с ним, и в течение лета 1920 года почти две трети руководящего состава сменилось. Новые назначения были, мягко говоря, неожиданными. Так, например, должность начальника Политотдела Балтийского флота занял тесть Раскольникова, бывший приват-доцент Психоневрологического института Михаил Рейснер. А начальником штаба Фёдор поставил своего начштаба по Волжско-Каспийской военной флотилии Владимира Кукеля. Несколько должностей в политотделе флота он отдал своей жене Ларисе Рейснейр.
Лариса-Рейснер-революционерка
Новое начальство Балтийского флота не чуралось Бахуса. На линкоре «Петропавловск» комиссару Николаю Николаевичу Кузьмину моряки жаловались, что Раскольников и его окружение чаще инспектируют винные погреба, чем пороховые…
Военные заслуги Фёдора и Ларисы были высоко оценены большевистским правительством — Раскольников получил должность командующего Балтийским флотом, просторный кабинет и роскошную квартиру в Адмиралтействе. Туда он и привёл молодую жену Ларису. «Мятежная чета» (так называли парочку в городе на Неве) вела аристократическую жизнь. К ним часто заглядывали артисты, музыканты, художники, журналисты. В разгар голода гостей ожидали щедро накрытые столы и шампанское.