Попутно он раскрывает суть выдвигаемого англичанами Афганистану ультиматума, сравнивая его с теми же условиями, которые Британия не так давно выдвигала России:
«Английский ультиматум, предъявленный Афганистану в декабре 1923 года, имеет много общего с майским ультиматумом Керзона, адресованным Советской России. И там, и тут англичане пытались взять на испуг и принудить соответствующее правительство к отказу от самостоятельной внешней политики на Востоке. Эти Керзоновские ультиматумы, по существу, просто блеф. Подобно тому, как в мае Англия была не в состоянии произвести новую интервенцию против Советской России, точно так же в данный момент Англия не может вести войну с Афганистаном. Прежде всего, общее международное положение Англии и глубокий внутренний кризис, создавшийся в связи с недавним поражением оголтелых консерваторов керзоновского типа, и с победой рабочей партии, образовавшей правительство Макдональда — все эти объективные условия, вместе взятые, не могут позволить Англии роскошь новой войны…»
Видя, какая большая работа была проделана Раскольниковым при написании этой серьёзной книги (а он за время своего пребывания в Афганистане написал ещё книгу «Кронштадт и Питер в 1917 году» и ряд других публицистических работ), понимаешь, что два года, проведённые им на афганской земли, не были временем отдыха и безделья. Он действительно совершенствовал своё литературное мастерство. И глядя на объёмы совершаемой Раскольниковым работы в Афганистане, кажется абсолютно неестественным утверждение о постоянных пьянках и загулах Фёдора Фёдоровича, которые то и дело встречаются у некоторых авторов, сочиняющих его биографию. Помимо постоянных контактов с афганским руководством и представителями местных политических организаций, Фёдор и Лариса работали там ещё и над своими книгами, которые каждым своим словом содействовали имиджу России и её сближению с Афганистаном.
23 июля 1923 года, благодаря активной деятельности Фёдора Фёдоровича на ниве сближения Москвы с Кабулом, были установлены прочные дипломатические отношения Афганистана с СССР. А 16 августа этого же года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) было принято решение: «В виде исключения разрешить т. Раскольникову принять орден от афганского правительства, как правительства угнетённой капитализмом страны».
Раскольников, надо сказать, этот орден действительно заслужил. Хотя назначение для бывшего командующего Балтийским флотом на должность полпреда в далёкой от России и морей стране фактически является политической ссылкой за его ошибки и просчёты, приведшие, по мнению партийного руководства страны, к Кронштадтскому выступлению.
…Так сбылась мечта Ларисы Рейснер увидеть любимую Гумилёвым Персию, воспетую им в своих стихах и подаренную ей во время их прощания. Что же касается романа Ларисы с Гумилёвым, случившимся ещё в 1916–1917 годах, то Раскольникову о нём всё было давным-давно известно. Нельзя исключить, что среди бумаг жены он отыскал любовные письма Николая Степановича и посвящённые ей стихи, а также её письма и стихи, в которых она называла Гумилёва Гафизом — по имени знаменитого персидского поэта XIV столетия. В одном из своих стихотворений она ему писала:
Не дорожи теплом ночлега,
Меха любимые надень.
Сегодня ночь, как лунный день,
Встаёт из мраморного снега.
Ты узнаёшь подвижный свет
И распростёртые поляны.
И дым жилья, как дым кальяна,
Тобою вызванный, поэт.
А утром розовым и сизым,
Когда обратный начат путь,
Чья гордая уступит грудь
Певучей радости Гафиза?
Раскольников не знал, что использованный им термин «гумилёвщина» для его жены — категорически неприемлем, а он, по-прежнему ничего не постигая, продолжал поучать свою супругу: «Больше всего бойся рецидивов нездоровых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилёвщина — это погоня за сильными чувственными ощущениями вне семьи…»
Назойливо повторяемый рефрен «гумилёвщина» выдавал его с головой. Он не ревновал жену ни к своему благодетелю Троцкому, ни к заместителю наркома по военным делам Э. М. Склянскому, хотя с первым она встречалась в Москве и продолжала переписываться в Кабуле, величая вождя Красной армии «дорогим другом», а второй настойчиво предлагал ей свою неверную руку и любвеобильное сердце. Фёдор ревновал её только к Гумилёву, воспринимая его как своего безусловного соперника, и испытывал незатухающую ненависть к этому поэту, усматривая в нём «деклассированного интеллигента».
Тем временем Лариса организовывала культурную жизнь среди дипломатов советской России, отстаивала интересы советской России на светских раутах, многочисленных конных прогулках с женой эмира и много писала. От поэзии, в которой ей было не под силу превозмочь Ахматову, она перешла к прозе. И писала много писем — родителям, Троцкому, Коллонтай…
Вот одно из писем, отправленное в ноябре-декабре 1922 года из Афганистана матери в Россию:
«Милая мама, я выходила не за буржуа с этикой и гладко — вылизанной прямой, как Lensen-all, линией поведения, а за сумасшедшего революционера. И в моей душе есть чёрные провалы, что тут врать… Мы с ним оба делали в жизни чёрное, оба вылезали из грязи и „перепрыгивали“ через тень… И наша жизнь — как наша эпоха, как мы сами. От Балтики в Новороссийск, от Камы к апельсиновым аллеям Джелалабада. Нас судить нельзя, и самим нечего отчаиваться. Между нами, совсем по секрету — мы — уже прошлое. Мы — долгие годы, предшествующие 18 году, и мы Великий, навеки незабываемый 18 год. И НЭП, и то, что за ним — потомки, вторая революция, следующая родовая спазма, выбрасывающая 10 и 100-летиями утопию в „настоящее“. Ещё несколько книг, на страницах которых будет красный огонь, несколько теорий, стихов, еще несколько наших революционных ударов по Церкви, по конституции, по пошлости — и finis comedia! Отлив надолго — пока пробитые за три года бреши не зарастут живым мясом будущего, пока на почве, унавоженной нашими мозгами, не подрастёт новый, не рахитичный, не мещанский, не зиновьевский пролетариат… Во всей ночи моего безверия, я знаю, что зиновьевский коммунизм (зиновьевское разложение партии), зиновьевское ГПУ, наука и политика — не навсегда.
Мы счастливые, мы видели Великую Красную чистой, голой, ликующей навстречу смерти. Мы для неё умерли. Ну, конечно, умерли — какая же жизнь после неё святой, мучительной, неповторимой».
На вопрос о том, как она представляет себе счастье, Лариса отвечала: «Никогда не жить на месте. Лучше всего — на ковре-самолёте».
В силу такого её характера, Ларисе действительно не сиделось на месте. Пешком, верхом, на автомобиле — она моталась по стране и жадно набиралась впечатлений. Они-то и стали основой книги «Афганистан», которая была издана по её возвращении в Москву. Эта книга до сих пор считается одной из вершин советской журналистики.
В одном из своих писем Александре Михайловне Коллонтай Лариса Рейснер привычно жалуется на неудобства своей кабульской жизни: «Моё семейное и служебное начальство, он же Ф. Ф. заставляет меня снимать бесчисленные копии с моих „Записок из Афганистана“ и посылать их по столь же бесчисленным адресам Коминтерна, „сотрудником-информатором“ которого я состою… Между тем единственный человек, который, может быть, прочтёт эти заметки об афганской женщине, — и которому они могут быть интересны, — это Вы. Мы живём под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов. Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира и без особого разрешения от министра полиции или иностранных дел никуда в „гости“ ходить не смеет; а второе — т. е. общественное мнение вообще не существует. Его с успехом заменяет мечеть, базар и полиция, снабжённая соответствующей блямбой на околышке и дешёвенькими велосипедами».
В это время, в 1922 году, началась партийная чистка: 170 тысяч человек (25 %) были исключены из партии. Михаил Андреевич Рейснер добавляет: «Травля, особенно, насчёт Ларуни, не прекращается. По приезде сюда ей, наверное, грозит исключение из партии. Предлог очень прост: не пролетарский образ жизни при дворе и отсутствие работы среди рабочих масс, которых у вас, увы, не имеется…»
История с Бруно Минлосом, заведующим бюро печати в посольстве, весьма поучительна: он имел неосторожность не только не написать на Ларису обстоятельного доноса, но, наоборот, очень похвалил её. После этого его самого исключили из партии.
«Бедная моя „советская аристократка“, — продолжает письмо отец Ларисы, — никакими заслугами перед революцией и партией не стереть тебе ни твоей расовой красоты, ни твоих прирожденных дарований. А пока мы пережили счастливое выступление Ларуни в „Правде“. И Москва всколыхнулась. Лариса Рейснер опять на минуту вспыхнула, как метеор, рядом со своим супругом, который стал решительно звездой соответственной величины мемуарного неба».
В январе 1923 года Раскольниковы жили уже в Джелалабаде, недалеко от границы с Индией, где много зим подряд, спасаясь от суровых кабульских холодов, проводил эмир Афганистана Хабибулла-хан, отец Амануллы-хана. «Мы в раю. Ведь январь, а в этой чаше из сахарных гор — розы, кипарисы, мимозы, которые не сегодня-завтра брызнут золотом, перец, — всё, что прекрасно и никогда не теряет листьев, — снова писала Лариса домой своим родителям. — Конечно, Джелалабад — не Афганистан, а Индия. Настоящий колониальный городок с белыми, как снег, домами, садами, полными апельсинов и роз, прямыми улицами, обожжёнными кипарисами и нищим населением, ненавидящим англичан. Этот последний месяц под небом Афганистана хочу жить радостно и в цвету, как всё вокруг меня. Ходим с ф[едей] часами и не можем надышаться, пьяные этой неестественной, упоительной вечной весной. Вот он, сон человечества, „дикой Индии сады“. Но странно: в Кабуле писала очень много — а здесь не могу. Лежит масса черновиков — но, вероятно, нужен север, чтобы все эти экзотические негативы проявились…