Если сейчас, когда Афганистан] фактически воюет с Англией, когда на границе хлещет кровь племён и ни на кого, кроме нас, эмир не надеется, когда все поставлено на карту, когда рабочая Россия не смеет отказать в помощи племенам, сто лет истребляемым, сто лет осаждённым, — если мы этот момент пропустим, здесь больше нечего делать».
Из того же Джелалабада Лариса Михайловна пишет письмо своему давнему другу Мише Кириллову, который был отпущен поступать в театральную студию Всеволода Мейерхольда:
«…Пишу из Джелалабада. Этот последний месяц буду жить так, чтобы всю жизнь помнить Восток, Кречета, пальмовые рощи и эти ясные, бездумные минуты, когда человек счастлив оттого, что бьют фонтаны, ветер пахнет левкоями, ещё молодость, ну, сказать — красота, и всё, что в ней есть святого, бездумного и творческого. Боги жили в таких садах и были добры и блаженны. Я хожу и молюсь цветущим деревьям…»
По мере того, как отношения между двумя соседними странами налаживались и жизнь советской дипломатической миссии в Кабуле всё более и более приобретала рутинный характер, в семье Раскольниковых стал назревать кризис. Два незаурядных энергичных человека, Фёдор Раскольников и Лариса Рейснер, не могли существовать в условиях размеренного быта и покоя. Как только исчезло ощущение новизны в восприятии восточной экзотики, и ослаб накал дипломатических баталий, ими овладела скука и тоска по Родине. Особенно тяжело переживала оторванность от активной общественно-политической деятельности Лариса Рейснер. Энергия, кипевшая в ней и толкавшая её подчас на безумные поступки, искала выхода. Не спасали даже занятия литературой, на которые прежде не хватало времени. Размеренное течение жизни и убаюкивающий покой Востока вызывали раздражение и досаду. Всё это стало тяготить Ларису, да и Раскольников тоже стал её сильно раздражать, особенно после случившегося у неё выкидыша.
Они всей душой начали стремиться домой, но Москва на их просьбы не отвечала.
Понимая состояние жены и считая задачи, поставленные перед ним правительством, уже выполненными, Фёдор Раскольников обратился в Наркоминдел с просьбой отозвать его из Афганистана. Поскольку наркомат не торопился с ответом, они с Ларисой направили несколько писем Троцкому, рассчитывая на его содействие. Однако на этот раз Троцкий не смог им помочь. Распоряжение о смене полномочного представителя в Афганистане по разным причинам постоянно откладывалось.
В марте 1923 года, когда у Ларисы окончательно иссякло терпение и она послала из Афганистана в Москву известие о том, что она для выездов хочет (или даже уже купила) себе слона, лопнули нервы у руководства НКВД, и тогда оно разрешило ей вернуться в Россию. Официально она писала, что ей это нужно для того, чтобы похлопотать о переводе Раскольникова из Афганистана в Россию, на самом же деле — чтобы начать свою жизнь заново, без него. Если бы в Афганистане рядом с ней находился не Раскольников, а Гумилёв… Если бы у неё родился ребёнок… Если бы она была по-настоящему влюблена в своего мужа… А она его просто бросила, как надоевшую и ставшую ей больше ненужной вещь.
«Нет ничего бессмысленнее дипломатического корпуса при старинном восточном дворе, — произнесла однажды Лариса. — Ничего бессмысленнее и экзотичнее».
Хотя, расставаясь с Афганистаном, она сказала напоследок: «Эти два года. Ну, по-честному, положа руку на сердце. Вместо дико-выпирающего наверх мещанства [нэпа], я видела Восток, верблюдов, средние века, гаремную дичь, танцы племён, зори на вечных снегах, вьюги цветения и вьюги снежные. Бесконечное богатство. Я знаю, отсвет этих лет будет жив всю жизнь, взойдёт ещё многими урожаями. Я о них — не жалею».
Обратная её дорога в СССР с дипкурьером Аршаком Баратовым описана в сборнике «Дипкурьеры». Аршаку было всего 19 лет, он говорил на фарси, как чистокровный афганец, по-тюркски — как тюрк, а сам он был — армянин. В рабатах (т. е. «укреплённых монастырях») Аршака встречали как старого знакомого: «Салам алейкум, Барат-хан. Что везёшь?» — «Хрусталь». — И Аршак тайком указывает на свою спутницу. Устал он больше, чем обычно, потому что все ночи не спал, как следует. «Один глаз спит, второй начеку. Ведь мне что поручено?
Диппочта — раз, Лариса Михайловна — два. Что ценней, даже не знаю», — улыбался Аршак Баратов…
Возвратившись в Россию, Лариса вместо того, чтобы хлопотать о возвращении домой Фёдора Раскольникова, тут же отправила ему письмо с требованием предоставления ей срочного развода, при этом ничего ему не объясняя. Оказывается, на Родине она узнала о причастности своего мужа к аресту и смертному приговору её любимого Николая Гумилёва, который принимал активное участие в «Петроградской боевой организации». О деятельности Николая Степановича в кругу заговорщиков Таганцева зимой 1921–1922 года подтверждает поэт Лазарь Васильевич Берман, а также скрывшийся после провала мятежа за границей некий Сильверсман, говоривший, что эта организация действительно существовала, всерьёз работала, и что именно Гумилёв, якобы, его в её ряды и принимал. Фёдор Раскольников тоже был об этом осведомлён, потому что в 1932 году в серии «Литературное наследство» он анонсировал свою статью «Гумилёв и контрреволюция», хотя эта статья так и не была тогда опубликована.
И без того всё время ревновавший свою Ларису к тени Гумилёва, Раскольников настоятельно просил её не вмешиваться в открытое на него «дело», но она не могла остаться в стороне и писала многочисленные письма матери и знакомым в Москву, просила влиятельных друзей заступиться за Гумилёва, однако всё это было тщетно: Николай был приговорён к расстрелу. И уже после его казни Лариса узнала, что это её любимый супруг — Фёдор Фёдорович Раскольников — написал донос на Гумилёва.
Отыскав в Петербурге Анну Андреевну Ахматову, возможно — в память о своём романе с Николаем Степановичем, она оказала ей материальную помощь. И оборвала последние нити с Раскольниковым.
Так и получилось, что вскоре вместо добрых вестей о продвижении «миссии в Москве» Фёдор получил от жены письмо с требованием развода. Он недоумевал: за что? Уговаривал её: всё ещё можно поправить. Но она настаивала на своём. Без объяснений. Видимо, в процессе общения с высокопоставленными и компетентными друзьями из НКВД, она узнала о роли Фёдора Фёдоровича в аресте и смертном приговоре своего Гафиза. Его фотография в «деле» давала весомый повод для предположения, что Гумилёва постоянно избивали при допросах, как и Таганцева, а Лариса переносила это не легче расстрела.
Гумилёв и Рейснер
Раскольников открыто ненавидел «гнусную гумилёвщину» и никогда не забывал любовь своей Ларисы к этому буржуазному извращенцу. А влиятельные друзья у него были, так что было кому сказать словечко, чтобы его включили в какой-нибудь расстрельный список…
И вряд ли скорбел бывший командующий Балтфлота о расстрелянном поэте с монархическими взглядами, противоречащими большевистской линии — вскоре станет Фёдор Фёдорович редактором «Красной нови», которую перед его приходом обвиняли в «противодействии пролетарской культуре», разорвёт отношения с Троцким и включится в борьбу за установление жесточайшей партийной цензуры. «Не искусство как познание жизни, а искусство как продукт общественных отношений — вот единственно правильный марксистский взгляд на искусство», — таким станет надолго вывод Фёдора Раскольникова в литературной жизни.
Единственное, с чем не мог смириться Раскольников, так это с уходом от него Ларисы, о чём он пишет ей во множестве отсылаемых писем, часть из которых представляются в следующей главе.
Глава шестая. «Дорогая Ларисочка!..»
Ничто так не раскрывает души людей, как их личные послания близким людям, особенно, если пишущие эти письма — журналисты или писатели. Их письма не просто излагают информацию о тех или иных эпизодах из жизни их авторов, но представляют собой ещё и литературные тексты, которые порой напоминают собой настоящие романы. Такими являются письма Ларисы Рейснер своим родителям Екатерине Александровне и Михаилу Андреевичу Рейснерам, а также письма к ней от её мужа Фёдора Фёдоровича Раскольникова и её ответы ему. Специально сочинить такие послания не сможет даже настоящий большой писатель. Потому что в них — одна только голая правда.
Фёдор Раскольников — Ларисе Рейснер
25 апреля 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Лариса! Без всяких приключений мы вчера приехали в Кабул. Исполняю твоё поручение и посылаю забытые тобою фотографии. Те письма, о которых ты меня просила, я не нашёл. Пожалуйста, поищи их у себя и о результатах] поисков сообщи мне из Герата.
В «Новом Востоке» уже объявлено, что в очередном номере появятся две моих статьи. Придётся срочно начать их изготовление. И когда ты увидишь милейшего Павловича, то сообщи ему, что с ближайшей почтой из Кабула он в самом деле получит давно обещанные статьи. Как-то тебе путешествовалось от Кандагара до Герата? Ставлю вопрос в прошедшем времени, применяясь к твоему чтению, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, ты ещё не выехала из Кандагара.
Вчера, едва лишь я вернулся в Кабул, меня уже посетило итальянское посольство в полном составе. Конечно, мне был задан ряд неизменных вопросов о деталях твоей поездки и о твоём здоровье. Скоро уходит почта, и мне нужно кончать. Прости малосодержательность и бездарность этого письма…
Крепко целует тебя твой Фед. Фед
28 апреля 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Ларисочка!..
Вероятно, сегодня или завтра вернется из Кандагара автомобиль, в котором надеюсь найти твои следы, хотя бы в форме воздушно-поцелуйных писем. Крепко обнимаю тебя, моя родная!
Твой Фед. Фед
Лариса Рейснер — Фёдору Раскольникову
Май 1923. Герат.
Мушенька, когда мы простились с тобой в Кандагаре, я не знала ещё, какой тяжестью ляжет на сердце эта разлука. Ты снишься мне каждую ночь. Вчера приснился с нашим неродившимся малышом на руках. И так было больно, проснувшись, убедиться в том, что это лишь сон. До скрипа зубов хочу тебя видеть воз