ле себя, мыши, всегда, ласкать тебя — нам нельзя расставаться. С нетерпением буду ждать в Москве…
Спасибо тебе за всё: за твою верную любовь, за чудный Восток, за эти последние звёздные ночи под небом 1001 ночи. Буду тебя выцарапывать всеми силами из песков. Не удастся ускорить твоё возвращение — вернусь в Кабул, это решено.
От Кандагара до Герата ехала верхом, дорога ужасная, лошадь тряская, я порядочно растряслась. Если бы и была беременна, не довезла бы ребёночка. Дорогой обдумывала планы своих изданий на первое время в Москве, одно из них — сборник статей разных авторов по Афганистану, включая себя, Игоря и тебя, если ты вдохновишься, как обещал в Кандагаре, писать об Афганистане и вышлешь написанное мне — немедленно…
Мушка, где же ты? Я тебя не слышу, не чувствую через эти пространства. Ты как-то оборвался. Двух лет — как не бывало вовсе. Целую твои глаза.
Жду. Твоя половинка Л. Раскольникова.
Фёдор Раскольников — Ларисе Рейснер
29 мая 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Ларисочка!
В последнюю минуту оказалось, что на помощь тебе и Льву Давыдовичу по вытягиванию меня из безнадёжной дыры Афганистана поспешил наш старый друг лорд Керзон оф Редльстон. Я имею твёрдую уверенность, что совместными усилиями Вам втроём удастся, наконец, выдрать меня из Кабульского ущелья. Трогательно, что Керзон, помнящий твоего мужа по Энзели, ещё до сих пор не забыл его, несмотря на огромную перегруженность работой.
В нашей тихой заводи полный штиль…
Я написал большую статью для «Нового Востока»: «Россия и Афганистан». Если твоя идея об издании сборника по Афганистану не утопия, навеянная тебе прозрачным Кандагаром, то можешь использовать мою статью вдоль и поперёк. Однако, кроме советско-партийных издательств, я нигде печататься не намерен. Самое главное — скорей издавай свои книжки. По крайней мере, выпусти «Письма с фронта».
Крепко целую тебя, пушинка.
Ещё пока твой, скрытый за расстоянием Эф. Эф.
16 июня 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Лерхен!
Только на днях получил твоё письмо из Чильдухтерана. Из телеграммы знаю, что ты уже в Москве. С нетерпением жду известий, в особенности по глубоко волнующему меня вопросу о дне отъезда из кабульской дыры. Что за злой рок преследует меня? Целый ряд друзей, начиная от Троцкого, хлопочет о моём возвращении из Афганистана, окончательно ставшего для меня местом ссылки — по крайней мере, по психологическим ощущениям, — а «воз и ныне там». Даже после твоего приезда не чувствуется «движения вод».
Конечно, Керзон оказал мне медвежью услугу. Своими неуместными хлопотами о моём отозвании, о чём его никто не просил, он только задержал меня ещё на несколько месяцев. Но я полагаю, что через некоторое время всё забудется, и тогда я потихоньку смогу выбраться из этого проклятого горного мешка…
На днях, 20 июня, я переезжаю в Пагман. Министерство всё уже там. Недавно я начал чтение курса лекций по истории партии и на Пагман возлагаю большие надежды, что там, в тиши уединения, мне удастся оформить мои идеи в виде книжки по истории РКП. Смешно сказать, но до сих пор, кроме устарелых брошюр Лядова и Батурина да меньшевистской апологии Мартова, по этому вопросу ничего не имеется. Ведь нельзя же всерьёз принимать беглый, наспех написанный очерк Бубнова. А между тем, во всех партшколах история РКП является обязательным предметом. И, наконец, для каждого члена партии необходимо знание истории своей организации. В Пагмане предполагаю закончить и воспоминания о 1917 годе. Как видишь, планы большие.
Кроме того, между делом, ради отдыха занимаюсь своей любимой библиографией. Составляю указатель: «Что читать по истории Российской коммунистической партии». Работа подвигается очень медленно, т. к. я совершенно не признаю механической библиографии, т. е. бездарного списывания одних заголовков книг и статей, а под каждым названием даю небольшое резюме содержания и даже по возможности простую, в неск[ольких] словах, её рецензию.
Прости, что утомил тебя разговорами на эту неинтересную для тебя тему. Крепко обнимаю тебя. Твой Фёдор.
25 июня 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Ларисочка!.. Очень обидно, мышка, что ты не получила трёх моих писем, отправленных мною с афганской почтой в Герат. Кто же виноват, что ты так быстро тряслась на своей лошадке…
Не позабудешь ли ты прислать книг, хотя бы те номера «Пролетарской революции», где напечатаны твоя статья о Казани и моя о приезде Ленина в Россию (№ 12 и 13).
Ну, пора расставаться. Напрягая воображение, целую тебя в нежные, закрытые глазки. Твой муж Федя.
28 июля 1923. Пагман, Афганистан.
Дорогая Ларисочка! Позволь мне от души расцеловать тебя за те услуги, которые ты оказала нашей политике в Афганистане. Искренне радуюсь, что твоя миссия, в своей главной части, увенчалась полным успехом. Теперь добивайся осуществления более второстепенной цели твоей поездки: моего скорейшего отозвания. После ряда волнующих телеграмм о том, что я должен пробыть здесь ещё несколько месяцев, вчера, наконец, мною была
получена радостная депеша Караханчика, гласившая, что мой отъезд возможен приблизительно через месяц после приезда т. Соловьева. Так как последний ожидается здесь в конце августа, то, таким образом, в конце сентября или в нач[але] окт[ября] я имею возможность вырваться из кабульской дыры. Пожалуйста, проследи, чтобы не последовало никакой неприятной перемены решения, которая могла бы задержать меня здесь. Дальнейшая жизнь в этой глуши для меня физически невыносима.
На днях уезжает Патерно. Маркиз после долгого разговора со мной по душам, дал определённое обещание добиваться в Риме полного признания Советской России, исходя из интересов итальянской политики на Востоке. Передай Льву Михайловичу мою просьбу, чтобы наш представитель в Италии вошёл с ним в самый тесный дружеский контакт. Этот титулованный человечек нам может очень пригодиться. В разговоре с Патерно необходимо втирать ему очки о наших якобы общих задачах на Востоке и о перспективах совместной борьбы против англ[ийского] и франц [узского] влияния в Турции, Персии и Афганистане…
В Патмане, где нет этой одуряющей и расслабляющей жары, мне удивительно хорошо работается. С этой почтой посылаю в Истпарт и в копии тебе законченные мною воспоминания об Октябрьской революции. Пожалуйста, сообщи т. Лепешинскому, что это предназначается мною к 6-лет нему юбилею Окт. рев. для очередного номера «Пролетарской революции» или для какого-нибудь юбилейного сборника.
Кроме воспоминаний, обеими руками пишу сейчас задуманную мною книгу «История русской революционной мысли».
По моей обычной привычке к разбрасыванию, начаты одновременно две главы: «Декабристы, как идеологи мелкопоместного и мелкого служилого дворянства» и «Движение русской революционной мысли в 60-х годах XIX века». Дело успешно подвигается вперёд, но работа сильно затрудняется отсутствием всех необходимых материалов. По приезде в Россию, прежде чем печатать эти главы моей работы в наших журналах, как отдельные статьи, придётся их порядочно дополнить и переработать.
Кстати, как тебе понравилась моя статья для «Нового Востока»?
Знаешь, мышка, тебя здесь совсем было похоронили. На имя Эльбуриха была получена телеграмма: «Ваша жена умерла». (Бедная женщина! Я думаю, что она отравилась после того, как с Самсоновым получила от своего мужа документ о разводе.) После получения этой телеграммы, в министерство иностранных дел было вызвано пять переводчиков и все они, единодушно игнорируя фамилию Эльбуриха, согласно перевели: «Ханум-и-сафир саиб мурда ост». Можно представить себе панику, какая воцарилась среди сардаров и послов. Душка-маркиза проплакала себе все глаза. Дипломатический корпус имел заседание для обсуждения вопроса о способе постепенного подготовления меня к этой трагической новости. Общее мнение было таково, что La mort de madame Raskolnikov (смерть мадам Раскольниковой) последовала от выкидыша или аборта мифического ребёнка. А я недоумевал, почему все послы встречают меня с вытянутыми похоронными лицами и избегают говорить о тебе. Целую неделю они находились под впечатлением этой ужасной вести. И только когда Рикс, взволнованный этими разговорами, поступавшими к нему со всех сторон, пошёл наконец в министерство и потребовал разъяснений, на каком основании распространяются подобные слухи, то всё недоразумение разъяснилось. Ему показали телеграмму на имя Эльбуриха. Нужно сказать, что я всё время находился в блаженном неведении.
В результате, когда все разъяснилось, tout le monde (весь свет) решил, что тебе, как заживо похороненной, предстоит долго жить…
Горячо любящий тебя твой Фед-Фед.
Лариса Рейснер — Фёдору Раскольникову
17 июля 1923. Москва.
Здравствуй, Фёдор! Получила сразу несколько твоих писем. Не люблю и не привыкла лукавить, поэтому скажу без обиняков. От твоих писем мне стало холодно, они мне не понравились. Твоя неловкая попытка писать каким-то странным, сухим и будто бы ироническим языком меня убедила в одном: и в письмах виден этот симптом охлаждения, о котором я говорила тебе в Джелалабаде… Ты изменился ко мне. Сказать одним словом? Я больше тебе не нужна… Ты ничего не замечаешь. Не замечал, как унижал меня двойственным отношением ко мне: наедине и на людях. Как не хотел ребёнка. Когда я была беременна, был невнимателен и груб, тебя раздражала всякая мелочь. Конечно, ты этого не помнишь — ты ничего, чёрт побери, не замечал, занятый своими делами, — а, может быть, поэтому и случился выкидыш. Не помнишь слов, сказанных с ненавистью. Никогда не забуду, как ты накричал на меня в Джелалабаде, обругал последними словами, сказал, что я живу с тобой по инерции, потому лишь, что мне нужен самец. Может быть, ты уже тогда держал в голове мысль о разводе. Я его не хочу. Но если ты хочешь — что ж, решай: или — или. Я не буду противиться. Должно быть, и в нашем браке случилась банальнейшая вещь: у нас оказались несхожие характеры.