Высылаю тебе книги, которые ты просил.
В Наркоминделе пока нет новостей.
Л.
Фёдор Раскольников — Ларисе Рейснер
26 августа 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Ларисочка! Только что приехал т. Соловьев и передал мне пару твоих писем. Я прочёл их и не знаю, как тебя успокоить. Конечно, жаль, что мои письма тебе не понравились. Как ты знаешь, я лишён дара остроумия, но в этих письмах <…> я напрягал все свои силёнки, чтобы развеселить тебя. Но, оказывается, не развеселил, а, наоборот, привёл в состояние грусти. Как мало, Ларисочка, ты меня знаешь. Юмористическое, весёлое письмо у меня высшее проявление дружбы. Пишу в таком стиле только тем, кого очень люблю. Писать в стиле «Ромео и Джульеты» я не умею. Ведь я не прыщавый юнкер. Не забывай, что я уже перевалил через тридцатилетний перевал. К тому же, по складу своего характера, я всегда эпос предпочитаю лирике. Как же ты, моя малютка, под моим спокойным эпосом не почувствовала жаркого огня. Прямо удивляюсь, что от моих писем тебе стало холодно. Будь спокойна, моя милая нервная мышка. Всё обстоит как нельзя более благополучно. Неужели ты могла придать хоть какое-нибудь значение тем или иным джелалабадским словам, произнесенным «в запальчивости и раздражении»? Я с огромным нетерпением ожидаю дня своего возвращения. Шепни там кому следует, чтобы скорее фиксировали срок моего отъезда из Кабула. Рассчитываю отправиться отсюда в конце сентября. Пожалуйста, приходи встречать меня на вокзал. Моя работа «Движение революционной мысли в 60-х годах XIX века» уже закончена. Не посылаю её с почтой, т. к. хочу привезти с собой…
Огромное спасибо тебе, дорогая, за интереснейшую литературу, которую ты мне прислала. Прямо поражаюсь твоему умению так удачно выбирать книги по моему вкусу. Пожалуйста, купи к моему приезду юбилейный сборник Морского комиссариата: «Пять лет Красного флота». Там, между прочим, напечатано исследование о действиях Каспийского флота в 1920 году.
Теперь перехожу к нашим «делам дипломатическим». Только недавно кончился праздник независимости. Эмир был особенно любезен со мной. Но как-то ещё больнее чувствовалось твоё отсутствие. Зато я каждый вечер ходил в кинематограф специально для того, чтобы посмотреть хронику, снятую Налётным в своё время в Кабуле и в К.-фату. Тут приехали две бельгийки: мать и дочь (между прочим, очень интересная), их фамилия Ляпин, и я уже успел свести с ними знакомство. Они говорят, что эмирша тебя всё время вспоминает и очень много о тебе рассказывает. Из других источников я знаю, что когда распространился слух о твоей смерти, то эмирша почти целую ночь плакала…
Горячо любящий тебя твой Федя…
Б/д. Кабул, Афганистан.
Дорогая моя, единственная моя Ларунечка! Ну откуда ты взяла, моя милая крошка, о каком-то мнимом «охлаждении»? Ну как тебе не стыдно требовать от меня какого-то «или — или». Поверь, что всё обстоит по-прежнему, и я жду не дождусь того счастливого мига, когда, наконец, заключу тебя в свои объятия. Ай-яй, Ларуня, какая ты, оказывается, злопамятная. Мало ли что может быть между супругами, мало ли какие слова могут вырваться у меня с языка в порыве минутного раздражения. Но нельзя же в самом деле думать, что всё это было всерьёз. Как бы то ни было, наша теперешняя разлука мне ещё больше показала, насколько мы с тобой не случайные попутчики, а муж и жена, воистину, по призванию. Мне тебя очень сильно не хватает. Каждый месяц жизни без тебя ощущается так, как год с тобой. Вот видишь, какие лирические излияния ты всё-таки исторгла из меня. А я так не люблю всякую лирику, так избегаю всяких «объяснений». Но на этот раз делаю исключение, чтобы удалить все твои сомнения без остатка…
Я уже в полном смысле слова сижу на чемоданах. Пожалуйста, убеди там кого нужно, чтобы мне было разрешено уехать в конце сентября или в первых числах октября. Мой последний доклад я посвятил описанию политических группировок в Афганистане и характеристике виднейших государственных деятелей, опротивевших мне до тошноты за два года. Надеюсь, что этот доклад действительно станет последним. Во всяком случае, в нём я подвёл итоги и дал в руки т. Соловьева путеводитель по дебрям афганской политики, который поможет ему ориентироваться на первых порах.
Что касается т. Соловьева, то я согласен с т. Караханом. Он, безусловно, очень порядочный и весьма неглупый человек. Приятно, что он вполне разделяет мою политику. В этом смысле я буду вполне спокоен, что после моего отъезда ничего нелепого не стрясётся. Он обладает несомненным тактом и политическим чутьём. Но, с другой стороны, я полагаю, что его необходимо оставить советником, а сверх того прислать ещё другого, немного более солидного полпреда. Тогда у нас составится действительно серьёзное представительство. Кандидатуру нового полпреда лучше наметить совместно со мной после моего приезда в Москву. Тов. Соловьев, помимо своей дипломатической неопытности, совершенно не интересуется Индией. А ведь это — центр тяжести нашей работы. Кроме того, он не говорит ни на одном языке, кроме нашего отечественного воляпюка. А согласись, что это недостаточно. Все послы этим разочарованы до после дней степени. Прямо не представляю, как он будет изъясняться после меня. Хоть бы второй секретарь говорил по-французски или по-английски. А то и он для иностранцев является глухонемым. Неужели ты не разъяснила, что сейчас посылать в Кабул безъязычного товарища — это значит выставить его на публичное позорище. Вероятно, Соловьёву придётся таскать за собой на верёвочке Петрова. Но и он говорит тоже «еле-еле душа в теле».
Ну прощай, моя милая Ларисочка, мой нежный цветочек Ларисничек. Так бесконечно тяжко без тебя, что уже дал себе слово больше никогда по доброй воле не расставаться с тобой. Крепко целую твои четыре лапки, твой нежный хвостик и тёплое местечко под хвостиком.
Поверь, что я постоянно остаюсь искренне и безгранично любящим тебя Фед-Федом.
1923. Кабул, Афганистан.
Доверенность.
Доверяю Ларисе Михайловне Рейснер (Раскольниковой) получение причитающегося мне гонорара за статью «Движение русской революционной мысли в 60-х годах XIX века» от кассира журнала «Красная новь».
Раскольников.
1923. Кабул, Афганистан.
<…> Милая Ларисочка, когда, наконец, мы с тобой свидимся? Ты, наверное, сейчас переехала уже с дачи и пользуешься всеми благами культурной Москвы. Нельзя ли мне также приобщиться к цивилизации? Самое худшее — это теперешняя неопределенность, когда я не знаю, еду ли я или не еду…
Все твои треволнения, о которых ты мне пишешь, это буря в стакане воды. Пожалуйста, не заботься об «отношениях», моё отношение к тебе в полном порядке. Я тоже уверен в тебе, как в каменной скале. Крепко-крепко обнимаю тебя, моя любимая жена.
Искренне твой Ф. Ф.
Лариса Рейснер — Фёдору Раскольникову
4 сентября 1923. Москва.
Дорогой Фёдор Фёдорыч. Пишу тебе дорогой, т. к. считаю, что мы разошлись по обоюдному согласию, без лишних сцен и почти без лишних слёз — как и надлежит людям, друг другу благодарным за всё хорошее, что было пережито вместе. После того, как я уехала из Кабула <…> — меня охватила жгучая жалость, боль <…> — я чувствовала, что мы с тобой в нашей совместной жизни надорвались, что с этим бедным ребёночком вытряхнулось из меня будущее нашей семьи — моё возрождение и омоложение, всё чудное и таинственное, что природа вложила в этот зародыш <…>. И вот по дороге, а потом в Москве — я поставила себе решительный вопрос: не умерла ли любовь, какою она была на Межени, на Каме, везде <…>. И почувствовала, что умерла, что прежнего — не вернуть, что и я тебе в тягость, и я с ужасом думаю о новой загранице, о новом Кричевском, который невозбранно станет скакать на моей голове. Федя, я <…> виновата перед тобой тяжко — я тебе лгала иногда и не имела сил сказать всю правду, но в конце концов — это теперь всё равно… Сейчас я совсем по-новому строю жизнь. Вошла членом правления во всероссийский] кинотрест, буду жить одна, своим домом, среди волков по-волчьи защищая своё право на существование. На днях выйдут мои 2 книги — это даст мне радость жить, и написать 3-ю. К твоему приезду меня в Москве, вероятно, не будет — улечу от треста в Берлин <…>. И вот, начиная свою «новую жизнь» без тебя, без любви, без семьи, я чувствую, что так лучше для нас обоих. Были чудные годы Революции, — мы их прожили с тобой по-королевски — ты всегда останешься для меня воплощением её чистого пыла, героизма и красоты. Федя, что бы ты обо мне ни слышал, что бы сам ни думал — помни Волгу и Каму, Икское Устье, рабаты Афганистана, не жалей и не кляни <…>. Жму твою руку очень, очень крепко. Лара.
Федя, голубчик, не надо меня видеть в Москве — всё кончено, разойдёмся, как люди.
Л. Рейснер.
Фёдор Раскольников — Ларисе Рейснер
18 октября 1923. Кабул, Афганистан.
Дорогая Ларусенька, родная козочка, бедная мятущаяся девочка!
Ну, что же это такое, Мамси? Я вижу, что ты совсем заблудилась там, в этой Москве, как в лесу, без своего проводника. Матушка, загляни ещё раз поглубже внутрь себя: поищи, не осталось ли там какого-нибудь теплого чувства ко мне, которое ты, может быть, нарочно стараешься заглушить и задушить. Не производи над собой такой вивисекции. Тщательно осмотри все тайники своего сердца, прежде чем окончательно и бесповоротно бросить меня. Когда не любят, то не пишут таких жгучих, страстных писем, как твои, еще так недавно получавшиеся мною в Кабуле. Ведь ты же писала их искренно. Я тебя знаю: ты никогда не стала бы создавать мне иллюзию любви. Значит, откуда же, из каких корней выросло твоё письмо от 4 сентября, привезённое мне Самсоновым? Ты пишешь о ребёночке. Но разве я его убийца? Поверь, мне также бесконечно жаль, что это маленькое бесформенное существо не могло появиться на свет. У меня до сих пор всё переворачивается внутри, когда, продолжая твою политику, я на вежливые вопросы иностранцев: «Comment est la situation de madame?» — вынужден отвечать: «Grand merci. Tout va bien. Y’espere que dans deux mois. Je deviendrais le реге». («Как здоровье мадам?» — «Спасибо, всё хорошо. Через пару месяцев будет танцевать. Мне