И Фёдор ответил. Резко. Уличил Троцкого в подлоге, подтасовке фактов ради очернения своих оппонентов. Подходя к этой книге с позиций, детально разъяснённых ему во время встречи с Иосифом Виссарионовичем Сталиным, Раскольников в своей рецензии на этот том писал следующее:
«…Усиленно ища разногласий внутри нашей партии, т. Троцкий зачастую находит их там, где их никогда не было и в помине. Например, в предисловии „Уроки Октября“ мы встречаем следующую фразу: „Мы видим, как Ленин в начале мая сурово одёргивает кронштадтцев, которые, зарвавшись, заявили о непризнании ими временного правительства“ (Л. Троцкий, соч., т. III, ч. 1). Здесь всё неверно. „Мы видим“, — пишет т. Троцкий. Откуда видим? Это секрет тов. Троцкого. До этого абзаца и после него о Кронштадте ничего не говорится. Известная резолюция Кронштадтского Совета была принята не в начале мая, а 16 мая. Тов. Ленин никого сурово не одёргивал, а, напротив, руководил кронштадтцами в их борьбе с временным правительством. Наконец, самое главное, кронштадтцы никогда не заявляли о непризнании ими временного правительства. Сам т. Троцкий в 1917 г. думал иначе… Тов. Троцкий тогда писал буквально следующее: „Злобные перья контр-революционных клеветников пишут, будто мы, кронштадтцы, зовём народ к произволу, самосуду и анархии, будто мы подвергаем мучениям арестованных нами насильников и слуг царизма, наконец, будто мы отказались признавать власть временного правительства, отложились от России и образовали самостоятельную Кронштадтскую республику. Какая бессмысленная ложь, какая жалкая и постыдная клевета…“ На этом смело можно поставить точку».
И он отвёз свою статью Сталину.
— Очень хорошо, товарищ Раскольников. То, что нужно, — похвалил Сталин, просмотрев текст. — Отдайте один экземпляр в «Красную новь», пусть там появится эта статья. А второй экземпляр — оставьте у меня, для цековского сборника. Там будет и моя статья, и статьи товарищей Каменева, Зиновьева и других товарищей…
Увиделся Раскольников только зимой, уже после выхода в свет декабрьского номера «Красной нови» с его разносной рецензией на «Уроки Октября» Троцкого. Встретились в фойе рабочего клуба за Крестьянской заставой, где должно было состояться дискуссионное собрание рабочих и служащих московских издательств и типографий. В фойе было тесно, шумно, накурено. Троцкий стоял в группе рабочих, рассеянно слушал, что ему говорили, и оглядывался по сторонам. Заметив Раскольникова, остановил на нём взгляд. Между ними расчистилось небольшое пространство, и Раскольников пошёл к Троцкому, с улыбкой, готовясь вытянуть руку для рукопожатия. И Троцкий пошёл ему навстречу, не спуская с него глаз. Он, однако, не улыбался, глаза его за стёклами пенсне были странно невидящими. Шёл прямо на Раскольникова так, будто и правда не видел его, как будто перед ним было пустое место. Вероятно, он наткнулся бы на Раскольникова, если бы тот не отскочил в сторону. Не убавляя шага, не оборачиваясь, Троцкий прошествовал дальше.
Раскольников посмотрел ему вслед. Троцкий подошёл к другой группе рабочих, заговорил с ними, как ни в чём не бывало.
Вот как. Ему, Раскольникову, дали понять, что отныне он вычеркнут из жизни этого человека. Что ж. Этого следовало ожидать.
Одновременно с этим Фёдор в 1924 году со всей своей кипучей энергией окунулся в издательскую деятельность, занимая должности редактора журналов «Молодая гвардия» и «Красная новь», а также главного редактора издательства «Московский рабочий». При этом он, как писал Дмитрий Стровский, исходил прежде всего из требований ЦК о «лице» новой советской литературы. Если уж быть объективным, то Раскольников в жизни вообще мало принадлежал себе: он был полностью подчинен партийным интересам, и по должности, и в душе. Как один из руководителей журнала, он видел предназначение послереволюционного искусства в том, чтобы воспитывать с помощью литературы нового читателя, не связанного духовными корнями с традициями прошлого. Раскольников стоял на позициях «чистого» пролетарского искусства и целиком одобрял непримиримую позицию Пролеткульта, а затем и РАППа по отношению к писателям из других социальных групп. В журнал «Красная новь» Раскольникова как твёрдого большевика перебросили «на укрепление идеологической линии» издания. Эта необходимость, по мнению ЦК партии, была вызвана неустойчивой позицией тогдашнего редактора «Красной нови» Воронского.
Несмотря на своё противостояние с Воронским, Раскольников вполне дружески относился ко многим из тех писателей, кто был вхожим в круг журнала со времён Воронского. Он, например, давно был знаком с Сергеем Есениным и оставил в своих архивах немало интересных зарисовок о нём. В очерке «Сергей Есенин» Фёдор Раскольников, в частности, писал: «В начале 1924 года в наркоминдельский особняк на Штатном переулке, где я тогда жил, шумно и порывисто, как ветер, влетел Рюрик Ивнев и, не снимая пальто с меховым воротником, вытащил из бокового кармана сложенную вдвое тонкую тетрадку выстуканных на машинке стихов. Это был цикл новых стихотворений Есенина — „Москва кабацкая“. Рюрик Ивнев рассказал, что Есенин допился до зелёного змия и помещён друзьями в санаторий.
— Он близок к самоубийству, — с болью добавил Ивнев (…).
В том же 1924 году я встретился с Есениным на Воздвиженке, в квартире Вардина, где он одно время жил и писал „Песнь о великом походе“. Приходя домой, Вардин снимал пиджак и вешал его на спинку стула. Однажды Есенин из озорства пропил деньги, лежавшие в пиджаке гостеприимного хозяина.
С серьёзной теплотой ухаживала за Есениным, как за ребёнком, Анна Абрамовна Берзина, часто бывавшая у Вардина. Есенин с благодарностью глядел на неё: он так ценил внимание и ласку.
По вечерам, за бутылкой красного „Напареули“, Есенин по просьбе хозяина и гостей читал новые стихи. Он декламировал всегда сидя, без театральной аффектации, тихо, с грустью и задушевностью, свойственными ритму и содержанию его стихов. Когда его хвалили, он искренне улыбался широкой, детской улыбкой и со смущением встряхивал густой копной вьющихся жёлтых кудрей.
Ясные голубые глаза сияли от радости. Несмотря на славу, Есенин был падок на комплименты. Он особенно дорожил похвалой тех людей, к мнению которых прислушивался.
В конце 1924 года, когда я в первый раз был назначен в редакцию „Красной нови“, мне постоянно приходилось спорить с моим редактором А. К. Воронским. Он надсмехался над стихами Есенина.
— Вот почему, „задрав штаны, бегу за комсомолом“ и „давай, Сергей, за Маркса лучше сядем“?.. Вы подумайте: Сергей Есенин и — Маркс… Ну что может быть между ними общего?..
Я горячо защищал Есенина.
Последний раз я видел Есенина поздней ночью на углу Тверской и Малого Гнездниковского переулка. Я возвращался с какой-то вечеринки. Моей попутчицей была Анна Абрамовна Берзина. Вдруг из кабака вышел „проветриться“ Сергей Есенин. Он был без шапки, говорил, захлебываясь словами, плаксивым голосом обиженного ребёнка. Он жаловался на травлю критики, обвиняющей его в упадничестве, на резкие нападки журнала „На посту“.
Я стал уверять, что его ценят, как поэта, и, критикуя, хотят помочь ему уверенно перейти к бодрой лирике, мотивы которой уже звучат в некоторых его стихах. В частности, я упомянул о прекрасном отношении к нему редактора „На посту“ Вардина.
— Вардин — хороший человек! — сказал Есенин. — Но, знаете, мне так тяжело, что другой раз приходит в голову мысль взять и покончить с собой самоубийством, чтобы хоть этим обратить внимание на тяжёлое положение литературы.
Мы стали его успокаивать. Берзина, взволнованная его состоянием, осталась с ним.
Через некоторое время, в гостинице „Англетер“, в Ленинграде, он повесился лицом к окну, за которым грозно синела зимняя ночь и блестел в звёздном небе огромный, золотой купол Исаакиевского собора.
В день похорон, в Троицких воротах Кремля, у будки дежурного красноармейца, проверявшего пропуска, я встретил Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича. Скрипя по снегу новыми калошами, раскрасневшийся от мороза Бонч взволнованно сказал мне:
— Иду на похороны Есенина. Ведь это величайший поэт со времён Пушкина!
Вскоре после гибели Есенина Мариенгоф написал воспоминания о нём: „Роман без вранья“. Ленинградское отделение Госиздата попросило меня написать предисловие. Я прочёл рукопись, но от предисловия отказался. Мне показалось, что это не „Роман без вранья“, а враньё без романа».
К Есенину Фёдор Раскольников относился очень хорошо, восторженно отзывался о тех его стихах, которые поступили в редакцию. В своих воспоминаниях об этом поэте он писал: «Однажды сестра Есенина принесла в „Красную новь“ пачку его персидских стихов. Я выбрал для очередной книжки журнала несколько лучших стихотворений, в том числе замечательное „Шаганэ, ты моя, Шаганэ!“ Я спросил её о Есенине. Сестра сказала, что он путешествует по Закавказью».
Галина Бениславская писала Сергею: «У Раскольникова был Лебединский и Никифоров, и все трое в восторг пришли от персидских стихов. Раскольников заявил, что он Вас в каждом номере будет печатать».
17 января 1925 года Фёдор писал поэту: «Дорогой Сергей Александрович! Ваши последние стихи „Русь уходящая“, „Песнь о советском походе“, „Письмо к женщине“ приводят меня в восторг. Приветствую происходящий в Вас здоровый перелом. Жду от Вас нигде не напечатанных стихов для помещения их в „Красной нови“. Крепко жму Вашу руку. С товарищеским приветом Ф. Раскольников».
Во множестве мемуаров и биографических исследований о Сергее Есенине отмечалось, как он кричал в хмельном буйстве на всех углах: «Бей жидов и коммунистов!», — и отделывался при этом только составлением милицейских протоколов. По словам Андрея Соболя, «так крыть большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, давно был бы расстрелян». Это подтверждает и Фёдор Раскольников: «Как скандалист и дебошир он (Есенин) был известен всем милиционерам Центрального района Москвы, но его не трогали».